Семен Подъячев - Мытарства
И пошелъ отъ него прочь… Только слышу, догоняетъ онъ меня… Сопитъ, какъ запаленная лошадь.
— На, говоритъ, возьми свои деньги назадъ… Стыдно тебѣ, когда-нибудь будетъ… вспомнишь, мерзавецъ, это. — «Что-жъ, говорю, давай. Я ихъ вотъ на землю брошу, а ты поднимешь». — Подлецъ ты, говоритъ, мерзавецъ. Ты самъ поднимешь… — и швырнулъ деньги на землю. — Нагнулся я, поднялъ и говорю:
— «Задаромъ ногу-то, значитъ, поцѣловалъ». — Засмѣялся и пошелъ отъ него прочь. Отошелъ шаговъ десять, оглянулся, стоитъ онъ, смотритъ на меня. Остановился я и крикнулъ ему: — «А жена-то съ дѣтишками все-таки не жрамши будутъ»!… и пошелъ, не оглядываясь… Хорошъ эпизодецъ, а?..
Онъ замолчалъ и посмотрѣлъ на насъ. Я ничего не сказалъ, а старикъ подумалъ и сказалъ:
— Нашелъ чѣмъ хвастать… Подлецъ и есть!
— Ну то-то же! Да мало ли, — началъ опять рыжій, — что со мной бывало и что я продѣлывалъ, пока не попалъ на свою настоящую точку… Я давеча говорилъ вамъ, — обернулся онъ ко мнѣ,- что у меня отецъ строгій былъ, бывшій крѣпостной… Понятія у него самыя дикія были. Хамъ, однимъ словомъ, съ ногъ до головы, царство ему небесное, не тѣмъ будь помянутъ. Жилъ я у него лѣтъ эдакъ до двадцати трехъ и надоѣлъ ему до смерти… Видитъ онъ, что я дѣлать ничего не хочу, а только книжки читаю, да барина изъ себя корчу, прогналъ меня. Говоритъ: «Ступай отъ меня ко всѣмъ чертямъ. Не стану я тебя держать… Добывай себѣ хлѣбъ. Можетъ, узнаешь, какъ люди живутъ, очухаешься». Далъ мнѣ деньжонокъ и того… выставилъ! — «Ищи, говоритъ, мѣсто. Люди ищутъ, находятъ». — Ну, отправился я въ Москву, кое-какіе знакомые были, просить сталъ. Пріискали мнѣ мѣсто, въ магазинъ къ купцу одному. Сталъ я жить, приглядываться. И скоро постигъ купца этого! Понравился ему. Полюбилъ онъ меня… Стали у меня деньжонки водиться. Одѣлся франтомъ, водочку сталъ попивать, мѣста разныя эдакія узналъ, вошелъ во вкусъ… Прожилъ годъ, совсѣмъ привыкъ, въ выручку сталъ лазить… Умѣлъ скрывать. Хозяинъ во мнѣ просто души не чаялъ. — «Честный ты, говоритъ, Мишутка, парень». — Ладно, думаю, честный!… Разъ, помню, у насъ разговоръ былъ… Онъ говоритъ: «Вотъ мнѣ, это ему-то то есть, люди за добро зломъ платятъ. Не одинъ разъ такъ было». А я, понимаете, такое удивленное лицо сдѣлалъ и спрашиваю: — «Да неужели, Иванъ Петровичъ, такіе люди есть? Господи, да какъ же это за добро зломъ?!» — «А ты, думаешь, какъ? Эхъ ты, говоритъ, Емеля, простота!» и по плечу меня похлопалъ. «Жизни ты, братъ, не знаешь, простъ! Материно молоко на губахъ не обсохло»… Слушаю я его, разиня ротъ. А онъ-то, дурья голова, передо мной распинается. Эхъ ты, думаю, скотина, дуракъ! — Ну, ладно, такъ и жилъ я. Знакомство у меня завелось и, между прочимъ, одна сваха, т. е., собственно говоря, и не сваха, а прямо-таки сводня. Познакомился я съ ней, и вотъ тутъ у меня романъ затѣялся… Пошло все къ чорту, и свихнулся я. Объ этомъ вотъ я вамъ и разскажу сейчасъ… Хотите?.. Дѣдъ, хошь, а?..
