Виктор Широков - Иероглиф судьбы
Только женщины могли столь прихотливо изгибаться любым членом своего тела, только женщины могли так неистово и сладострастно вопить немыми рукоплесканиями, не произнося вслух ни одного слова. Только женщины могли так страстно желать и казаться неописуемо желанными при всем своем безобразном однообразии в самом неподобающем месте вселенной и в самое неподходящее время.
Постепенно я привык к неисчислимому множеству масок. Да и как иначе? Человек (клон ли) устроен собственным творцом, видимо, таким образом, что он всегда может приспособиться к окружающей среде. А масок вообще вряд ли следует бояться, ибо они всего-навсего скрывают черты лиц возможно и привлекательные, к тому же они словно перчатки надеты непосредственно на души существ и обеспечивают им комфортное инкогнито, позволяя тем самым отдаваться самым тайным побуждениям, самому греховному разврату, любому дьявольскому извращению без малейших угрызений совести.
Ощущение маскарада дополнялось и неистовым снежным лавинообразным обрушиванием на голову бесконечных масс конфетти, произведенных не из бумаги, а из какого-то явно синтетического, чуть ли не поролонового материала самых разнообразных ярких расцветок.
Маски от беспорядочной кутерьмы перешли к странным, одновременно похотливым и похожим на гимнастические упражнения танцам. Фарс моей жизни клона, уважаемый господин Вик-туар, жизни всего-навсего производного от настоящего человека выступил ещё отчетливее на фоне этого безумного маскарада. Я не мог поплыть на волне блаженства или же отвращения, я должен был почему-то бесконечно анализировать происходящее вокруг меня. Я даже начал ловить себя на мысли, дескать, не является ли увиденное всего-навсего плодом моего расшалившегося воображения. И тут толпа существ в обезьяньих масках облекла меня тугим коконом, недвусмысленно сжала в своих многочисленных объятиях; прикосновения становились все более грубыми, разнузданными. На глаза мои словно набежало серебристое облако и сразу же превратилось в серую дождевую тучу, дождь вполне реальных слег хлынул из моих органов зрения в результате уже совершенно невыносимой боли, причиняемой одномоментно самым разнообразным точкам моего тела.
Огненные уколы неразличимых предметов, или же просто прикосновения разыгравшихся существ в свою очередь вдруг воспламенили меня, воздействовав, очевидно, на подсознание; нечто звериное мощным энергетическим потоком выгнуло мое тело в пароксизме страсти и затрясло в том же странном похотливом танце бессознательного совокупления со всей массой исступленных существ.
Мои руки и ноги как бы удлинились и увеличились в объеме, стискивая и разметывая дергающиеся существа в комбинезонах, прихотливо меняющих свой цвет. Сжимая и отталкивая тугие наливные шары грудей и ягодиц, высвобождая между тем себе хотя бы крохотное пространство для самовыражения и искупления предшествующей жизни, для выхода в какое-то другое измерение.
Что-то горячее снова быстро резануло по глазам, точно бритвенное лезвие. Внезапно наступила полная темнота и тишина. Перед тем, как утратить сознание, я ощутил долгое-долгое падение, которому, казалось, не было конца. Кокон, состоящий из тел существ в резиновых масках, распался. Я был оседлан одной-единственной особью, защемившей меня в стальной капкан вожделения, и коварная звериная страсть снова перекусила стебель тела столь же легко, как ножницы перерезают клеклую зелень цветочного тельца.
Самый восхитительный и самый ужасный полет, который я вообще испытывал в жизни, закончился полным растворением в окружающем мире. Обратное собирание из молекул невесомости шло неисчислимыми мириадами лет, столетий и совершенно несоизмеримых отрезков времени, рождая глухую неутолимую тоску по утраченному блаженству.
Я очнулся лежащим на грубой арматуре каких-то перекрытий среди растерзанной слесарно-столярной мастерской: такое множество совершенно непонятных предметов было разбросано в пространстве довольно-таки большого помещения, замкнутого абсолютно гладкими стенами. Я бы мог сколько угодно биться об эти стены головой, раздробить в кровь ступни и кисти, но уверен, что не нашел бы ровно никакого отклика. Я опять был совершенно один, не считая пейджера, этого бездушного механизма, считывающего мои мысли, передающего их вам, мой брат, мой родитель, мой добрый господин Вик-туар.
И ещё - рядом со мной лежала отвратительная маска обезьяны, как бы приманивая и предлагая испробовать тому идеальную возможность укрыться за чужой личиной на следующем сатанинском карнавале. Я взял маску, попытался её разорвать, но материал, из которого каска была сделана, был сверхпрочным, во всяком случае, мои усилия оказались тщетными. Я отбросил брезгливо в сторону неподатливую маску, отшвырнул её к противоположной стене. И в это самое мгновение раздался щелчок. Одна из стен плавно отъедала вбок, обнажая кишечно-полостное чрево космического корабля амазонок. Мелькнула острая хищная тень, которую мне не удалось как следует рассмотреть, ибо я потерял сознание от сильного удара по голове".
