Булат Окуджава - Упраздненный театр
Все стало значительно труднее, чем в прежней городской жизни: там он четко различал в далекой неправдоподобной деревне зловещие силуэты мелких собственников... Здесь, столкнув-шись с ними, разглядел лица, которые не вязались с недавними представлениями, - это мучило, и он уже искусственно возбуждал себя, стараясь воротить вчерашнюю жесткость.
Однако так было в тридцать втором, а к августу тридцать четвертого успели понастроить новых бараков и не только казарм, но и разделенных на отдельные комнаты. Лучших из лучших вселяли в новое жилье. Были основания для больших празднеств... Эта кулачка из барака оказа-лась вполне сносной особой. Он встретил ее как-то в выходной день, она заулыбалась ему и стала что-то торопливо рассказывать о своих буднях. Вполне была миловидна, и розовое проступало на щеках, а стоптанные башмаки не казались грубыми. Она работала на укладке бетона. "Наверное, нелегко?" - спросил он. "Ага, сказала она большому начальнику, - учиться охота". - "А ты из деревни?" "Ага", - и потупилась. "Что это тебя на бетон-то потянуло?.. Сама придумала?" - спросил большой начальник, догадываясь обо всем, "Да ладно, отмахнулась она, - какой дурень сам-то на бетон позарится..." - "И родители здесь?" - спросил он, внезапно разволновавшись...
Она стояла перед ним, переступая с ноги на ногу - то ли торопилась уйти, то ли ждала чего-то... "Не, маманя со мной. А боле никого нету..." Глаза у нее были маленькие, голубые, влажные. Она прятала их, но он разглядел. "Слушай, - сказал он, - ты зайди ко мне в партком, знаешь, где?.." - "Ага", - сказала она. "Зайди, может, что придумаем насчет учебы или работу полег-че..." Она попыталась улыбнуться, но не получилось и сказала, кривя губы: "Да ладно, нешто я нытик какой?.." Ее звали Нюра. Она пришла в партком дней через десять. Секретарша, сдерживая смех, сказала: "К вам тут Нюрка-бетонщица рвется. Впустить?" Он с трудом вспомнил. Нюра сидела перед ним на табурете в драном ватнике, вся в цементе - и одежда, и серые впалые щеки. И глаза казались пустыми - голубизна исчезла. "Пойдешь на маляра учиться?" - спросил он. "Ага", - выдохнула она как-то безразлично. Когда уходила, облагодетельствованная, он было протянул ей руку - как младшему товарищу, но остановился. Вспомнил, что она из этих... Ничего, подумал он, выучится - сама все поймет. Она выходила из кабинета, тяжело переступая ногами, обутыми в лапти. На пороге обернулась и прошелестела без улыбки: "До свиданьица... Спасибочки..."
Потом он, уже позабыв о ней, встретил ее зимой тридцать четвертого. На ней был рабочий комбинезон, покрытый пятнами краски. Она сама подбежала к нему, когда он вылезал из саней. "Ну, как малярные дела?" - спросил он. "А у меня маманя померла..." - сказала она. "Как же ты одна, Нюра?" - "А мы не нытики, - продекламировала она, - проживем!" - "Нюра, - сказал он, - надо бы тебе грамоте учиться". - "Ага, - сказал она, как обычно, и спросила, хихикнув: - А на кой?.." - "Ну, все-таки, - растерялся он, - передовая советская женщина должна быть грамотной". - "Да ладно", - рассмеялась она. Нос был красен от мороза. Когда смеялась, разевая некрасивый рот, были видны белые острые редкие зубы. "За хорошего комсомольца замуж выйдешь, сказал он, - как же без грамоты?.." Она покраснела, выкрикнула свое "до свиданьица" и пошла прочь.
...А поезд меж тем шел. Пока все отдыхали в послеобеденное время, Ашхен стояла в коридоре у окна, будто бы внимательно всматривалась в плывущую мимо тайгу, а сама думала, что Шалико за год с лишним в Нижнем Тагиле как-то резко изменился, может быть повзрослел, подумала она с насмешливой грустью. От него исходила жесткость. Исчезало недавнее южное обаяние. Исчезало даже мнимое легкомыслие, сквозившее обычно в его юношеской улыбке. Она знала об уральском житье из его отрывочных рассказов, окрашенных в счастливые тона. Но что-то за всем этим было, что-то было...
Он не любил жаловаться или высказывать свои недоумения, или, того пуще, паниковать по поводу своих просчетов. Крушение иллюзий даже относительно себя самого не вызывало потреб-ности истерично раскаиваться, но что-то такое отражалось в его глазах, будто бы беспечных, будто бы смеющихся.
