Николай Брешко-Брешковский - Ремесло сатаны
– Это который Двигубский? Товарищ министра?
– Он самый, ваше превосходительство.
– Пускай не беспокоится, я беру эти миниатюры. Только вы ему так и скажите, что я беру. Я! А что это такие за господа?
– Король и королева Кипрские.
– Я про таких не слышал. А вы откуда знаете, что это король и королева Кипрские? А может быть, это совсем даже не они?
– Они самые! Никакого сумления. У родного внука приобрел. Старик мне принес, – вид барский, вельможный, а только не в авантаже. Порода важнеющая, а бедность! Выследил. Сосед! В меблированных комнатах живет. Швейцару полтинник в зубы, – всю подноготную выложил. Как есть настоящий король, при полном татуле, а только жрать не…
– Так и называется король Кипрский? – зажегся вдруг Мисаил Григорьевич.
– Больше скажу, ваше превосходительство: титул евонный настоящий – король Иерусалимский и Кипрский.
– Да не может быть! И живет в меблированных комнатах?!
– Секите мне голову, коли соврал.
Охваченный приливом какой-то особенной радости, Айзенштадт нервно грыз ногти. Потом вскочил, запахивая на животе длинный халат, путаясь в нем.
– Я только на минуточку сбегаю к генеральше.
– А как же миниатюры, ваше превосходительство?
– Подождите с миниатюрами! Я их беру, и чего же еще!.. Сколько?..
– Да за парочку двух петушков не мешало бы…
– Тысячу? Нельзя! Любую половину! Вы меня подождите, – бросил на ходу банкир.
Егорнов ухмыльнулся в бороденку. На худой конец и петушка довольно. Сам заплатил ведь гроши.
А Мисаил Григорьевич несся через всю квартиру. По дороге спросил у комеристки:
– Где генеральша?
– Они в спальной, у них массаж.
Сильфида Аполлоновна лежала всеми рубенсовскими телесами своими на широченной людовиковской кроватки с пышным балдахином. Высокая, мускулистая шведка от мадам Альфонсин изо всех сил старалась согнать лишний жир с тучной банкирессы. Казалась, шведка в белом балахоне, с засученными по локоть рукавами, месит горы какого-то мягкого белого теста.
Шведке-массажистке было внушено не жалеть ни своих рук, ни самой Сильфиды Аполлоновны, только бы достигалась цель. И когда стальные пальцы этой высокой скандинавской блондинки особенно больно щипали непочатые залежи мяса, рыхлого, жирного, Сильфида Аполлоновна мужественно стискивала зубы. Ничего не поделаешь…
Pour être belle, il faut sovoir souffrir…
– Ой! – задрыгав ногами, вскрикнула банкиресса. При виде мужа ее охватил порыв целомудренной стыдливости.
– Ничего, ничего, я не смотрю! Слушай, Сильфидочка, вот идея – прекрасная идея… Она что-нибудь понимает по-русски? Не идея, а эта красавица?
– Ни одного слова.
– Тем лучше, я могу свободно говорить.
Шведка буквально в поте лица продолжала свой труд, труд нелегкий – массировать такую гороподобную тушу. И, несмотря на всю тренировку, лоб и лицо скандинавской богатыршн увлажнились росинками, блестевшими на утреннем солнце.
– Понимаешь, король, настоящий король! Живет в каких-то паршивеньких меблированных комнатах. Титул, какой титул! Король Иерусалимский и Кипрский. И, представь, его, королевскому величеству жрать нечего. Так мне пришла идея: выбросить ему, ну, сколько там… двадцать, двадцать пять тысяч, – и пускай он женится на Искрицкой. Морганатический брак! И тогда наша содержанка будет королевой Кипрской и все будут говорить, что я живу с королевой. Что ты скажешь на это?..
– Что я скажу? Только ты не смотри на меня. Ты смотришь, паскудник, одним глазом!.. Смотришь, я вижу! Отвернись! Я скажу, как всегда, что ты гений. Неужели настоящий король?..
– Самый настоящий! Но я же не дурак, я потребую бумаги. Покажи мне черным по белому, что ты король. Я же себя обмануть не позволю, я не позволю. Я сейчас вызываю по телефону адмирала. Так ты меня благословляешь?
– Он еще спрашивает? Руками и ногами!
Сияющий Мисаил Григорьевич вернулся в кабинет, сплавил Егорнова, сунув ему пятисотрублевку, и позвонил Обрыдленке, сказав, что посылает за ним автомобиль.
Через пятнадцать минут адмирал, щуря сквозь пенсне медвежьи глазки свои, входил в кабинет.
– Вы слышали о короле Кипрском? – огорошил его с места в карьер патрон.
– Слышал. Даже знаю лично. А что? Он ведь, кажется, умер?..
– Так же, как и мы с вами! Аккурат – так же! Он здесь в Петрограде и живехонек. А вы его откуда знаете?
