Сергей Довлатов - Ремесло
Помещение редакции было залито водой. В лужах плавали обгоревшие хлопья бумаги. На почерневших стенах висели обрывки проводов, Стоял отвратительный запах мокрой гари. Пластмассовый корпус наборной машины сгорел. Диван и кресла превратились в черные обуглившиеся рамы. Телефонные аппараты расплавились. Стекла были выбиты.
В редакции находилось еще трое полицейских.
Нас развели по углам и коротко допросили. Вернее, записали наши координаты. Помимо этого мне задали только два вопроса. Во-первых:
- Занимаетесь ли вы антигосударственной деятельностью?
Сначала я хотел ответить: "Неужели вы думаете, что если бы я и занимался, то... "
Потом сказал:
- Нет.
Тогда полицейский спросил:
- Как вы думаете, это поджог? Кого вы подозреваете?
Кто мог это сделать? У вас есть конкуренты?
Идейные противники?
Я сказал:
- У меня нет идейных противников. Хотя бы потому, что у меня нет идей.
- Это все, - сказал полицейский, - можете идти.
Мы займемся расследованием. Завтра вам надлежит явиться по такому адресу.
Он протянул мне визитную карточку.
Я еще раз оглядел помещение. Диван и кресла были сдвинуты. Вернее - их почерневшие останки.
За диваном у окна валялся корпус рефлектора.
Мои коллеги тоже освободились. Мы вышли на улицу. Пожарные сворачивали шланги.
Мы решили где-то позавтракать и выпить кофе.
На лбу у Баскина чернела сажа, Я хотел дать ему носовой платок. Эрик вытащил свой...
Все мы были подавлены. И только Дроздов осторожно воскликнул:
- Старики, а может, все это к лучшему? Давайте выйдем из пламени обновленными!..
- Уймись, - сказал ему Мокер.
Мы зашли в ближайшее кафе. Что-то заказали прямо у стойки.
Мокер прикурил и говорит:
- А что, если все это - дело рук Боголюбова?
Разве трудно нанять ему за четыреста долларов любого уголовника?
Баскин перебил его:
- У меня другое подозрение. Что вы думаете насчет КГБ?
- Гениальная идея! - воскликнул Дроздов. - Надо сообщить об этом полиции! Не исключено, что КГБ и Боголюбов действовали совместно. Я в этом почти уверен... На сто процентов...
Тогда я повернулся к Дроздову и спрашиваю:
- Можешь раз в жизни быть приличным человеком?
Можешь честно ответить на единственный вопрос? Ты ночевал в редакции с бабой?
Дроздов как-то нелепо пригнулся. Глаза его испуганно забегали. Он произнес скороговоркой:
- Что значит - ночевал? Я ушел, когда не было двух... Что тут особенного?
- Значит, ты был в редакции ночью?
Дроздов, потирая руки, захихикал:
- При чем тут это, старик? Ну, был. Допустим, был... Все мы не ангелы... Это такая баба... Нечто фантастическое... У нее зад, как печь...
- Печь? - задумчиво выговорил Баскин. - Печь?!
Так значит - печь?!
Его лицо выражало напряженную работу мысли.
Глаза округлились. На щеках выступили багровые пятна. Наконец он воскликнул:
- Ты оставил рефлектор, мерзавец! Ты кинул палку, сволочь, и удрал!
Я добавил:
- А над рефлектором болталась штора...
- Тихо, - скачал Мокер, - официант поглядывает.
- Клал я на официанта, - выкрикнул Баскин, - задушу гада!..
Дроздов повторял:
- Старички! Старички! Я был в невменяемом состоянии... Я, можно сказать, впервые полюбил...
Я бешено увлекся...
Баскин издал глухое рычание, Я спросил у Мокера:
- Хоть компьютер-то был застрахован?
- Как тебе сказать?.. В принципе.. - начал Мокер и осекся.
Рычание Баскина перешло в короткий дребезжащий смешок.
Тогда я сказал:
- Нужно выпить. Нужно выпить. Нужно выпить.
А то будут жертвы. Необходимо выпить и мирно разойтись. Хотя бы на время. Иначе я задушу Мокера, а Эрик - Левку...
- Сбегать? - коротко предложил Дроздов.
- Я пойду с тобой, - вызвался Мокер.
Кажется, впервые он решил совершить нечто будничное и заурядное. А может, боялся с нами оставаться. Не знаю...
Мы собрали по доллару. Виля с Дроздовым ушли.
Говорить было не о чем. Эрик решил позвонить жене. Через минуту он вернулся и сказал:
- Я пойду.
Затем подозвал официанта и уплатил. Мы даже не попрощались. Я посидел минуты две и тоже решил уйти. Пить мне не стоило. В час мы должны были увидеться с Линн Фарбер...
Я вышел на Бродвей. Прямо на тротуаре были разложены сумки и зонтики. Огромный негр, стоя возле ящика из-под радиолы, тасовал сверкающие глянцевые карты.
Дым от уличных жаровен поднимался к небу.
Из порнографических лавок доносился запах карамели.
Бесчисленные транзисторы наполняли воздух пульсирующими звуками джаза.
Я шел сквозь гул и крики. Я был частью толпы и все же ощущал себя посторонним. А может быть, все здесь испытывали нечто подобное? Может быть, в этом и заключается главный секрет Америки? В умении каждого быть одним из многих? И сохранять при этом то, что дорого ему одному?..
Сегодня я готов был раствориться в этой толпе.
Но уже завтра все может быть по-другому, Потому что долгие годы я всего лишь боролся за жизнь и рассудок. В этом мне помогал инстинкт самосохранения. И может быть, еще сегодня я дорожу жизнью как таковой. Но уже завтра мне придется думать о будущем.
Да, я мечтал породниться с Америкой. Однако не хотел, чтобы меня любили. И еще меньше хотел, чтобы терпели, не любя.
Я мечтал о человеческом равнодушии. О той глубокой безучастности, которая служит единственной формой неоспоримого признания. Смогу ли я добиться этого?
Недостаточно полюбить этот город, сохранивший мне жизнь. Теперь мне бы хотелось достичь равнодушия к нему...
Я остановился перед витриной магазина "Барнис".
Лица манекенов светились безучастностью и равнодушием.
Я постоял еще минуту и снова оказался в толпе.
Она поглотила меня без всякого любопытства. Воздух был сыроватым и теплым. Из-под асфальта доносился грохот сабвея. Боковые улицы казались неожиданно пустынными. В тупике неловко разворачивался грузовик.
Я двинулся вперед, разглядывая тех, кому шел навстречу.
Нью-Йорк.
1984 г.
