Борис Лазаревский - Совесть
«Нужно уйти», — снова подумал он и встал с лавки, но вместо того, чтобы направиться к двери, снова прильнул к окошечку, увидел, как Нелли, подняв обе руки, поправляла причёску, и понял, что уйти отсюда он не в силах. «Пусть подло, пусть гадко, а я не могу, не могу»… — оправдывался он мысленно перед самим собой.
Мать Нелли несколько раз окунулась, как-то странно подвизгивая, — должно быть вода показалась ей холодной, сейчас же вышла и закуталась в мохнатую простыню. Потом она побежала в купальню, снова вернулась и, раскрывая неестественно широко рот, что-то закричала далеко уплывшей дочери.
С моря прозвенел короткий ответ. Головка Нелли с высокой причёской стала приближаться к берегу.
Доплыв до купальни, она поднялась по лестничке на площадку, повернулась к Михайлову боком и медленно стала снимать свой намокший, казавшийся чёрным, костюм. Затем подняла его, прищурилась, поглядела несколько секунд на заискрившееся уже зеленоватое море и так же медленно вошла в купальню.
Михайлов отошёл от окна и сел. Голова немного кружилась, он слышал удары своего сердца, и мысли бежали одна за другой.
«Если бы кто-нибудь мог знать, что я сейчас чувствую, то конечно, объяснил бы моё волнение тем, что мне двадцать три года, и я видел обнажённую девушку, но это не так. Почти каждый день я вижу целые десятки всяких женщин, купающихся на открытом берегу, и ни одна из них не производила на меня такого именно впечатления. Трудно во всём этом разобраться, да и не к чему разбираться!..»
Через несколько дней Михайлов встретил Нелли на главной улице у витрины магазина с иностранными книгами и, когда поздоровался, почувствовал, что теперь Нелли для него ещё ближе и дороже.
Пошли вместе. Ему хотелось говорить с ней как можно больше. Но вместо умных фраз, которыми он собирался её заинтересовать, он говорил о том, что многие одесские студенты даже и в жару носят Николаевские шинели, что юридический факультет самый лёгкий, и он жалеет, отчего не поступил на математический. В односложных ответах Нелли слышалось, что она рада встрече с ним, но в то же время она постоянно тревожно оглядывалась, точно боялась ещё кого-то встретить другого.
Возле станции трамвая пришлось обождать поезда, и Нелли, стесняясь, попросила, чтобы он не садился с нею в один вагон. Михайлов в знак согласия только грустно кивнул головой и потом спросил, откуда она возвращается. Нелли ответила, что с урока музыки, и сказала адрес профессора, у которого брала уроки. Михайлов снова повеселел и на прощание пожал её маленькую ручку с розовыми ногтями.
Через два дня, в субботу, он пошёл к дому, где жил профессор, и у подъезда дождался, пока выйдет Нелли.
Увидав его, она покраснела и сказала:
— Я знала, что сегодня увижу вас.
Разговаривали уже свободнее, и Нелли рассказала, как она проводить день, какие у неё хорошие отношения с матерью, но ничего не упомянула об отце. Михайлов говорил о себе и о своей предыдущей жизни, в большинстве случаев свободной и пустой, которая его не удовлетворяет. И было в этих простых разговорах что-то хорошее и не шаблонное, и ему казалось невозможным говорить так с какой-нибудь другой барышней. Иногда на станции трамвая он молча смотрел на грациозную фигурку сидевшей возле него Нелли и думал: «Ты — необыкновенная, хорошая, чистая девушка, но наступит время, когда жизнь тебя сделает самой обыкновенной. Какие бы ты умные слова ни говорила, но ты — женщина, и рано или поздно будешь принадлежать какому-нибудь пошляку, и будешь считать себя в его объятиях самой счастливой», — и Михайлову делалось грустно.
Встречались каждую среду и субботу, хотя и не условливались об этом. Так же без слов Михайлову было ясно, что бывать у родителей Нелли нельзя, и что её отец и мать очень не любят русских.
Нелли стала ему часто сниться, и теперь он мысленно разделял все дни на интересные — среды и субботы и остальные, скучные, в которые не знал, куда себя девать.
IV
К концу августа многие из дачников, также и семья Вилкинсов переехали в город. Для Михайлова наступили скучные и тяжёлые дни. Здоровье матери становилось всё хуже, и у неё опухли ноги. Он не мог простить себе тайного, постоянно мучившего его желания, чтобы она поскорее уехала в деревню, куда уже давно собиралась. Почти целый день он проводил возле её постели и старался казаться особенно нежным и откровенным, но это плохо удавалось. Он не хотел и не мог теперь рассказать ей о самом важном, как он думал, в его жизни: о своём увлечении Нелли. Мать, казалось, чувствовала это и огорчалась, но старалась не показывать своего огорчения. Она только грустно смотрела своими умными, усталыми глазами, гладила его по руке и называла своим сердечным, любящим, чистым мальчиком. Её ласковые слова мучили Михайлова ещё больше и звучали в ушах как бранные, и тогда ему хотелось поскорее уехать в город.
