Александр Амфитеатров - Разрыв
— Ты гдѣ обѣдаешь сегодня?
— У себя, въ «Азіи»… а что?
— Прими меня въ компанію, у меня дома обѣдъ не готовленъ.
— Послушай-ка, Иванъ Карповичъ, — спрашивалъ за обѣдомъ пріятеля Туркинъ, — или тебѣ нездоровится? Молчишь, лицо у тебя зеленое, глаза какъ у Пугачева. Нервы что-ли? Такъ ты ихъ водочкой, водочкой.
Подъ вечеръ Туркинъ звонилъ у подъѣзда Тишенковой квартиры. Аннушка отворила ему.
— Что мнѣ вралъ Тишенко? — подумалъ Туркинъ, — ничего въ ней нѣтъ особеннаго… такая же, какъ была.
— Ну-съ, Анна Васильевна, — бойко и развязно заговорилъ онъ, усаживаясь въ пальто и шляпѣ на подоконникѣ передней, — я къ вамъ отъ Ивана Карповича. Онъ вами очень недоволенъ. Не хорошо-съ, душа моя, очень не хорошо-съ. Иванъ Карповичъ поступаетъ съ вами по благородному, а вы вмѣсто того ему дѣлаете разстройство. Ежели сказано вамъ: уходите, — значитъ, и надо итти, пока честью просятъ, а то можно и городового пригласить. Иванъ Карповичъ только шума не желаетъ, васъ жалѣя, — такъ вы это и цѣните! Забирайте свои пожитки и… это что-жъ должно обозначать?
Аннушка, не слушая Туркина, повернулась къ нему спиной и пошла во внутренніе покои. Туркинъ за нею. Онъ горячился, убѣждалъ, размахивалъ руками. Аннушка посмотрѣла на него, и онъ смутился и замолкъ.
— Не пойду… — услышалъ Туркинъ ея хриплый шопотъ.
— Чорть знаетъ, что такое! — разсуждалъ онъ, безпомощно стоя среди комнаты и постукивая цилиндромъ о колѣно.
— Что съ ней станешь….. будешь дѣлать? Въ самомъ дѣлѣ, чудная какая-то… ишь глядитъ! И впрямь за городовымъ не сходить-ли? Такъ скандалъ будетъ, до начальства дойдетъ… нѣтъ, ужъ это — мерси покорно! Ну ее совсѣмъ и съ Иванъ Карповичемъ! Своя рубашка ближе къ тѣлу! Пусть сами, какъ хотятъ такъ и справляются со своими глупостями.
— Ну, братъ, — сконфуженно говорилъ Туркинъ входя въ свой номеръ, гдѣ давно поджидалъ его Тишенко за цѣлой батареей пивныхъ бутылокъ, — упрямится, твоя Меликтриса… и слушать не стала!..
Онъ разсказалъ, какъ было дѣло.
— По моему, одинъ тебѣ способъ: возьми ты ее изморомъ. Номеръ у меня большой — живи… недѣлю-другую не покажешься, небось, не стерпитъ, уйдетъ… Да ты слушай, коли я говорю! Куда глядишь то? о чемъ думаешь?
Иванъ Карповичъ тупо посмотрѣлъ на Туркина.
— Это ты хорошо сдѣлалъ, — сказалъ онъ.
— Что?
— А вотъ… городового не надо…
Туркинъ вглядѣлся въ его красное лицо и воспаленные глаза, сосчиталъ пивныя бутылки на столѣ и свистнулъ.
— Однако, Иванъ Карловичъ, ты, кажется, здорово «того»…
— Скажи ты мнѣ, Туркинъ, — тихо заговорилъ Тишенко, — что это у меня въ головѣ дѣлается?.. Словно у меня тамъ жила лопнула со вчерашняго дня… Я помню, когда былъ мальчишкой, такъ пульсовую жилу себѣ перехватилъ. Кровь хлещетъ, порѣзъ саднѣетъ, а рука тяжолая — что каменная; столько изъ нея вытекаетъ, что кажется, ей бы легче дѣлаться, а она наоборотъ, словно тяжелѣетъ пуда на два съ каждой минутой… Вотъ теперь у меня въ мозгу происходить какъ будто точь въ точь такая же штука… Съ тобою не бывало?
— Никогда. Съ какой стати? У меня, братъ. мозги легкіе. А тебѣ вотъ что скажу: ложился бы ты спать… а то мелешь съ пива, невѣсть что!..
На завтра Иванъ Карповичъ на службу не пошелъ.
Туркинъ, вернувшись изъ должности, опять нашелъ пріятеля за пивомъ.
— Вторую полдюжину почали, — сообщилъ ему коридорный.
— Запилъ! — подумалъ Туркинъ, — скажите! я и не зналъ, что съ нимъ это бываетъ… Ну, пускай его пьетъ! Если человѣку мѣшать въ такомъ разѣ, - хуже: надо ему свой предѣлъ выдержать…
Для Ивана Карповича наступала третья безсонная ночь. Просыпаясь по временамъ, Туркинъ неизмѣнно видѣлъ, что Тишенко бродитъ по номеру, бормочетъ, что-то, потомъ подходитъ къ столу и пьетъ стаканъ за стаканомъ.
— Кончилъ-бы ты эту музыку, — уговаривалъ его Туркинъ на другой день за обѣдомъ, — право, нехорошо; на себя непохожъ сталъ, не спишь… смотри: развинтишься въ конецъ… ну, и передъ начальствомъ неловко…
Иванъ Карповичъ, не слушая Туркина, протиралъ себѣ глаза.
— Попало что-нибудь?
— Красное… — не отвѣчая на вопросъ, сказалъ онъ.
— Что «красное»?
