Николай Наседкин - Встречи с этим человеком
Сейчас-то я понимаю, что это был бой с тенью. Всё равно, что пришла Курносая за человеком, а он кулачонком ей в оскал начал тыкать и думает, что сопротивляется, и не чует, глупый, свиста, с каким приближается к его шее отточенная коса Смерти... Однако я в сторону ушел. Я-то с её сестрой бороться пытался. Пытался...
Через два года, как ему освободиться, и начались у меня кошмары сильнее прежнего. Ведь взбрело же в голову, что он непременно оттуда ко мне заедет. Впрочем, я и не знал точно, в каких местах он "отдыхал" и какой дорогой будет возвращаться. Я ждал. Каждый час. Каждую минуту.
И дождался.
Раз поздно вечером в ноябре, после работы, я лежал поверх одеяла и ждал-следил. За окнами лило. Два парня сидели за столом, пили ядовитый вермут и играли в карты, смачно матерясь. Я зримо увидел, как дед Козёл, с нелепым мокрым мешком на плече и топором за поясом, подошел к дверям общаги, отряхнул капли дождя с шапки и бороды, спросил что-то у вахтёрши и, цепляясь за перила, полез по лестнице... Внутри меня что-то натягивалось и начало вибрировать, сердце свернулось в трубочку. Я машинально пошарил руками, но ничего тяжёлого рядом не было. Дверь отворилась без стука, и он вошёл. Даже не вошёл, а как-то противно, ерничая, впрыгнул в комнату.
- А вот и я, касатик! Едрит твою да!..
Парни так увлеклись картами, что - ноль внимания. Дед Козёл вдруг судорожно, суетясь, начал сдёргивать мешок с плеч, одновременно пытаясь вытащить топор из-за ремня (он каким-то мерзким рыжим ремнем был в поясе перехвачен), и всё время косил на меня черным глазом.
- Ааааааааааааа!.. Н-на п-п-помощь!..
Со мной тогда еле справились пятеро (из коридора ещё набежали). Вызвали мигалку с крестом. Лечили долго. Когда выпускали, врач напоследок ещё раз вдолбил: читать поменьше, а лучше совсем бросить - нельзя голову напрягать. Подался опять на стройку, уже в другое СМУ, землю копать.
Да, забыл совсем, уже перед "освобождением" тот же врач мне осторожненько сообщил, что мама моя уже тому два месяца, как умерла, но - он замялся - ехать на могилу мне не след, могут быть рецидивы. Конечно, он не смерть матери имел в виду (я как-то эту весть спокойно воспринял, не мог осознать), а боялся он моей встречи с ним. Но я, помню, тогда уже подумал: а не попробовать ли поехать и взглянуть ему в глаза?.. Эта мысль долго пощипывала мою душу, но я не решился...
Надо сказать, что мне ещё труднее стало разговаривать. Я и вообще-то старался молчать, а как заметил, что от усилия заговорить тошнотные судороги начинали горло дёргать, вообще онемел. Сижу - молчу. Копаю - молчу. Иду молчу. Попивать портвейн начал и тоже молча.
На этой работе меня опять в первые дни дёргали- что-то спрашивали, куда-то звали, за что-то агитировали. Раз (я в комнате один был) девчонка -рослая, большеглазая, в джинсах -- припёрлась. Так и так, говорит, зовут Людмилой, комсомольский секретарь, не желаешь ли в выпуске стенгазеты участие принять? Устно я не смог бы выговорить, а на бумажке чётко и крупно написал: "Иди ты к... матери!" Глаза вытаращила, выскочила. Но последствий не было, ей, видимо, объяснили, откуда я появился. Отвязались. Так за немого дебила и считали. Мне и лучше.
Тут я перескакиваю, потому что года два-три (уж и сам не помню, сколько) землю лопатил, ел, спал и пил. День за днём. Вот портвейн-то и способствовал тому, что я как один из героев Достоевского, на "седьмую версту" снова загремел.
А загремел я и с большим звоном из-за того, что начал в конце концов не один выпивать, а с ним. Сначала вроде один начинаю. Только порцию пропущу, тошноту переборю (и скверный же портвейн у нас делают - яд крысиный!), а он - вот он, дед Козёл-то, уже свой стакан протягивает. Я наливал. И разговаривал. Всё пытался выяснить, зачем он впился, кровосос, в меня, почему он именно меня выбрал и жизнь мою, как тряпку мнет и ноги свои копытные об нее вытирает?.. После таких патетических речей я, дождавшись, когда он подпьянеет, начинал его мять: рвал бороду, крутил уши, глаза пытался выковыривать...
В этот раз чинили мой "сельсовет" ещё дольше. И починили капитально. Я настолько явно и трезво стал соображать, что по взгляду врача (всё того же) понял - скоро мне возвращаться. Если ничего не произойдет. А что могло произойти?
Я ещё на "даче" начал об этом рассуждать. И вот, когда вышел, глянул на синее небо, на зелёнь и жёлтизну мира (стоял опять сентябрь - бабье лето), понял, эту занозу надо наконец вытащить. Схема рассуждении примерно такова: я убью деда Козла, отсижу за эту вонючку десять, пусть даже пятнадцать лет, но зато эти пятнадцать лет там и потом до самого конца своего я буду жить, жить, жить!.. Буду жить, как все. В этом я был уверен. "Может быть, даже женюсь", - подумал тогда же.