Послание это в отличие от первоначального не было подписано, оно и понятно: разве может поставить свою подпись находящийся в отключке субъект...
"Фантастика, да и только!" - подумал я, глядя на опустевший экранчик прибора. Впрочем, ничего удивительного. Все мы давно уже живем в виртуальной реальности, а не в, увы, прочном давнем мире привычных измерений с каждодневными ритуалами, демонстрирующими верность бессмертное вождю.
Как только очередного волосатика сменил очередной лысик, отмеченный явной бесовской печатью, сильно безобразившим лицо родимым пятном на щеке, похожем на изображение американского континента на карте, ход времени в стране сильно изменился. Практически все мы жили уже в другое время в другой стране. Ускорились, например, смены правительств, в которых беспрепятственно резвились то "мальчики в голубовато-розовых штанишках", то явные мафиози с тупыми мордами питекантропов, то вновь выныривали усталые маски партийных бонз... По радио и телевидению циклично прокручивались одни и те же программы, в которых призывы к пополнению рядов сексменьшинств вдруг менялись на прямо противоположные заклинания снова вести аскетично-монашескую жизнь... Очередные эстрадные кумиры в пандан общим изменениям то пели дурацкие песни о самом-самом, то вопили дурными голосами подражания национальному фольклору... Любопытно, что шахтеры давно перестали добывать каменный уголь, а только сидели повсеместно в центре, впрочем, иногда и по окраинам, выгнав взашей профессиональных нищих, которые отныне были вынуждены побираться в метро и пригородных электричках. Шахтеров тут же прозвали "торквемадами." Бросалось в глаза, что они постоянно имели при себе набор разноцветных касок, пара которых обреталась на асфальте перед ждущим подаяние, пара всегда была в руках наподобие кастаньет, выбивая тот или иной модный в сезоне ритм, а ещё одна защищала на всякий случай макушку владельца от дубинки или палки завистника. Ведь блюстители порядка (официальные или самодеятельные) постоянно старались ограбить торквемад, немилосердно завидуя весьма щедрому подаянию из рук "новых русских".
Я тоже нередко любовался пришельцами в касках: (говорят, их вахтенным методом присылали из бесчисленных весей оголодавшей Сибири), скупо подавал из своих нищенских заработков и иногда пытался делать зарисовки углем или сангиной в своих блокнотах, но почему-то рисунки постоянно отбирала наша доблестная милиция, приговаривая сладострастно: "Пройдемте... Не положено..."
Середина сентября, вообще, выдалась безумная: вздорожало в три-четыре раза продовольствие, денег в редакциях за мои шаржи и коллажи не выплачивали, ибо шустрые банкиры одновременно сбрили пейсы и всю свою рублевую наличность немедленно перегнали в доллары, которые следом спрятали на таинственных счетах в люксембургских и швейцарских банках. Наиболее продвинутые финансисты обосновались с семьями и любовницами на Канарских и Каймановых островах, страшась никак не начинавшихся погромов. Долларов купить рядовым гражданам было невозможно, а главное не на что, к тому же переплачивать надо было раза в два против и так выросшего в три раза курса. Рубли тоже исчезли, хотя что с ними случилось было никому не ясно, типографии работали с утроенной мощностью, но рублей все равно не было: ни "пятерок", ни "пятисоток", которых в народе ласково называли "пятихатками". Возможно, рукастые и головастые "новые русские" под шумок вывозили их в Западную Европу, чтобы продавать их там на вес в качестве супермодных обоев, гулял и такой невероятный слух, утверждать, что это истинная правда, естественно, не берусь.
Я же со своей новонайденной бумажкой в 50 "гринов" получил повсеместный кредит среди лавочников и мешочников своей округи, ибо разменять мои деньги никто не брался по причине отсутствия мелкой сдачи (в ходу были одни зеленые "стольники"), так что жизнь моя напоминала отчасти давно забытый фильм "Банковский билет в миллион фунтов стерлингов". Кстати, в бумажнике моем в качестве случайного талисмана обреталась массивная монетка достоинством в один фунт стерлингов, на аверсе которой красовался величественный профиль Елизаветы II, впрочем, я монету никому не показывал, боясь кражи или разбоя. В России воровство всегда не считалось грехом, а правящие демонократы возвели его в абсолют, закрепив возможность кражи в качестве чуть ли не главной составляющей прав и даже обязанностей свободного человека, посвятив оной радости одну из статей последней чурбайсовской конституции. Главным гарантом конституции, между прочим, являлся ныне голубоволосый Чурбайс, легендарный демонократ с тремя гражданствами, настоящего лица которого никто из россиян не видел, ибо каждый месяц оный гарант менял черты лица (подозреваю, что скорее всего все-таки маску) согласно основной народности той или иной автономии, куда он переезжал со своим гаремом, автоматически переводя в главный город автономии официальную столицу всей федерации. Орда федеральных чиновников всех уровней и правительство постоянно мотались за Чурбайсом, сопровождая утомительные переезды бойкими возгласами "Чур-чура!"