— Болтай ужъ, коли затѣялъ! — отозвался старикъ и добавилъ: — ври, Емеля, твоя недѣля!
— Я. братъ, не вру, а правду говорю. Ну ладно. Слушайте.
Онъ опять сѣлъ, прислонившись спиной къ стѣнѣ, и заговорилъ
XX
— Есть россійская гадкая поговорка: «деньги не Богъ, а милуютъ больше»… Въ большой модѣ эта поговорка. Вотъ, соображаясь, такъ сказать, съ этой поговоркой, я и жилъ, т. е. исключительно жилъ для денегъ… выше и лучше ихъ для меня ничего не было… Хорошо-съ. И вотъ, когда у меня такія понятія были, сошелся я съ дѣвушкой, впрочемъ, даже и не съ дѣвушкой, а съ дѣвочкой, ей еще и шестнадцати не было… Сваха-то та, про которую говорилъ, свела меня съ ней… Стоило мнѣ это удовольствіе рублей… ну, десять, т. е. свахѣ въ зубы за хлопоты.
…Помню все это дѣло въ праздникъ было, на Рождествѣ, на третій, кажется, день. Былъ я у свахи въ гостяхъ съ товарищемъ; ну, пили, много пили и вдругъ, понимаете, приходитъ эта дѣвушка… все это сводня раньше подстроила. Просилъ я ее. Робкая такая, вижу, дѣвушка… краснѣетъ… жмется, говорить боится… А хорошенькая, прелесть! Упросилъ я ее посидѣть съ нами… винца предложилъ… Не хочетъ… приставать сталъ выпить… И сводня говоритъ: «Да выпей, говоритъ, Груня!… Рюмочку-то ужъ авось ничего… Обручъ съ тебя отъ нея не соскочитъ» — «Да я, отвѣчаетъ, не пила отъ роду.»- «Ну что-жъ такое, а ты выпей, не хорошо ломаться передъ кавалерами».
Послалъ я кухарку за портвейномъ, за виноградомъ, вообще за лакомствомъ… и, понимаете, ухитрился ей въ рюмку портвейну водки влить на половину. Выпила она, выпила потому, что боялась не выпить. — «Какъ же, молъ, вѣдь просятъ». — Есть такія натуры и среди нашего брата мужчинъ, которые отказаться не могутъ… безхарактерность это, что ли?.. Ну-съ, выпила она и того, готова, опьянѣла… Много ли ей, цыпленку, надо. Я еще подлилъ… «Чокнемтесь, говорю, за того, кто любитъ кого». Эдакой вѣдь саврасъ былъ!… Она только смѣется и розовенькая такая сдѣлалась — чудо! Выпили еще… Сдѣлалась она совсѣмъ готова. Шепчетъ мнѣ сваха въ ухо, какъ злой духъ: — «Теперь ваше дѣло, не зѣвайте»!… Поднялся я съ дивана и говорю: пойдемъ теперь, Груня, въ манежъ. — «Ахъ, что вы, говоритъ, стыдно». — Надѣлъ я на нее безо всякихъ разговоровъ пальтишко ея старенькое, взялъ за руку, вывелъ на улицу, нанялъ извозчика и того… въ номера…
Проснулся по утру, гляжу: сидитъ она на кровати, голову руками обхватила и рыдаетъ, волоса у ней, какъ ленъ, растрепались, а тѣло все такъ ходуномъ и ходитъ. — Объ чемъ ты? — спрашиваю.
Ничего она не отвѣтила, только затряслась еще шибче да сквозь всхлипыванья, какъ малый ребенокъ, лепечетъ: «Мамочка, мамочка, ахъ, мамочка». — Лежу я, руки подъ голову подложилъ, поглядываю… жду, что будетъ… И вдругъ, понимаете, мнѣ захотѣлось ее еще больше унизить — «Будетъ тебѣ, говорю, чего ты ревешь-то? Не первый чай разъ?.. Давай-ка выпьемъ! — Посмотрѣла она на меня… А рожа у меня въ тѣ поры нахальная была: румяная, гладкая… Посмотрѣла да и говоритъ: — А мнѣ сказывали, что вы добрый!.. — „А чтожъ, злой, что-ли»? — Не честный… за что вы меня обидѣли? — А ты зачѣмъ шла, дура? Вотъ позову сюда кого надо, да желтый билетъ и дамъ.
