Лидия Чарская - Отец
Ремизовы в закрытом автомобиле пробрались на вокзал. Но и там они не могли чувствовать себя в безопасности, потому что толпа манифестантов провожала запасных и неистовствовала и здесь не менее, нежели на улицах.
Наконец, после долгих пререканий, умаливаний станционного начальства, Ремизовых впустили, вместе с полудесятком других счастливцев и счастливиц, в душный вагон.
— Вы — русские? — заглянув сюда, спросил без тени враждебности какой-то тип из станционного начальства и, не дожидаясь ответа, быстро-быстро стал забрасывать их словами: — куда вы едете? Ваша граница уже занята нашими доблестными войсками. Вержболово взято… Ковно взято… Варшава взята… Наша армия подвигается к Москве, к сердцу России… Вам не для чего ехать теперь.
Наталья Семеновна помертвела при этих словах. Не мог не смутиться и полковник. Маруся застыла с растерянными глазами и испуганным лицом, готовая разрыдаться.
— Мамочка… Папа… Да что же это?
И вдруг Павел Федорович побагровел и затопал ногами, наступая на чрезмерно фантазировавшего немца.
— Что? Как вы смели сказать, что Варшава взята, что ваши уже под Москвой? Да знаете ли вы, что за это, за это…
— Потише, потише! — в свою очередь загорячился немец. — Да знаете ли вы, что я сам могу вас…
Но немцу не пришлось докончить. Ремизовы бросились занимать места вместе с хлынувшей в купе остальной публикой. Всегда пунктуальное немецкое железнодорожное сообщение нельзя было узнать. Охваченная страхом за свою свободу, боясь остаться в плену у немцев, публика чуть ли не с боя брала места. Вагонная прислуга растерялась. Пассажирские поезда опаздывали, а многие вовсе не шли, отданные в распоряжение войска. И, только по выезде из Берлина и его бесконечных предместий, измученным путешественникам показалось, что их дело отъезда с вражеской территории налажено в конце концов.
Монотонно-мерно выстукивали свою однообразную мелодию колеса поезда. Последний подвигался нынче вперед с далеко не свойственной немецким поездам медленностью.
Под мерное постукивание колес Нина совершенно потеряла представление о действительности и погрузилась вся с головой в свои мысли.
Только два дня тому назад она узнала об объявлении германцами войны, а сколько уже произошло перемен, ужасных перемен с тех пор в её личной жизни! Её красивый, тонкий, как аромат неведомого цветка, роман кончился, грубо оборванный на полуфразе. В день объявления войны фон Шульц исчез, не сказав ни слова ей, Нине. Её сердце, сочившееся кровью, посылало ему вдогонку тысячу упреков, обвинений, угроз. Но что значили её упреки, обвинения, угрозы и обида теперь, когда его не было с ней? Его не было, он ушел, но чувство к нему осталось, злое и страстное, гневное и нежное в одно и то же время, но безусловно большое, громадное. Если бы фон Шульц снова очутился подле неё, Нина простила бы ему, кажется, и этот вероломный отъезд, и всю его жестокость по отношению к ней, полюбившей его этой громадной любовью.
Но сердце, маленькое кровавое, израненное сердечко девушки говорило за то, что Карл фон Шульц исчез навсегда из её жизни.
VI
С трудом, уже за час до большой остановки у крупного немецкого центра, удалось задремать, но сквозь сон, чуткий и мятежный, Нина слышала, как две еврейки из Вильны вполголоса разговаривали с её родителями.
— Мы еще счастливы, — говорила одна из них, постарше — нам все же удалось вырваться вовремя и найти место в поезде. Но что будет потом — одному Богу известно.
— Что будет? Да весьма понятно: всех запоздавших выбраться объявят военнопленными и отправляет в глубь Германии, — подхватила другая, помоложе.
— Ну, этого быть не может! Во-первых, между путешественниками преобладают женщины и дети. Какие же они военнопленные, скажите на милость! — рассердился полковник Ремизов.
— Ах, разве для «этих» существуют какие-нибудь законы! — вмешалась в разговор пожилая дама из Петербурга.
— Папочка, а если нас действительно не пропустят через границу? — теребя отца за руку, с испуганными глазами шепнула Маруся.
— Вздор! Пустое! Ерунда! Как сюда ехали, так и домой вернемся! — горячился Павел Федорович.
— Н-да! Удружили колбасники, не чего сказать! — произнес чей-то насмешливо звучащий голос.