Вчера Ашхен увидела в его шевелюре множество седых волосков. "И это у тридцатитрехлет-него?!" - подумала она с тревогой. Этот красивый молодой мужчина - ее судьба, часть ее крови, отец Кукушки, в возрасте Христа... Тут она расхохоталась в пустынном коридоре вагона... Но спохватилась, умолкла и вдруг услышала сквозь мягкое постукивание колес, как распахнулась дверь тамбура и знакомый голос проводника произнес хрипло и надменно: "Ну, куда, куда поперли!.." И испуганный женский голос в ответ: "Да нам-ить в шашнадцатый пройтить..." - "Нечего через вагон шастать, - сказал проводник, - дождись остановки и по платформе ножками..." - "Да пусти, дядечка, залопотала женщина, - я же с дочкой вон иду..." Тут Ашхен не удержалась и подскочила к тамбуру. Там стояла женщина в пальто, похожем на старую шинель, в лаптях, за хлястик шинели цеплялось тощее существо в материнской, по всему, кофте. Обе востроносенькие и неопрятные. Проводник резко обернулся - то ли на звук шагов, то ли гусиное шипение послышалось ему. И он увидел свою молодую серьезную пассажирку. "А ну-ка, дайте людям пройти! - задыхаясь приказала она. - Эттто что такое!.. А ну-ка..." - "Да чего им тут ходить? - забубнил проводник, но пропустил злополучную парочку. Только грязи натаска-ют". - "Не ваше дело! - заявила Ашхен фальцетом. - Как можно!.." Коридор наполнился пассажирами.
Уже приближался Шалико. Из-за его спины, вскинув брови, с интересом глядел американец, и Ванванча заспанное лицо колебалось в дверном проеме. "Что? - спросил Шалико, подбегая. - Что такое?!." - "Да я ж шутю..." осклабился проводник. "Что случилось?" - спросил Шалико. "Ничего, ничего, сказала Ашхен как-то отрешенно, - дай пройти людям..." Женщина, сосредоточенно наклонив голову, медленно двигалась по коридору, и девочка ее, словно тень, плыла следом.
И вот они поравнялись с Ванванчем, и он узнал их! Он узнал их!.. Они выросли из евпаторий-ского пляжа, из золотого летнего песка, неуклюжие, неприбранные, и оказались в пестрой курортной толпе, лижущей розовое мороженое, эта странная парочка - женщина почему-то в пальто, похожем на шинель, летом - и в плотной косынке, укрывшей всю голову. Дряблые щеки несвежего цвета из-под косынки. Там она босая, а тут в лаптях... И за ней семенит смешное существо на тонких ножках, в заношенной юбочке и в дырявой кофточке с чужого плеча. Она впивается острыми глазками в чужое мороженое, и на острой шейке шевелится комочек, и кончик язычка время от времени проводит по сухим губам... Да это же она! Ванванч застыл в оцепенении, а парочка мелькнула мимо. "Нюра?!." - крикнул вслед Шалико с сомнением. Женщина оберну-лась на секунду и помчалась дальше, волоча за собой девочку, словно куклу. "Какая Нюра?" - спросила Ашхен. "Нет, это не Нюра", облегченно засмеялся Шалико. "А что за Нюра?" - продолжала настаивать Ашхен, но как бы между прочим. "Малярша с Вагонки, - сказал Шалико, показалось, что она... спина и лапти похожи... ну, в общем, из бывших кулачек..."
Призрак Нюры мелькнул и растаял. Шалико посмотрел на Ашхен. Она улыбалась. За окном вагона пылала тайга под заходящим солнцем.
Ау, мое прошлое! Такое далекое, что нету сил воскрешать все это. Прощай, прощай! - кричу я нынче все тише и тише, то ли стыдясь, то ли задыхаясь.
"Урал, - говорит папа Ванванчу, - это граница между Азией и Европой". - "А там есть пограничники?" - спрашивает Ванванч, погружаясь в сладкий вагонный сон.
Совсем недавно, к приезду семьи Шалико получил на Вагонке квартиру, трехкомнатную, в новом брусковом двухэтажном доме. "Не чересчур ли это?.." - спросил он у начальника строительства вагоногиганта. "Не считаю, - резко заметил тот, - парторг ЦК должен иметь нормальные бытовые условия". - "Это, конечно, приятно, - усмехнулся Шалико, - но ведь есть многодетные семьи..." - "Всех обеспечим со временем, - отчеканил начальник, - парторг не может жить в бараке... К вам же семья едет!.." - "Едет", - вяло согласился Шалико.
В новую квартиру завезли случайную мебель. Как-то все расставилось.
"Неужели три комнаты?" - спросила уже в поезде Ашхен. "Представь себе", - рассмеялся Шалико. Он преподносил подарок. При этом следовало улыбаться, и кланяться, и выражать любовь. Но смех получился растерянный. "А у других?" - спросила Ашхен сквозь зубы. Шалико взглянул на американца. Тот широко улыбался своей Анюте, не прислушиваясь к их тихому диалогу. Американец был счастлив, что въехал в социализм, и это почему-то начало раздражать Шалико. Он сказал Ашхен: "А что у других?.. Вон у начальника строительства целый дворец на Пихтовке... Что такое три комнатки?.." - "А у других?" - повторила Ашхен.
...Ночь. В поезде все давно спят. А Шалико медленно входит в подъезд своего нового дома и поднимается по свежим деревянным ступеням на второй этаж. Светло. Горит яркая электрическая лампочка.
Ступени еще не рассохлись. Они выкрашены красной краской. Стены светло-зеленые. Нет застоявшегося барачного духа. "Умеем строить", - думает он и у дверей своей новой квартиры видит неподвижную Нюру. "Что ты, Нюра, дорогая?" - "А ничаво, - говорит Нюра, поблески-вая мелкими зубками, может, думаю, чего помочь?" - "А что помогать? - пожимает он плечами. - Все давно уже сделано... Ну, зайди, погляди, раз уж пришла".
