Александр Кузнецов-Тулянин - Язычник
- Эк его, родимого, занесло, - вырвалось у Свеженцева. - Совсем глазомер нарушился.
Рыбаки, глядя на удалую швартовку, матерясь, побежали к кунгасу. Бессонов же, еле сдерживаясь, пошел неторопливо, зло закуривая на ходу и с нетерпением наблюдая издали, как выгружались из кунгаса: Миша полез с кормы, запнулся, упал в кунгас, но опять встал, неуклюже перевалился через борт, спрыгнул в кедах в воду и, размахивая руками, что-то выкрикивая приближающимся рыбакам, пошел им навстречу. Витю видно не было, только поднялась над бортом белобрысая голова, и ее тут же заслонили спины Свеженцева и Валеры.
Миша, краснолицый, шатающийся, возник перед Бессоновым, лыбился беззубым ртом. Бессонов походя пихнул его растопыренной пятерней в грудь, Миша плюхнулся на песок. От кунгаса спешил перепуганный Свеженцев:
- Андреич, они двигун привезли, привезли, ты сильно не злись, они ничего, ты на них не злись, на уродов...
Бессонов думал, что, и правда, злиться особых причин нет - то, что они приедут пьяные, что любой другой приехал бы таким же, было известно заранее, - главное, дело сделали. Свеженцев семенил рядом, цеплялся за рукав, и Бессонов чуть ли не тащил его за собой, будто отец тащил за руку капризничавшего подростка с наклеенной бутафорской бородкой. Первое, что он отметил про себя, подойдя к кунгасу, что мотор они, и правда, привезли, "Москва" - не "Вихрь", но тоже вполне сносный мотор. В кунгасе на дне, на коробках, наверное, с провиантом и куревом, небрежно прикрытых брезентом, на коленях, согнувшись и ткнувшись лицом в брезент, беспамятно лежал Витек. Его тормошила и терла крепкий его белесый загривок Таня Сысоева. Она посмотрела на Бессонова с пьяной придурковатой улыбкой и с той кокетливостью, от которой в трезвых мужиках может закипеть особая злоба, смешанная с омерзением, промямлила:
- Семен Андреич, а мы приехали... ну, не ругайся...
Бессонов показал Свеженцеву и Валере пальцем на мотор. Один из них проворно полез в кунгас, рванул "Москву" на живот, а Бессонов, уже не глядя на дальнейшее, пошел назад. У порога он еле совладал с собой, закурил новую сигарету, держал ее в трясущейся руке и еще не ругался, еще не было слов, задавленных бешенством. Ругаться начал позже, когда поостыл:
- Бабу на тоню привез!.. Щенок... На Тятинский рейд щенка! До конца путины! А сучку - назад! Пешком, по отливу!..
Свеженцев услужливо пытался сунуться со своим словом:
- Мотор новый, Андреич? Ну и ну, живем...
- Не суетись, Эдик!.. - Бессонов грозно смотрел на него. - Этих в дом ни ногой, отсыпаться на улице... Чтобы не видел я их, иначе не отвечаю за себя. Обоих на Тятинский рейд. И сучку в дом ни ногой!..
- Все сделаем, сделаем, Андреич, будь спокоен...
По своему обещанию Бессонов утром отправил Витька и Мишу на Тятинский рейд, третьим и старшим отправил с ними Свеженцева. А Тане, уже израсходовав злость, сказал:
- Жди оказии, с первым же пароходом. В какую бы сторону он ни шел.
К обеду с кунгасом пришли сменившиеся Удодов и Жора. Почти без промедления рыбаки вышли к неводам и про Таню забыли. Но к ночи, когда вернулись, на столе вместо слипшегося Валериного "лацубера" или "бурмешлака" дымились пышные котлеты из горбуши и взбитая картошка-пюре с подливой, а к чаю были поданы долгожданные блинчики с икрой и тушенкой. Со следующего утра Валера совсем не занимался кухней - стаскивал к берегу в кучи валуны, их увозили ко второму неводу и крепили садок.
