Станислав Золотцев - Непобедимый народ
О наш язык! О наш народ!..
Есть, конечно, за что крепко не любить экс-президента СССР. Но ни в ком из "левых" и "правых" я не встречал такой лютой, просто запредельной ненависти к М. Горбачеву, какая живет в душе одной псковички, космически далекой от всех политпроблем. Некогда я знал ее, что называется, озорной девчонкой из пригородного села. Ныне она, как и в советские времена, занимается снабжением, во всех отношениях весомая личность в местном обществе. И главное, после многих перипетий личной жизни, поставив на ноги детей и обзаведясь внучатами, она, вполне еще привлекательная "гранд-дама", наконец-то обрела шанс устроить свою женскую судьбу (вспомним: "ягодка опять"). Ее избранник - человек солидный, тоже из местной административно-промышленной элиты и тоже еще "в соку" мужчина. И положителен донельзя, не курит, почти не пьет (ну, стаканчик-другой за ужином - это не считается). Но... моя стариннейшая знакомая-односельчанка поведала мне самое сокровенное - и самое страшное, что грозит ее личному счастью. Рыцарь сей и любит ее, и нежен с нею, однако... как бы это выразиться поцеломудреннее... словом, в миг начала самых конкретных интимных ласк он всегда произносит одно и то же:
"Ну, процесс пошел!"
И каждый раз, в каждой любовной встрече не может он обойтись (помимо воли своей) без этих слов, втемяшенных в него недавним партийным прошлым. Эта фраза, даже нежнейшими словами окруженная, напрочь убивает в моей землячке все радостно-чувственные эмоции. "Как скажет он свое "процесс пошел", я прям-таки вся деревенею. Вот ведь гад, Мишка этот меченый, все мозги до нутра прогрыз мужику моему!.."
Райцентр, поселковая библиотека,встреча с молодыми пишущими ребятами. И в ответ на один из их вопросов вот что мне пришлось им рассказать...
Один из последних дней осеннего противостояния в Москве 1993 года. Дом Советов, "Белый дом", - уже в осаде. У зоопарка только что произошло столкновение народа со "стражами демократии", назревает новое. Вопли, визги, рев, вой сирен, кровища, осатанение, мат невообразимый со всех сторон. В подземный переход, гремя щитами, вбегают спецназовцы, а через минуту туда же врывается людской поток с красными и имперскими флагами. И уже который день - холодина, снег с дождем, грязь, пронизывающий ветер. Безумие во всем!
А в углу подземного перехода у стены стоял мальчик - и на флейте выводил свиридовскую "Метель". Лицо его было светлым и нежным (по правде, я не уверен, что то был мальчик, а не девочка). в вязаной шапочке с помпоном, в вязаных же рейтузах, перебирая хрупкими пальцами по клапанам своей дудочки, юный музыкант извлекал из нее сказочно-дивные звуки. Посреди озверения, крови и грязи словно бы волшебный цветок вырастал: лилась мелодия русской красоты и любви, серебряно-чистая, певучая ворожба природной - пушкинской! - гармонии.
Но никого не остановил этот мальчик.
И все-таки он - играл...
Юные литераторы из псковской глубинки спросили меня: в чем сегодня смысл искусства? И есть ли он вообще? Вот я и рассказал им об этом мальчике...
Изгнанник, взявший себе сладкозвучно-сказочное имя - Сирин (а потом уже перешедший на англоязычную прозу и подписывавший ее фамилией Набоков), на чужбине начал некогда песнопение реке своего детства так:
Каждый помнит какую-то русскую реку...
Да, у каждого - своя Река. У меня - Великая!
Она вовсе не великая. Просто "великая" значит "большая" в славянской речи; она, Великая, и впрямь самая широкая из всех рек, речек и речушек моего края. В нижнем течении, от Пскова, слившийся с водами Псковы-Плесковы, прямой и светлый ее поток уходит к Озеру, смыкаясь с ним, как меч со щитом... Она и на восходе жизни была для меня величавой водной стихией, и в последний мой час вспомнится мне не просто речкой, а - Рекой, прообразом любых великих рек, на которых я побывал, - от Волги до Ганга.
Река моей Земли. Река-преданье, река-сказанье... Сейчас я живу на ее берегу в среднем течении, далеко от города. Здесь по ней не ходят ни пароходы, ни даже моторки, хотя и глубина, и ширь здесь у нее достаточны. Там, впереди, на излучине, у села, где когда-то родилась будущая княгиня Ольга, - пороги, небольшие гранитные утесы, закрывающие путь любым судам. Лишь малые лодки, чаще всего плоскодонки, скользят по чистой глади. И отражает она берега, и века, и людей - такая прозрачная, что глянешь в нее и замрешь, пораженный: твое лицо не на поверхности, а на самом дне, на глубине, и рыбешки шныряют сквозь тебя, и водоросли вьются в волосах...
А берега ее - лесные, луговые!.. Левый - пологий, низинный, пойменный; правый - крутой, боровой. Левый - в аире, в дягиле, в девясиле, в сонной осоке, в тугих огромных купырях. Правый - в дикой смороде, дикой малине и ежевике, в соснах и ветлах над самой водой...
