В Вонлярлярский - Поездка на марсельском пароходе
- Venes a notre secours, monsieur*, - сказала Карлотта, обратясь ко мне, - нам очень скучно, и, к моему несчастию, ночь на пароходе - значит ночь без сна.
______________
* Придите к нам на помощь, мсье (фр.).
- Благодарим вас за комплимент, сударыня, - возразил румяный господин.
- О! не сердитесь на меня, ради бога! мы некоторым образом принадлежим морю в эту минуту; а вы знаете, что откровенность - добродетель моряков.
- В таком случае благодарим не за комплимент, а за откровенность, подхватил обиженный бельгиец.
Карлотта расхохоталась: "Но согласитесь, господа, - продолжала она, что как бы общество ваше ни было завлекательно, как бы ум ваш ни был игрив, не напоминаете ли вы мне прелестный Париж, любезную Францию, в которой я провела все годы однообразной моей жизни; не составляете ли вы образцов чего-то целого, прекрасного, но знакомого; между тем не истинная ли находка для меня житель далекой, незнакомой, но любопытной страны, сын снегов, член нации, оставившей нам в наследство такие страшные воспоминания, такие легенды ужаса, от которых, бывало, ребенком я содрогалася во сне; согласитесь же, господа, что не воспользоваться случаем, забросившим русского в наш кружок, было бы непростительно".
Бельгиец в эту минуту променял бы, я уверен, свой бурнус и пунцовую феску на олений тулуп и шапку лапландца, но увы! было поздно, и настал мой черед; я объявил Карлотте, что готов дать все возможные сведения, начиная от ловли архангельских сельдей до охоты за белыми медведями.
Карлотта сделала мне множество вопросов, на которые я отвечал, как умел, а заключил торжественным приглашением посетить нашу русскую сцену. Карлотта отозвалась страхом - отморозить ноги во время русской зимы; а я обязался предупредить подобное несчастие, обещав подостлать под миньятюрные ножки Карлотты ковер из свежих камелий и роз.
Карлотта видимо интересовалась нашей беседой; бельгиец кусал губы, а румяный господин и море хмурились все более и более. Вдруг неожиданный поворот судна - и черный вал ударил в борт; пароход покачнулся; второй удар - и вода пробежала тысячью ручьев по палубе. Карлотта вскрикнула, а испанский гранд, забытый всеми, подъехал, сидя на скользком полу, к нашему обществу. Все расхохотались, подняли испанца и передали на руки прибежавшему капитану, который в свою очередь передал его двум слугам с приказом уложить его в койку. Потом капитан извинился перед нами в неловкости управлявшего рулем, который уже с распухшею щекою отослан был в люк.
- А вы испугались, сударыня, - проговорил, дрожа, бельгиец.
- Немного, признаюсь; мне вообразилось, что мы столкнулись с кем-нибудь. Ночь так темна, что это легко могло случиться, - отвечала Гризи, усаживаясь уже не на скамейку, а на самый пол; мы последовали ее примеру.
Румяный господин распространился о невозможности подобного столкновения, приводя, между прочим, тысячу примеров, опровергавших его же слова. От несчастных случаев, изложенных румяным господином, разговор постепенно перешел к другим предметам и, наконец, к страхам всякого рода.
- Испытали ли вы когда-нибудь это чувство? - спросила у меня Гризи.
- Много раз в моей жизни, - отвечал я.
- И вы помните эти случаи?
- Некоторые, да.
- А расскажете ли их нам?
- С удовольствием; но предупреждаю, что случаи эти не занимательны.
- Вы слишком скромны, - заметила Гризи.
- Нимало, - отвечал я, - и повторяю, что охотно сознаюсь в слабости, заставляющей краснеть наш пол.
- Позвольте, однако ж, предупредить вас, господа, - прибавила Гризи, что я соглашаюсь выслушать первое сознание с условием, чтоб все мы поочередно сделали то же; согласны ли вы?
- С радостию, - отвечал, улыбаясь, полковник.
- Je mettrai ma memoire a la torture pour vous etre agreable, madame*, - пробормотал бельгиец.
______________
* Я подвергну пыткам свою память, чтобы сделать вам приятное, сударыня (фр.).
- Choisissez plutot, ce que vous avez de plus piquant*, - отвечала иронически Гризи.
______________
* Лучше просто выберите что-нибудь позанимательнее (фр.).
Положение мое становилось затруднительно. Изъявив однажды согласие рассказать что-нибудь, я отказаться не мог; а между тем, вопреки всей готовности выполнить обещанное, я чувствовал, что не в состоянии сказать двух слов, не только выдумать занимательное происшествие. Судьба, казалось, сжалилась надо мной, подослав капитана, за которого ухватился я обеими руками.