Посмотрѣла она на меня, помолчала да и говоритъ — ни дать, ни взять, какъ тотъ человѣкъ на бульварѣ, которому я трешницу далъ: — «Подлецъ ты! Рыжая твоя морда безстыжая»!.. — А, такъ ты вотъ какъ, говорю, хорошо же! Вотъ я сейчасъ позвоню. Скажу лакею, чтобы призвалъ кого надо.
Взялъ да и позвонилъ. Она какъ заплачетъ! Такъ и упала на подушки… Вошелъ лакей. — «Принеси говорю, водки».
Ушелъ онъ. Подняла она голову, глядитъ на меня. — Зачѣмъ вы, говоритъ, за водкой послали?..
— А тебѣ какое дѣло?
— акъ я.
— Молчать! — говорю. Заставлю тебя пить и будешь пить!. А ты, небось, струсила… Думала насчетъ билета.
— Ничего я, отвѣчаетъ, не струсила, а совѣстно мнѣ, что съ такимъ человѣкомъ сошлась.
— Съ какимъ это человѣкомъ?
— Съ нехорошимъ… У меня мамочка есть… Господи, кабы узнала!..
— Дура, говорю, мы вмѣстѣ теперь жить станемъ… Я человѣкъ умный, со мной не пропадешь. Чѣмъ занимаешься?
— Портниха.
— У хозяйки живешь?
— Да.
— Сколько получаешь?
— Пять.
— А сейчасъ при тебѣ деньги есть?
— Есть.
— Сколько?
— Полтора рубля.
— Давай!
— Зачѣмъ?
— Давай!… надо… Жалко?
— Это у меня на платокъ.
— Давай!… Надо же за номеръ отдать… Не стану я одинъ платить… За всякую шкуру да плати… Я деньги-то трудомъ добываю, не такъ, какъ ты… затылкомъ наволочки стираешь…
Заплакала она опять. Кошелекъ, однако, достала, вынула изъ него деньги…
— «На, говоритъ, только отпусти меня, Христа ради»!
Онъ замолчалъ и потупился. Лицо его какъ-то потемнѣло. Онъ сжалъ кулакъ и стукнулъ имъ по койкѣ такъ, что задрожали доски.
— Давно все это было, — заговорилъ онъ, — но какъ вспомню — гадко мнѣ станетъ, точно кто-то по голому тѣлу щеткой проведетъ… б-ррры!… Ну, ладно… Просится она… Что-жъ, спрашиваю, противенъ я тебѣ?
Молчитъ. Я опять: «противенъ»? Молчитъ. Тутъ лакей вошелъ, принесъ водку. Всталъ я, одѣлся… налилъ рюмки.
— «Пей! — говорю.
— Не могу!
— Пей, шкура, убью!
— Оставьте меня, говоритъ, Христа ради! Я бѣдная… за что обижаете? Господи, Господи! Ахъ я, дура, несчастная!..
— Пей, сволочь, а то на голову вылью! Плачетъ она.
Христа ради проситъ, чтобы отпустилъ ее. Взялъ я рюмку и, понимаете, какъ плесну ей въ лицо водкой.
— Врешь — не пьешь, махонькую пропустишь!
Закрыла она лицо руками. Стою я, гляжу на нее и вдругъ, понимаете, захотѣлось мнѣ по другому надъ ней помытариться. Думаю: что будетъ?.. Опустился я передъ ней на колѣни:
— Груня, прости… не по злобѣ я… прости!
Ноги у ней съ пьяныхъ-то глазъ цѣлую. Сѣла она… глядитъ на меня, какъ безумная… Глядѣла, глядѣла, потомъ, знаете, положила руку свою ко мнѣ на голову, гладитъ, какъ ребенка, а сама говоритъ:
