Юрий Анненков - Любовь Сеньки Пупсик (сборник)
Напротив, по левую сторону, помещалась Текла Балчус, прачка, прослужившая двенадцать лет у баронессы Шлагге и теперь ходившая стирать по домам, и сын Теклин, Стасик, обучавшийся столярному ремеслу.
Полуподвал занимал сапожник Трофим Антонович Седякин с женой Грушей и ребятишками: Ленькой, Нюткой и Ксюткой.
На заборе у калитки висел кусочек жести, вырезанный в форме сапога и окрашенный в черный цвет.
2
Иван Петрович Петушков, помощник счетовода в страховом обществе «Россия», вступал в тридцатый год своей жизни, когда горькое пламя неразделенной любви опалило его. Он был беден и застенчив. Она блистала красотой, розовая уроженка Череповца. При встречах, он млел и вздыхал понапрасну. Огромный запас нежности и любви не находил выражения. Разве не правда, что наиболее чистые, платонические и бескорыстные движения мужского сердца расцветают только в постели? До этой, самой нравственной и патетической, минуты, которую многие склонны истолковывать по-иному, мужчина остается тюремщиком своих чувств.
Сколько образцов героизма и других добродетелей потеряло человечество благодаря жестокостям неразделенных вожделений!
Когда безнадежность любви стала для Петушкова очевидностью, он понял, что лучше выбросить в сорный ящик ненужные запасы чувств, чем держать их в одиночном заключении, — и прекратил свидания с румяной череповецкой уроженкой, стараясь избегать даже случайных встреч.
Именно в этот решительный день он впервые произнес известное свое изречение:
— Спокойствие, спокойствие, спокойствие!
Петушков подолгу взвешивал слова, прежде чем облечь в них нужную мысль, и потом любил повторять удачную фразу в подходящих случаях. Человеческая жизнь представлялась представлялась ему чем-то вроде менделеевской таблицы: мысли, чувства, переживания были разбиты на отдельные рубрики, из которых, по мере надобности, извлекались необходимые формулы.
Потерпев неудачу в печальной истории с череповецкой красавицей, Петушков решил остаться холостяком, пуще всего опасаясь общества женщин. Неслышно и безрадостно шелестели странички календарей, сутулилась спина, осыпались на голову годы пудрой седин. Петушков старел, не имея биографии, над счетами страхового общества «Россия», окруженный цифрами бухгалтерских книг и особым запахом ветоши, напоминавшим запах пожелтевших книжных страниц и нафталина.
Одиночества не нарушил даже племянник Вася, переехавший на 5-ую Рождественскую после смерти отца, Василия Петровича Петушкова. На короткий срок грустные звуки Васиной домбры пробудили, казалось Ивану Петровичу, нежные видения прошлого, но недели через две домбра перестала быть грустной, а вскорости сделалась невыносимой и назойливой, как июльские комары. Однако, будучи человеком корректным и деликатным, Иван Петрович не выказывал своего неудовольствия; даже в тех случаях, когда к племяннику вваливались подвыпившие приятели, наполняя квартирку нестройным звоном десятка балалаек, Петушков только запирался в своей комнате, закладывал вату в уши и ложился на кровать.
Его единственной привязанностью сделались книги, но чтение их отличалось некоторым своеобразием. Человеку двадцатого века, прошедшему курс пяти классов коммерческого училища, Ивану Петровичу уже не казалось чудом, что из отдельных букв слагаются какие-то понятия, чему дивился некогда примитивный Петрушка; однако, еще менее, пожалуй, интересовался Петушков содержанием прочитанных строк. Служивший в молодости корректором в «Вестнике страхования», он сохранил на всю жизнь пристрастие к этой давней своей профессии. Читая (что бы ни читал), он следил исключительно за работой наборщика, старательно вынося на поля книги корректорские закорючки. Дочитав последнюю страницу, Иван Петрович с удовлетворением потирал руки, приписывал карандашиком «готово к печати» и тотчас забывал о прочитанном навсегда.
Петушков привык к своему одиночеству, как другие привыкают к жене и детям. Как все, умеющие привыкать, он был вполне доволен жизнью; напившись чаю, отправлялся утром в страховое общество «Россия», по вечерам читал печатные труды и в новый год заходил с визитом к бухгалтеру. Одиноких таких старичков можно было немало отыскать в деревянных домиках Петербурга. На исходе шестого десятка лет переселялись они в богадельню какого-нибудь Святого Матфея Апостола и навсегда исчезали там.
Соседи говорили, будто Иван Петрович Петушков жил на 5-ой Рождественской со дня своего рождения. Но это неверно: Иван Петрович квартировал здесь всего сорок четвертый год.
3
Революция, как все великое, началась с пустяков: просто на углу Суворовского проспекта, т. е. как раз наискосок от деревянного домика и хлебопекарни Пискарева, Текла Балчус, во главе длинной очереди, стоявшей за хлебом, вздумала бить стекла. Многие месяцы полуголодный и грустный хвост, выраставший к утру у стеклянных дверей хлебопекарни, ворчал и бранил всех — от царя и до пекаря — за невзгоды жизни, за войну, за плохой и скудный хлеб. Блюститель режима, городовой Макар Дорофеич Стопкин, разъяснял, как умел, положение вещей, угрожал, покрикивал, отводил в часть, — и никакой революции не было. А в это холодное февральское утро, когда вдруг зазвенели стекла, Стопкина на посту не оказалось. Посмотрели за углом и даже заглянули в подворотню, — нету Стопкина, Стопкин сгинул. Так с тех пор никто и не видел Стопкина.
Звенели, осыпаясь, пискаревские стекла, блюститель режима отсутствовал и это была революция.
Все последующее явилось лишь ее углублением, все от станции Дно, через людоедство на Волге, до мавзолея Ленина, все то огромное и еще недосказанное, перед чем затрепетала человеческая история.
Революцию сделала Текла Балчус. Впрочем, она не оценила величия совершенного ею действия. Историческое битье стекол в хлебопекарне Пискарева и все дальнейшие события она приравнивала к замене китайского чая желудевым, к мороженой картошке, к отсутствию дров. Текла всю жизнь была прачкой, и потому знаменитая фраза о кухарке, управляющей государством, к Текле прямого отношения не имела. Очагом социального совершенства по-прежнему представлялся ей особняк баронессы Шлагге, где Текла прослужила двенадцать лет. Ежедневно к фриштику и к обеду получала она тогда традиционную прачкину рюмку водки, как бывала когда-то традиционная трубка художника. Вечером, в своей комнате, побранив для порядка белобрысого Стасика, Текла ставила самовар. К чаю заходила баронессина судомойка и присаживалась к столу, чтобы перед сном позевать в хорошей компании. Текла выпивала чашку за чашкой, прихлебывая с блюдца, и тоже зевала.
— Которую пьешь-то? — удивлялась иногда судомойка.
— Свои пью, без счету, — отвечала Текла.
Душевное ее равновесие находилось в полной устойчивости. Незаметно подрастал Стасик. Шушукались на полках тараканы. Поблескивали гири стенных часов, улыбался над столом портрет Иоанна Кронштадтского, хоть и была Текла католичкой. Баронесса ежегодно высылала на кухню к Рождеству билеты в Народный дом, и Текла даже просмотрела раз «Пиковую Даму»…
Но вдруг, поболев с недельку, умерла баронесса Шлагге, отказав особняк со всей его движимостью своей племяннице. Племянница продала имущество покойной баронессы и укатила в привислянский край, а Текла переехала в домик на 5-ой Рождественской. Тогда-то и началась война, за войной пошли очереди, битье стекол в хлебопекарне Пискарева, волынские солдаты, опять война. И всему причиной была смерть баронессы.
Стасик тем временем подрастал и вырос окончательно. Серые глаза смотрели остро и неласково. Волосы были сделаны из стружек, которые отбрасывал рубанок Стасика в столярной мастерской. Стасик мотался по митингам, пропадал ночами и не разговаривал с Теклой. Но как-то раз, выслушав ее рассказ о баронессе, сказал:
— Дура ты, мать, и баронесса твоя — сука, а Иоанн Кронштадский сукин сын.
Стасик говорил спокойно и деловито. Это не было вспышкой раздражения или гнева, это было законченным мировоззрением. Текла ничего не нашлась возразить и только проворчала: «ишь, бывши зажравши», сознавая в то же время всю несправедливость своего упрека.
Однажды вечером, у Финляндского вокзала, нетерпеливо волновалась особенно многолюдная толпа. Из ее черных недр, над винтовками сумрачных матросов, вздымались кубы броневой машины. Сойдя с перрона в лиловый холод прожекторов, взгромоздился на стальную спину Ленин, снял кепку, обнажив пудовый лысый череп, и произнес:
— Товарищи!
Стасику показалось, что ему раскрыли грудную клетку и вложили в нее это тяжелое, шершавое слово. В ноябрь он пошел на фронт. Прощаясь, Текла кинулась к Стасику с поцелуями, но он сердито отстранил ее ласки.
— Дай хоть погладить тебя, сынок, на прощанье! — ревела Текла, шлепая мокрыми от слез губами.