— Такъ… все. Это у меня бываетъ. Вдругъ заболитъ около темени, вискамъ станетъ холодно, а на лбу горячо… очень непріятно!.. и, на что ни поглядишь, — все красное… мутное и красное… Потрешь глаза — проходитъ… Брысь, подлая! — крикнулъ онъ, сбрасывая на полъ вскочившую на диванъ кошку.
— За что ты ее? Это наша любимица… ее вся «Азія» холить, — упрекнулъ Туркинъ.
— Терпѣть не могу, когда всякая дрянь мечется подъ руку во время ѣды…
— Самъ же ты ее прикормилъ за эти дни, а ругаешься.
— Хочу и ругаюсь. Не твое дѣло. Избавь отъ замѣчаній… Туркинъ струсилъ: у Ивана Карповича губы были совсѣмъ бѣлыя, а голосъ звучалъ громко, грубо и отрывисто… «Навязалъ я себѣ нещечко на шею! — подумалъ чиновникъ — пойти, провѣдать то, другое сокровище… авось надумалась, сговорчивѣй стала!
Но напрасно звонилъ онъ у Аннушки. Блѣдное лицо показалось на мгновенье въ окнѣ передней и, окинувъ Туркина невнимательнымъ взоромъ, скрылось…
— А Иванъ Карповичъ уснули, — доложилъ Туркину коридорный, по возвращеніи его изъ неудачной экскурсіи. — Послѣ вашего ухода они все серчали… даже бутылку на полъ бросили и мнѣ подмести не позволили… сами ругаются, а, промежду словъ, все этакъ глаза себѣ кулаками вытираютъ… а потомъ и задремали!..
— Спитъ — и славу Богу!.. стало быть, конецъ безобразію! — радостно воскликнулъ Туркинъ.
Былъ второй часъ ночи; Туркинъ уже часа три, какъ былъ въ постели и видѣлъ прекрасные сны. Грезился ему чудный садъ съ яркимъ солнечнымъ свѣтомъ, пестрыми клумбами, желтыми дорожками… все было красиво, чисто, аккуратно, — одно не хорошо: въ эдемъ этотъ доносился откуда-то ревъ, не то звѣриный вой, не то гнѣвный человѣческій крикъ. Туркинъ оробѣлъ, началъ прислушиваться и вмѣстѣ съ тѣмъ просыпаться… Ревъ усилился, и Туркину стало совершенно ясно, что летитъ онъ не откуда-либо еще, а съ дивана, гдѣ вечеромъ уснулъ Иванъ Карповичъ. Въ ту же минуту Туркинъ слетѣлъ съ постели отъ сильнаго удара въ плечо и, перепуганный на смерть, увидалъ надъ собою, при свѣтѣ предъиконной лампадки, страшное багровое лицо съ выкатившимися бѣлками глазъ… Лицо дергалось безобразными гримасами, кривя запекшійся ротъ, изъ котораго вырывался густой, басовый, совершенно животный вой!..
— Тишенко! что съ тобой?.. — завизжалъ Туркинъ: — „допился!“ — какъ молнія, мелькнула у него мысль…
— Иди къ ней! иди! — ревѣлъ Иванъ Карповичъ, чуть не ломая ему плечо желѣзными пальцами, — гони ее… о-о-о!.. изве… изве… ла… не… ни… змѣ… змѣя…
Слова вылегали у него изъ гортани не слитно, а слово за слогомъ, какъ лай…
— Куда я пойду? — защищался Туркинъ, — сумасшедшій! опомнись! Теперь ночь…
— Не пойдешь? Ночь, говоришь, ночь! Ладно же! Я… я самъ… я пойду… — кричалъ Иванъ Карповичъ, колотя себя въ грудь кулаками и вдругъ, согнувшись въ половину своего большого роста, какъ звѣрь, шмыгнулъ за дверь номера, сбивъ съ ногъ спѣшившаго на ночной шумъ коридорнаго…
— Караулъ! — завопилъ вслѣдъ ему освобожденный Туркинъ, — но Тишенко уже сбѣгалъ по лѣстницѣ, качаясь, спотыкаясь о ступеньки, колотясь о перила. Онъ ничего не видѣлъ передъ собой — красная мгла застилала ему глаза, — но бѣжалъ впередъ по слѣпому неистовому инстинкту.
— Вошелъ? ты говоришь, вошелъ? — торопливо спрашивали дворника дома, гдѣ квартировалъ Тишенко, подоспѣвшіе вслѣдъ за бѣшенымъ, Туркинъ и околоточный…
— Какъ же: во дворъ прошли и прямо по черной лѣстницѣ…
— Что жъ ты его не держалъ? Развѣ не видалъ, что человѣкъ не въ себѣ?! — озлился околоточный.
— Да мнѣ и то чудно показалось, какъ это они безъ шапки…
— То-то „чудно“! А еще дворникъ… животное!.. Городовые! Карповъ! Филатовъ! ступай впередъ но лѣстницѣ, мы завами…
Въ квартирѣ Ивана Карповича была тишь и темь. Околоточный чиркнулъ спичкою и освѣтилъ пустую кухню… въ сосѣдней комнатѣ — столовой валялся на долу подсвѣчникъ съ потухшей, разбитою на куски свѣчой… Туркинъ подобралъ огарокъ, зажегъ…
— Господи помилуй! — охнулъ дворникъ, и всѣ попятились: изъ дверей спальной катилась въ столовую черная широкая струя…
Аннушка — еще теплая и трепещущая — лежала за дверью съ проломленною головою. Орудіе убійства — утюгъ — Тишенко бросилъ тутъ же… Самого его нашли въ передней: сидя на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ недавно его напугала Аннушка, онъ спалъ крѣпкимъ сномъ съ самымъ спокойнымъ и довольнымъ выраженіемъ на утомленномъ лицѣ…
1911
