Иван Шмелев - Пути небесные (часть 2)
- Пример воочию-с… сами изволите видеть-с, наш Микола-Строгой и теперь нас не забывает.
И он подбросил на ладони серебряный рубль, добавочный.
Наутро они выехали в Высоко-Княжье.
XL
«ИЗ УСТ МЛАДЕНЦЕВ…»
Случай с Миколой-Строгим оказался для Виктора Алексеевича полным немалого значения. О подобных «явлениях оттуда» ему доводилось не раз читать и слышать. Он хранил выписку из английского астрономического журнала, где была напечатана не имевшая ничего общего с наукой переписка двух астрономов, захватившая его горячим спором,- француза и англичанина - о бытии «того света», Даринькина «т а м… т а м». Хранил и записанный отцом рассказ матери об одном вещем сне. Она ночью проснулась с криком: «Митя бритвой зарезался!..» И этот сон подтвердился депешей из-за двух тысяч верст, сообщавшей матери, что ее брат, полковник в Закавказье, прошлою ночью перерезал себе горло бритвой и, умирая, хрипел: «Катя, молись за мою душу…» Эти «странные случаи» Виктор Алексеевич объяснял болезненным состоянием, галлюцинацией, неизвестным еще науке отображением явлений на расстоянии. И вот случай с Миколой-Строгим сильно смутил его, Даринька не могла лгать. Тогдашнее душевное состояние ее было, несомненно, болезненное, до утраты страха перед смертью. Можно ли допустить, что ее спасло чудо? -четыре года тому умерший явился в полицейском облике, кричал на нее, грозился, топал… и, самое поразительное, был похож на Николая-Угодника, точно такого же лика, как на образе часовни, у того же Каменного моста. Конечно, Даринька могла стать жертвой галлюцинации: когда бежала к реке, могла бояться, что ее увидит бутошник; когда-нибудь, быть может, даже и попадался ей на глаза этот старичок, похожий на Николая-Угодника, и эта похожесть отпечаталась в памяти, когда они с теткой - не раз - проходили по Каменному мосту мимо образа и старика бутошника. Но можно ли допустить такую сложную галлюцинацию? Виктора Алексеевича не меньше поразило в этом происшествии и другое: почему нимало не удивились в полицейском управлении? ни этот, уж наверное без всяких «нервов» и, несомненно, многогрешный пристав, ни прожженный письмоводитель, любитель приношений?.. «Явился с того «света!» Для них это было совсем заурядное: да, явился! приказано было исправному служаке я в и т ь с я - и я в и л с я. И от сего, помимо чуда, получилось приятное и для его бывших сослуживцев: «Наш Микола - Строгой и теперь нас не забывает». Виктору Алексеевичу казалось непонятным, почему это чудо принимается этими будничными людьми, для которых оно должно бы выделяться из примелкавшихся служебных мелочей, за обыденное, чему и дивиться нечего. Для них почему-то даже и нет вопроса, есть ли это «т а м… т а м»! Как-то оно чуть ли не органически связано с ними, с жизнью… этот «тот свет» для них, просто, какой-то «свой»! Миллионы русских людей каким-то инстинктом, что ли, связаны с этим «светом»? Он знал, питал, что миллионы бредут за ним по всей России и на богомольях рвутся к нему слепою верой, хотят очиститься от скверны «сего мира», взывают, воздыхая: «Боже, очисти мя, грешнаго!» - строят церкви, приносят жертвы, принимают трудные обеты, творят подвижничества, жгут себя на кострах «за веру». А он отмахивался с усмешечкой от этого «абсурда». И, в сущности, всегда сознавал в глубине совести, что усмешечкой не отделаться от э т о г о. Можно, конечно, совсем отбросить этот «вопрос», но доводы рассудка тут бессильны, они применимы лишь к измеримому, а тут… неизмеряемое до точности: как ни опровергай, всегда остается нечто тревожащее, саднящее…
Дорогой в Высоко-Княжье, в покойном купе I класса, он был захвачен такими думами. Теперь он уже не отбрасывал этого «вопроса», не закрывался доводами, не мог. Даринькин «тот мир» становился для него от нее неотделимым. Она была вся в нем, в ее Викторе,- это он твердо знал, - и все ее должно было стать понятным ему, с в о и м. От этого властного чувства полной слиянности с нею он не мог уже отказаться: все больше и больше она связывала его с собою, влекла его. Он думал: «Вот что такое это - «вези возок». Веди?.. не о тяжести тут, не об искуплении… а о… в е д е н и и?..» Она - или рассудок? Он хотел в с ю ее. Но и рассудок как будто был уже неотрывно с нею. Он теперь искренно признавал, что ее в е с ь м и р - этот и т о т, нерасторжимо в ней слитые,- величественней и глубже его мира, скованного действительностью.
Она подремывала в кресле. Совсем детская улыбка была у ней. Он коснулся губами уголка рта ее, она открыла глаза и улыбнулась,
- Задремала… Ты задумался, не хотела тебе мешать, и… Ты и сейчас думаешь о чем-то?