Нет, ни словами, ни на холсте, ни нотами не выразить тысячецветье разнотравья, тысячезвучье птичьего звона, уханья, свиста и щебета. Как передать переливы оттенков дурмана и ароматов прибрежных полян, где малиновое пламя иван-чая перекликается с пряными вспышками лесной мальвы... Какое искусство способно поведать о сладости белых цветов нежгучей крапивы, осмешении запахов мяты, душицы и знойного духа гречихи в солнечный полдень, а вечером - свежесть скошенных лапчатых трав, от которой щекотно даже глазам.
Тысячезвучия, тысячецветия - тысячелетия... Река моя! Великая моя...
Всего несколько строк в районной газетке,крохотное сообщение в рубрике "Происшествия" - но оно заставило меня вначале расхохотаться до слез, потом - уйти в раздумья, тоже чуть не слезные, и наконец - просветлеть душой. Вот эта информация целиком:
"23.04. пьяный житель деревни Верхолино поджег свое жилище, сел недалеко от "костра" и начал играть на баяне. Рядом с музыкантом находились икона и бутылка водки. Дом и имущество пожарные спасли".
Ох, Верхолино!.. Тут особо и комментировать не надо. Такое только у нас на Руси произойти может, причем вовсе не обязательно лишь в наши дни в любом русском веке, может, и происходило... Нигде больше, ни в какой другой стране, пьяный мужик свой собственный дом не подожгет. А если такое и случается - не сядет рядом, любуясь пожаром и музицируя, подобно Нерону, что любовался делом рук своих - горящим Римом... Но если вдруг в любой иной стране кто и допьется до такого положения риз, до музицирования рядом с подпаленным своими же руками собственным жилищем, то вынесет из-под крова и поставит рядом с собой что угодно - только не емкость со спиртным и не домашнюю святыню веры своей. Такое - только у нас...
Знаю, кто-то скажет: это очередной "шукшинский чудик". А я скажу - это Пушкин: бунт бессмысленный и беспощадный. И это же - грядущее наше: "Дом и имущество пожарные спасли". Вечная формула нашей истории, по-своему повторяющаяся в каждой Смуте.
Эх, Верхолино...
По радио звучит бодрый голосюного новоиспеченного премьера, объясняющего нам, что одной из главных целей его правительства является "перераспределение доходов" меж различными социальными группами населения. А мне почему-то вспомнился эпизод из моей студенческой поры, прожитой в Ленинграде...
Тогда мне довелось какое-то время быть "вечерником" и работать на стройке. Что такое питерская погода, да особенно зимой, общеизвестно. Поэтому я очень был доволен своей "спецухой" - комбинезоном на толстой ватной подкладке, обтянутой слоем прорезиненной "чертовой кожи": и впрямь не только сырой мороз, но и сам черт был не страшен мне в таком скафандре... Но однажды утром, войдя в вагончик-бытовку и открыв свой шкафчик, я не увидел там родной "спецухи". Задыхаясь от обиды и гнева, ворвался в другой вагончик, служивший конторой, и обрушился на мастера нашего участка: "У меня спецовку украли!" Мастер же наш был человеком не робкого десятка, однако ряд лет, проведенных им после войны на северном лесоповале, куда он попал за примерно такую же собственную вспышку обиды и гнева, навсегда отбил у него охоту к "всплескам народных чувств". Он замахал на меня руками и сказал то, что мне запомнилось навсегда: "Ну что вы, что вы! У нас в стране никто не ворует. И вашу спецовку никто не украл, просто кто-то взял ее и носит. А воровства у нас нет..."
Вот так и с "перераспределением". Никто нас не ограбил. Просто кто-то (кто бы это?) взял наше достояние и держит у себя. Не волнуйтесь, ребята...
Осточертело! Как же все это осточертело!Как хочется душе быть самой собою - душой, вбирать и хранить в себе лишь то, что в ней, в душе, и может жить. Духовное - нет, это не то, или, по крайней мере, далеко не только то, что остается в нас от встречи с вершинами книжности и искусства, с храмом. Это нечто более глубинное, невыразимое, не нареченное единым словом. То, что и держит человека на земле, то, без чего он не живет, и чужим ему становится все, даже он сам, постылым и бессмысленным. Как хочется душе вернуться к себе, к самому родному, первородному и первозданному!
...Сначала причаливаешь, втыкаешь смоленый нос лодки в вязкую мякоть берега, потом сам ступаешь на землю, делаешь первые шаги по мхам, по пружинящей почве, по хрустящим под сапогами хвощам, идешь мимо гранитных позеленевших глыб, и за спиною остается Озеро, и в тебе оно остается, и чем дальше ты уходишь от Озера, тем больше его в тебе становится - пропахшего рыбой, планктоном, водорослями, холодным солнцем, такою чистотой, что, кажется, в мире нет ничего чище... Потом прошагать через пустошь, через торфяники, вдыхая их кисловатый запах, вдоль сосен, вцепившихся в песчаные бугры клешнями своих корней, и наконец почуять дымки жилья. Пройти мимо прокопченной дочерна баньки, сладко представить себе, что вскоре будешь истязать свое пропитанное сыростью и холодом тело в ее сухом, горячем и целебном пару... И вот ты рухнул на дубовую скамью и уронил отяжелевшие, словно свинцом налитые, руки на сосновую плоть стола, и нежной кажется поверхность досок в сравнении с заскорузлой кожей твоих ладоней.