- Вы должны начать, - кричал я капитану, - вы хозяин, мы гости, и первый шаг во всем ваш.
- Но что такое? - спросил капитан.
Я объяснил ему, в чем дело; ко мне присоединились прочие, и сбитый с толку капитан, осажденный со всех сторон, сдался и стал плевать. Молчанье водворилось, а я внутренно отдохнул. Потом, не скрываю, мне очень любопытно было знать, что могло перепугать человека, подобного капитану.
- Ну что же, капитан? мы слушаем; только, пожалуйста, что-нибудь пострашнее; поверите ли, - прибавила Гризи, - я начинаю уже чувствовать какого-то рода холод.
- Тем хуже, сударыня, - отвечал капитан, - потому что случай, который я намерен рассказать, так глуп, что, право, совестно.
- Но ведь вы были испуганы?
- До смерти; сознаюсь, и вот почему совестно, право.
- Все равно; прошу, не мучьте нас, я не только прошу, но приказываю начать; итак...
- Нечего делать! - проговорил капитан и начал таким образом:
"Прежде всего я должен познакомить вас с тем обществом; в котором я родился.
Мне было лет двадцать, когда отец мой, лесничий, высек меня за последнюю шалость и выслал из дому с приказом не являться прежде, чем я не сделаюсь чем-нибудь. От того места, где проживал отец мой, мне предстояло пройти пешком до Готенбурга; а уж из этого города знакомый мне рыбный торговец обязался доставить меня морем в Стокгольм. До Готенбурга дорога шла дремучим лесом, миль на сорок; со мной было ружье и порядочный запас снарядов. Я шел и стрелял; а на ночь останавливался у лесников, подчиненных отцовскому управлению. Мое знание края было так ограниченно, что под вечер вторых суток я коснулся незнакомой границы, а на следующее утро вступил на землю совершенно чужую. Хозяин последнего ночлега, добрый человек, предупредил меня, что выстрел в чужих лесах окупается часто личною свободою, не говоря уже о побоях и прочих неудовольствиях, на которые я не обращал большого внимания. Вспомнив, что последний проступок мой в доме отца состоял в увечье быка, которому я в сердцах переломил кулаком спинную кость, я из этого воспоминания извлек уверенность оградить себя от всякого нежданного нападения. В таком-то расположении духа побрел я по незнакомой мне дороге; тропинки расходились во все стороны; я выбирал средние и старался держаться одного направления. Вдруг на опушке послышался шелест чего-то бегущего; я присел на дорогу, шелест затих, ничего не выбегало, и я пошел далее; вскоре раздался отдаленный лай целой спи собак; лай делался явственнее; собаки приближались; меня бросило в жар. Забыв наставление лесника, я невольно приподнял ружье, и - вовремя, потому что позади меня из опушки на дорогу выскочил пребольшой волк, я выстрелил, волк визгнул, сделал прыжок и упал замертво.
С криком радости бросился я на добычу, приподнял ее за голову и осмотрел рану, и только что не стал целовать ружье, как подбежавшая стая окружила меня, собаки вертели хвостами, казалось, улыбались мне; я был совершенно счастлив, но за собаками прискакали охотники, и, сколько помню, их было около десяти человек. Многие из них подняли было бичи, но по приказанию начальника опустили их и стали в почтительном отдалении.
- Кто ты таков и откуда? - спросил повелительно тот, которого я принял за начальника.
Я сказал свое имя и место жительства моего отца.
- Ты - сын лесничего, и не знаешь, что охотиться в чужих лесах считается преступлением?
Я не отвечал ни слова.
- Понимаешь ли, что я вправе бросить тебя в тюрьму? - продолжал он, смягчив, однако, голос.
- За хищного зверя? не думаю, - отвечал я спокойно.
- А если бы на место волка на тебя набежала бы серна, что бы ты сделал?
- Я убил бы серну.
- Ты сознаешься? - спросил он почти с улыбкою.
- Я никогда не лгу; и сознаюсь, что, будь серна, я точно так же стрелял бы по ней, как по волку.
- Браво! - воскликнул он голосом, который не выражал уже более ни гнева, ни даже неудовольствия, - я люблю подобных молодцов, ежели ты не хвастун и не трус.
- Я не хвастун и не трус, - сказал я с досадою.
- Следовательно, ничего не боишься?
- Ни вас и ничего на свете.
- А если так, то мы увидим.
Господин повернул свою лошадь и сказал вполголоса несколько слов одному из охотников, который был одет щеголеватее прочих, и потом, обращаясь снова ко мне, прибавил:
- Ты пойдешь за нами и не будешь пытаться уйти?
- Даю слово, что не уйду, - отвечал я и, закинув ружье на плечо, последовал за охотниками, которые, привязав волка к одному из своих седел, стали разъезжаться.