- О чем же мне думать, как не о тебе! Сейчас думал… ты вся живешь сердцем, чувствами, порывом. Ты горячая, страстная, при всей твоей целомудренной скромности…
- Почему ты так говоришь?..- сказала она, смутясь.
- Ты очень жадна до жизни, до всей полноты жизни. Эта жизнь, видимая, тесна тебе, тебе нужна беспредельность, ты рвешься и к земному, и к небу, ко всей вселенной, к изначалу
в с е г о… чего искал и я…
- Я не понимаю…
- Не надо понимать. Ты живешь инстинктом, страстностью. Все они… мученики, святые, творцы религий… всегда в боренье, в страстях, в порывах, пока не преодолеют скованности, страстности… и тогда светят светом преисполнения. Мне это понятно - разумом. Восток породил их, всех. И сколько же в тебе этого «востока»!..
- Я знаю свои грехи и молюсь, не кори меня…
- Да я счастлив, что ты такая, безмерная!..- воскликнул он.- Я слишком мерный, мне, должно быть, мешает «немец» во мне. Я ведь вполовину помесь… я ограничен мерой…
- Я не понимаю… немец?.. это что значит?..
- А вот. Один умный немец определил с в о е… один немецкий сочинитель. Представь себе два входа рядом… на одном написано «Рай», на другом - «Доклад о Рае». Если бы подошли немцы, ну… кто живет рассудком, все вошли бы во вторую дверь, чинно, не толкаясь. А если бы это была ты… ну, вообще, русские,- так бы и ринулись в первую дверь, где «Рай!». А какой он, и какие там «правила» - безразлично: «Рай» - и все тут. Понятно тебе?..
- Да. Нужна вера, душа, а не… доводы. Всегда ты говоришь «доводы»…
- Теперь вот и вышучиваю себя, через тебя становлюсь чуть другим…
- Не через меня. Это Его милостию слепые получают зрение.
- Без тебя не получил бы. Твой мир влечет меня, т а й н о й…
- Не знаю… это маленькое, если через меня. Надо, чтобы Господь коснулся души, обновил ее, затеплил в ней с в о й свет, вечный. Я не умею тебе лучше сказать. Ты вышутил меня… Нет, дай мне сказать, а то я забуду… Ты говоришь - это все от страстей верят в вечную жизнь, чтобы всегда жить, хотят услажденья, рая… и вот потому-то и верят. Я знаю, да… страсти томили и святых, им зато трудней было одолеть искушения. Не смейся надо мной…
- Разве я смеюсь!..
- Ах, нет… сейчас не смейся, чего скажу. Я не от жадности верю в вечную жизнь, а… от
в е ч н о г о с в е т а в нас, от Господнего, мы по Его образу-подобию, как Его лучшие создания, как «дети Божии»…- говорила, что самые великие мудрецы… и называла их, и показывала их лики… только я позабыла… все они верили в Господа.
- Д-да…- смутился Виктор Алексеевич,- Сократ… Магомет, Платон…- он называл имена, а Даринька будто вспоминала, повторяя за ним «да, да»…
- Вот видишь… самые мудрые!.. правда?.. Вон ворона летит!..- показала она в окошко.
Моросил дождик, низко висели тучи. Над мокрыми полями, где еще шла уборка, летали скучные вороны.
- Ворона ничего не знает о вечной жизни, о т о м мире. Да и этот, земной, маленький совсем у ней… поле, гнездо в лесу, задворки… И вон коровка, жует под дождиком, и у ней только трава… Думаю о тебе… у тебя нет простора, а все «доводы»…- улыбнулась она,-одно тленное, которое рассыплется…
- Ты меня поражаешь, Дарья!.. как тонко ты вышутила…- ворона, корова, доводы…- рассмеялся он.
- И не думала вышучивать, не хотела тебя обидеть, а…
- Ты - как малинка… наливаешься с каждым днем! а когда созреешь… что же тогда?!..
- Погорит на солнышке, потом…- сказала она грустно.
Об этом «разговоре в вагоне» есть и в «дневнике» Виктора Алексеевича, и в «записке к ближним». Дарья Ивановна записала в конце рассказа: «…Из уст младенцев Ты устроил хвалу».
В «дневнике» Виктор Алексеевич писал, что этим разговором в вагоне она раздвинула перед ним такой простор, проявила такой взлет духа, что у него захватывало дыхание. И все это - самыми простейшими словами. Кто научал ее? откуда черпала она это?.. Она возносила
ч е л о в е к а из праха на высоту, до Истока, до Безначального, Абсолютного!..
«…Она сразила меня в моем шатком уже неверии… чем? Простым, до шутки,- новым «колумбовым яйцом»!.. Первое «яйцо»… это когда решила «вопрос о петухе». Сказала, помню: «В бессмертную душу в тебе, в искру Господню в тебе ты не веришь, а веришь тленному, которое завтра будет перстью. И можешь воображать, что этой перстью разрешишь тайну Божию?!.. Это же все равно, как это…- она взяла со столика печеное яичко,- …яичко! ты веришь, что его можно подложить под клушку и выведется из него цыпленок, а?.. веришь?..» Не забуду это ее «яичко». Этим разговором она подняла во мне кипение мыслей, и это кипенье все сильней бурлило во мне, до последнего взрыва -