Оказии не было три дня, и Таня, незаметная, беззвучная, стала невольно вживаться в их пространство. В бараке стали проявляться запахи жилого дома, и как-то незаметно появилось плотное одеяло, пологом отгораживающее угловые нары. Повязанная темной косынкой, она при появлении Бессонова совсем умолкала, опускала глаза и старалась уйти. "Вот же стерва..." - думал он вяло. Но однажды поймал себя на том, что в неурочный час, не во время утреннего суеверного ритуала, а к обеду взял словно бы машинально зеркальце с полки да и стал с нелепым пристрастием, в котором сквозило что-то полузабытое, чересчур уж самокритичное, рассматривать свою обветренную осунувшуюся рожу. Да пока опомнился, пока бросил зеркальце на полку, успел пересмотреть, переварить увиденное: лицо заросло будто мхом, лицо - пустошь, словно обитал он долгое время в глухом скиту, одичавший, впалые глаза смотрели тускло. Тело провоняло потом, ни разу с начала путины не устроил постирушки, оттого и одежда твердела, калянела до хруста, когда высыхала над буржуйкой. Да и сам он отвердел, сгорбился и давно уже, вот до самого этого момента, не замечал себя. Вечером Бессонов принялся чиститься. Отправился на ручей с куском мыла - стирать бельишко, заодно и сам, раздевшись до трусов, вымылся, рычал на всю округу, в ухарстве не чуял холода. И только отвлеченно, равнодушно думал: "Простыну". Однако не простыл. А проделав все это, спросил себя: "Зачем?" Спросив же, через раздражение, через силу на следующий день разрешил себе заметить, что под монашеской косынкой посветлевшее гладкое лицо, что опущенные глаза - глубоки и темны, что вязаная серая кофта с аккуратно заштопанным локотком и спортивные брючки облачают не по бабьи стройное тело, в котором силы, горячей нежной ярости хватит еще на много лет. А заметив все это, Бессонов как-то не утерпел и сказал вроде в шутку, в которой скрыта была настороженность, и ухнуло сердце, потому что протянулись нежданно-негаданно ниточки к такому далекому, трепетному, что когда-то в юности заставляло болеть душу:
- Что же ты все в платке, как бабка...
- Да это я... так... - смутилась Таня и тут же сдернула косынку, преображаясь, рассыпая на плечи волосы, жесткие от морской воды, и не то чтобы неприбранные, а дикие, вольные той вольностью, которой много что позволено.
А он опять погружался в работу, в свой привычный шум, в котором - и сам не заметил почему - в эти дни убавилось и мата, и злости, а появилось что-то балагурное. Мог он запеть рычащей глоткой, не обращая ни на кого внимания: "И только по морю плывет - пароход!.." И замечал: не его одного коснулась эта волна, трое других тоже стали заведенными, стремительными, говорливыми. И так все постепенно утрясалось в их оторванной от остального мира жизни, так становилось присутствие женщины для них желанным и приятным, что скоро они уже спрашивали с теми домашними интонациями, будто уже два года спрашивали это, по-хозяйски, как само собой разумеющееся:
- Татьяна, чем порадуешь на ужин?
И не хотелось Бессонову думать, оттеснял беспокойные мыслишки о том, что четверым крепким изголодавшимся мужчинам жить вот так, с постоянной оглядкой на женщину, с постоянной мыслью о ее присутствии, будет все труднее и труднее. А уж если дойдет до серьезного, то никакой разум, никакие доводы не помогут, да и не повеет тогда разумностью - все это улетит в тартарары, все тысячелетия эволюции, и выпрется наружу обезьянье мурло, которое ни речи человеческой не знает, не боится ничего - ни совести, ни закона.
Еще через пару дней подвернул к тони кургузый сейнер, похожий на древний угольный утюг из ржавого чугуна. Сейнерок завез два мешка с мукой и заряженные аккумуляторы для рации и уходил дальше к северным тоням. Бессонов сказал Тане:
- Ну что ж, когда МРС пойдет назад, тогда и поедешь с ним. - Но Бессонов будто запамятовал, когда ходил к МРСу на рейд, сказать капитану, чтобы подвернул к тони на обратном пути забрать пассажира. А когда вспомнил, сейнерок ушел. С этого момента он уже не силился подавить в себе наполнившее его томительное чувство, а отдался во власть безрассудству, как только и могут отдаться ему в полную власть либо юноши, меряющие время вечностью, либо, напротив, мужчины, которые давно уже увидели, отмерили и взвесили собственные пределы - "от" и "до".
Вечером Валера забежал в дом и принялся рассказывать о старом медведе, который жил в распадке по соседству. Валера бледный, как-то нагнув чуть вбок и вниз голову, опустив руки, перепачканные подсохшей рыбьей кровью и слизью, немного заикаясь от волнения, говорил:
- Я пошел Тане помочь, взял пять горбушин и пошел к морю пошкерить... Так и сделал, помыл в море, несу их назад под жабры, а две штуки упали. Ну, думаю, потом заберу... Остальные понес, положил и пошел назад, а их нету...
- Кого нету, Валер?
- Тех рыбин, которые упали. А в песке - следищи... Я тапками встал в след, обои тапки встали. Ну, думаю, хорошо, это он, тот самый, который на меня все время смотрит и смотрит, гад... Я его взгляд чую. Я еще две горбуши в кусты кинул. Пускай жрет, гад... - Валера посмотрел на перепачканные руки и опустил их. Выйти к ручью за барак и отмыть руки от рыбьей крови у него пока не хватало смелости.
- Ты что же, весь ужин ему скормил? - засмеялся Бессонов. Он и Жора взяли ружья, вышли на улицу, увидели, что медвежьи следы, пересекая открытое место, уходили в кустарник за избушку и дальше к сопкам. Рыбаки зашли в высокую траву, бесцельно постояли в тишине, всматриваясь вдаль и слушая вялое, редкое морское "пшшш" за спиной. Сопки размывало и топило тьмой, и каждому было понятно, что, конечно, никакого медведя уже нет поблизости. Они вернулись в барак.