* * *
...В селе мало что изменилось: новый магазин почти весь из стекла рядом с автостанцией; да вдали, у того проклятого сада, громоздилось трёхэтажное глазастое здание, видимо, новая школа. Я помнил, где гостиница, и не стал расспрашивать. По дороге всё попадались незнакомые, или я не узнавал никого. Со мной тоже никто не здоровался. Столько лет прошло!
Вообще-то я ни о какой гостинице и не думал вначале. В портфеле вместе с бельём и электробритвой лежал тяжёлый молоток. Я купил его ещё в городе и даже не стал очищать от масла, головка его так и оставалась в заводской бумаге. Приехать, добраться до хаты Козла, а там хоть пусть он один, хоть со своим внуком, Фашистом, уработаю. Но когда автобус ехал по центральной улице села, вдруг так защемило сердце воспоминаниями, что я решил дня два-три пожить перед этим, сходить на кладбище, к домику Люси, уж Бог знает - зачем. Да мало ли чего!
Одноэтажная гостиница, обыкновенная изба, поделенная перегородками на четыре части, была совершенно пуста. По беленым стенам неторопливо прогуливались отъевшиеся тараканы. Администраторша, молодая ещё и симпатичная девка, обрадовалась мне: кто? откуда? зачем? на сколько?.. По паспорту она поняла, что я местный и ещё больше впилась: неужели родных нет? знакомых? Я объяснил покороче, что нет, приехал по делам. Она, заметив, как я мучительно квакаю, отступилась. Уже в двухместной комнатушке, когда она стелила чистое белье, я не удержался и спросил:
- Т-т-тут К-к-козловы ж-жили... Н-не з-з-знаете, г-г-где д-дед с-сейчас? Д-д-дед К-к-Козёл...
- Как не знаю, знаю. Он вроде бы в больнице сторожит. А живут они где-то на Степной, за школой...
Напомнив ещё раз, что телевизор общий, на кухне, и что столовая в селе работает до семи, хозяйка вышла. Я опустился на жёсткий стул, положил портфелишко на колени и затих, стараясь не думать об этом. И вдруг, словно кто-то со стороны подтолкнул, я вспомнил, что тут баня в двух шагах и сегодня как раз пятница - первый банный день на неделе. Портфель я взял с собой.
Баня была прежней, похожей на сарай или конюшню, с забеленными оконцами и ржавой акселератной трубой, из которой вился такой хилый дымок, что сразу становилось ясно - и народу нет, и истопник сачкует. Банщица на мужской половине тоже осталась с тех времён - тётя Вера - и даже не изменившаяся почти за эти годы, чуть только горбатее стала. У меня напрасно ёкнуло сердце, она не признала меня, взяла талончик и пропела:
- От и ладушки, от и план-таки выполним... Ишо трёх нету, а, глянь, Марья (в сторону женской половины), второй кляент уже...
И она опять заковыряла спицами. Все шкафчики в раздевалке, кроме одного, были распахнуты. Я прошёл на своё обычное место, у окна, как раз напротив закрытой кабинки, разделся, достал походное полотенце из портфеля, наткнулся на молоток и удивился - успел забыть о нём.
В бане было прохладно и пусто, скамейки, опять же кроме одной, стояли сухими. В парной кто-то хлестался веником и зычно крякал. В двери на женскую половину, забитой гвоздями и отгороженной скамейкой, по-прежнему светились аккуратные дырочки - пацанов работа. Слышались женские голоса и смех. Я вспомнил тот постыдный жар, обжигающий сильнее пара неокрепшее ещё тело, когда приникнешь, бывало, к дырочке и не столько видишь, сколько угадываешь в тумане что-то розовое, запретное, тайное... Эти воспоминания развеселили меня, и я несколько раз хмыкнул, даже, можно сказать, и улыбнулся, чего давненько уже не бывало.
Мылся не торопясь, со смаком, словно перед свадьбой, растранжирил тазиков восемь воды, а тот, чокнутый парильщик, всё истязал и истязал себя. Это было к лучшему: настроение настроением, а коммуникабельничать всё же ни с кем не хотелось. Я вышел в предбанник и, не вытираясь, сел на гладкую скамью и блаженно расслабился. "А жить-то можно! - неожиданно мелькнуло в голове. - Может, ничего не надо? Может, и так всё и навсегда хорошо? Без этого?.."
Я не открыл глаз и не шевельнулся, когда скрипнула дверь, и с волной тёпла в раздевалку ввалился парильщик. Он звучно, словно ластами, прошлёпал к своему месту, поплевался, пофыркал, сладострастно поохал, потом затих и раздалось бульканье - запахло пивом. Бульканье прекратилось. Он почмокал смачно губами, и я понял - сейчас заговорит. И ещё я понял, мгновенно, ещё до первых слов его - что сейчас будет. Я почувствовал весь свой спинной мозг, словно сквозь меня продёрнули заиндевевший шнур.