Однажды, ожидая Нелли, он заметил на воротах дома, из которого она должна была выйти, билетик с надписью, что здесь отдаются две меблированные комнаты. Квартира приходилась на одной площадке и против дверей профессора музыки. Михайлов бегло оглядел её и, несмотря на сравнительно дорогую плату, — семьдесят пять рублей в месяц, — сейчас же дал задаток и при этом очень волновался. Мысль, что Нелли может когда-нибудь к нему зайти, его жгла, была сладка и страшна.
В этот день Нелли встретила его особенно радостно. Желая её обрадовать ещё больше, Михайлов сказал, что сейчас нанял здесь квартиру, в которой будет жить зимой. Против его ожидания, личико Нелли приняло испуганное выражение, и она сказала:
— Ах, право… Лучше бы этого не нужно было…
— Да почему?
— Так. Лучше бы не нужно… — и Нелли ничего больше не хотела или не умела сказать.
Переменили разговор, но хорошее настроение, с которым она вышла, уже не вернулось к ней, и Михайлову казалось, что Нелли теперь похожа на дитя, никогда не подозревавшее о том, что существует смерть, для которого вдруг стала ясной её неизбежность.
Перед отъездом в деревню мать Михайлова захотела посмотреть, где он будет жить зимой. Комнаты и меблировка ей понравились, она только не могла понять, зачем Коля нашёл квартиру так далеко от университета. На её расспросы Михайлов отвечал длинными, плохо склеенными фразами, что он будет писать сочинение и хочет уединиться от частых посещений товарищей, которые будут мешать. На четвёртом курсе никакого обязательного сочинения писать не было нужно, и после каждой выдуманной фразы он чувствовал себя неловко, точно его уличили во лжи.
На вокзале, перед уходом курьерского поезда, с которым уезжала мать, на душе было особенно больно. Крепко целуя её, пока раздались три удара последнего звонка, Михайлов заплакал.
— Пиши же, Колечка, пожалуйста, пиши, — говорила она, когда вагоны поплыли вдоль платформы.
На следующий день он уже шёл по улице рядом с Нелли, говорил ей о своей любви и радовался тому, что вернётся в свою одинокую квартиру, где ни перед кем не нужно будет лгать и можно без конца думать о своём личном счастье. Мысль упросить Нелли, чтобы она хотя на пять минут зашла к нему, приходила в голову всё чаще и чаще, — и днём, и ночью. Он стыдился этой мысли и гнал её от себя. Но сейчас как будто бы кто-то другой шептал ему:
«Да ведь ты же не с дурным намерением хочешь её позвать, а только затем, чтобы побыть совсем, совсем вдвоём, а это невозможно ни в театре, ни на улице… Ничего худого в этом желании нет. Просто, мнительность какая-то»…
Свиданья с Нелли на улице уже перестали волновать, у него являлось только особенно хорошее настроение духа, и тогда все остальные люди казались неумными и бесцветными. Разговаривали о своих желаниях, о своём прошлом и об отношениях с родными.
Слышно было, что для Нелли тяжелее всего в отношениях этих, скрывать своё знакомство с ним. На слова любви она обыкновенно ничего не отвечала, а только краснела и щурилась, но раз сказала, что её чувство к нему кажется ей похожим на то, которое испытывала героиня романа Фламмариона «Stella» к молодому учёному. Михайлов, никогда не читавший этого романа, сейчас же купил его и, когда прочёл, долго не мог успокоиться от радости, потому что там описывалась самая горячая любовь. Как-то заговорили об англичанах, и он стал доказывать, что большинство из них живёт только чистым рассудком, без всякого участия того, что называется сердцем.
— О, это только так кажется, — ответила Нелли, — мой папа на вид вообще очень суров, а между тем недавно он пожертвовал тридцать фунтов стерлингов в пользу людей, пострадавших где-то заграницей от наводнения.
Михайлов промолчал, но подумал, что добродетель людей, гуманные поступки которых могут быть измеряемы только деньгами, должна быть невелика.
V
Днём всё чаще и чаще моросил дождик, а по вечерам над городом стоял туман, сквозь который электрические фонари казались фиолетовыми пятнами. Рано темнело, и с первых чисел ноября Нелли стала приезжать на уроки музыки или с отцом, или с компаньонкой мисс Госкинс, очень похожей на одряхлевшую левретку.