– Это было… это было в 69-м году. Я тогда молодым лейтенантом приезжал в Париж с морской миссией. Все мы были приглашены императором французов на бал в Тюильрийский дворец. И на этом балу я был представлен Кипрскому королю. Тогда ему уже перевалило за сорок, но это все еще был красавец удивительный. Один из самых элегантных мужчин Второй империи.
– А теперь он ходит без сапог и живет в какой-то трущобе. Слушайте, адмирал, я хочу его женить на Искрицкой! Ему нужны деньги, ей нужен титул. Она будет королевой. Шикарно, чертовски шикарно! Поезжайте к нему, привезите сюда, и мы покончим, живо, по-американски.
Будущий консул республики Никарагуа уже чувствовал себя американцем.
Обрыдленко замялся.
– Не знаю, будет ли это удобно, Мисаил Григорьевич…
– Чего там неудобно! За деньги все удобно. Какие там щепетильности, если он не имеет штанов! А будет ломаться, мы ему отсыплем побольше денег. Я готов идти до пятидесяти тысяч, меня это забавляет, ей-Богу! Это не какой-нибудь граф из Вяземской лавры. За королевский титул не жаль и пятидесяти тысяч…
24. Ошеломляющее открытие
С отъездом Загорского все как-то потемнело, погасло кругом для Веры Клавдиевны. Помыслами и душой она была вся целиком с ним. А здесь, здесь осталась Вера Забугина, «конторщица» мадам Карнац, высиживавшая положенные часы на Конюшенной, убивавшая свободное служебное время чтением, одинокая, совсем одинокая, если не считать Кипрского короля, за которым она ухаживала, как за отцом.
Старик сетовал на подагру, интересовался ходом войны. Девушка переводила ему на французский телеграммы с фронта.
Король огорчался неудачами французов, успехи же их радовали его. Все самое лучшее, самое блестящее в жизни одряхлевшего скитальца связано было с Францией. Он без слез говорить не мог об этой стране. А теперь слезы все чаще и чаще блестели на глазах старика, скатываясь по бледным щекам.
– Моя милая Корделия, неужели эти варвары завоюют мою прекрасную Францию? Этого быть не может! Нельзя, чтобы погибла Франция. Нельзя… Франция одно из красивейших в мире явлений. Там все красиво – гибкий ум, патриотизм, культура и даже республиканская, буржуазная Франция, даже она… Ах, Париж. Я не могу себе представить немцев, марширующих по большим бульварам через площадь Согласия, это было бы таким чудовищным оскорблением… Хотя эти негодяи в семидесятом году вошли в Париж и прусская гвардия стояла у арки Звезды, но в самое сердце Парижа не вошла. Тьер со слезами умолял Бисмарка не делать этого. Если б скинуть мне с плеч каких-нибудь всего пятнадцать лет, я, не задумываясь поехал бы во Францию и вступил бы в ряды ее армии. Эта славная кавалерия с наполеоновскими традициями. Каски с развевающимися хвостами, эти кирасы… Я был свидетелем бешеных, атак, когда французские эскадроны сметали германскую пехоту…
Старик преображался. Беспомощные детские слезы как-то незаметно высыхали. Вдохновенный огонь вспыхивал в глазах под седыми бровями, и чем-то пророческим звучал голос в моменты, когда последний Лузиньян доказывал, что Франция не может, не должна погибнуть, что это было бы величайшей несправедливостью на земле.
Король догадывался об отношениях Загорского и «своей Корделии» и что «дети» любят друг друга. Пишет ли Загорский ей? Каковы его первые впечатления с войны? Вера читала королю отрывки писем жениха, где он всегда передавал поклон à sa majesté royale.
Такое почтительное внимание трогало всеми забытого последнего Лузиньяна.
– Очаровательный молодой человек! Очаровательный! Я не сомневаюсь, что и как солдат он покроет себя славой.
Катастрофа с Загорским была неясна, туманна для короля, но он угадывал какой-то излом, крутой, резкий в его оборвавшейся карьере. Лузиньян ободрял девушку:
– Он порадует, нас офицерскими эполетами! Вот увидите, моя маленькая детка. С его характером, выдержкой, с военным образованием он, вне всяких сомнений, натворит больших дел.
Вера, вспыхивая, краснела, опуская веки. Лузиньян любовался ее застенчиво-радостным личиком.
Так проходили вечера. Утром – газеты. Вера вдвойне интересовалась войной – вообще и в частности потому, что на далеких (они казались бесконечно далекими) полях славы и смерти находился ее кумир, ее Дима.
А после чтения газет – наскоро выпитый чай и служба.
Контора, где за письменным столом проводила свои часы Забугина, была первой комнатой налево из передней. Тут же в передней висел поминутно дребезжавший телефон.
Другие двери, тотчас же за спиной конторщицы, наглухо забитые, вели в столовую. И хотя с обеих сторон спускались глухие драпировки, но говор, даже не особенно громкий, в одной из смежных комнат был отчетливо слышен по соседству.