Нина слушала все это в полусне, полусознании действительности. Дремотное состояние сковывало тело, обволакивало мозг, наливало свинцом отяжелевшие веки, три последние ночи совершенно не видевшие сна. Но сейчас он подкрался незримыми шагами, обвил усталую голову девушки и предстал пред ней в образе Карла фон Шульца. Нина снова увидела дерзкие голубые глаза, горделивый профиль, величественную фигуру. Блаженной радостью загорелось сердце. Остро и пламенно ощущался прилив счастья всем существом, всеми нервами девушки.
«Карл! Ты здесь? Ты вернулся? О, я знала, что ты вернешься, что ты снова придешь!» — стучало во сне маленькое сердце, готовое все простить, забыть и раскрытое для новых радостей любви.
А колеса поезда все шумели однообразно и настойчиво-упорно, точно выполняя какую-то тяжелую и многотрудную работу. И красивое смуглое лицо Нины, озаренное счастьём, блаженно улыбалось во сне.
VII
— Ни с места!
Нина открыла глаза и оглянулась вокруг себя тем детски-испуганным взглядом, который бывает у человека после сладкого и неожиданно грубо прерванного сна.
Колеса не выстукивали больше своей однообразной мелодии; поезд не двигался. На пороге купе стоял солдат с ружьем. За ним виднелись другой, третий. В коридоре, за дверью, словно прикованные к месту, толпились такие же вооруженные фигуры.
И вот брякнули шпоры, и в купе вошли два офицера.
— Ваши паспорта, господа! Вы — русские? Да? Едете к себе на границу? Невозможно! Вы останетесь здесь! — бросая веско и отрывисто каждое слово, сказал офицер постарше, с бесстрастно-каменным лицом.
— То есть как это? Невозможно! — послышались отовсюду взволнованные голоса.
— Очень просто, — продолжал офицер по-немецки: — на границе не сегодня-завтра произойдет большой бой и… Ваши паспорта! — неожиданно обрывая самого себя на полуфразе и сдвигая брови, произнес он еще более сурово, как будто уже раскаиваясь в своем многословии пред этим русским «стадом свиней», как мысленно окрестил пруссак путешественников. Затем рука в белой перчатке протянулась к окну и резкий голос прогудел на весь вагон: — В окна не смотреть! Спустить занавески! За всякую попытку выглядывать из окна я прикажу расстреливать…
Едва только успели отзвучать эти слова, как в вагоне поднялось неописуемое волнение. Послышались негодующие возгласы мужчин, истерические вопли женщин, плач детей и подростков.
В купе, где сидели Ремизовы, две еврейки, старая дама и молоденькая девушка со своим стариком-отцом, все заговорили сразу, возмущенные, протестующие. Даже Нина вышла из той апатии, и смотрела теперь то на мать, то на отца вопрошающими, измученными глазами. Маруся горько плакала, уткнувшись лицом в плечо полковника.
И вдруг, покрывая на секунду плач и вопли, где-то близко, совсем близко в коридоре вагона прогремел револьверный выстрел.
Офицер, стоявший в дверях, отпрянул за порог купе, пошептался с кем-то и, снова повернув равнодушное лицо в сторону обезумевших от страха пассажиров, грубо произнес:
— Выходите! Вас будут осматривать. Получено известие, что в числе русских находятся шпионы, — и, не слушая протестов полковника Ремизова и другого пассажира, старика, ехавшего с дочерью, он продолжал тем же повелительным тоном:
— Выходите! Выходите! И все марш на станцию! Там будет происходить осмотр.
VIII
В большой угрюмой комнате, где пахло дурными, дешевыми сигарами, путешественников ждали солдаты с заряженными ружьями наготове.
— Раздевайтесь, — скомандовал приведший путешественников офицер, предварительно отобрав паспорта у каждого.
Публики в ревизионную набралось со всего поезда огромное количество. Она заполнила все коридоры и проходы здания, оцепленного солдатами.
— В ревизионную входить по десяти, не больше! — снова скомандовал офицер.
— Нас будут расстреливать! — выкрикнул истерический женский голос, и кто-то исступленно зарыдал.
Но то, что произошло вслед за этим, едва ли показалось для многих лучше и отраднее всякого расстрела. Грубые солдатские руки бесцеремонно обшаривали мужчин и женщин, срывая платья, не слушая протестов, рыданий, мольбы, не считаясь со стыдливостью и смущением молодых и старых. Молодых женщин и девушек обыскивали с особенным усердием; когда же путешественники-мужчины вступились за своих дам, на них молча, но тем не менее красноречиво направили дула ружей.
Дрожа всем телом от волнения и негодования, Нина ждала своей очереди, стоя между матерью и отцом. На втором лица не было в эти минуты. Мертвенная, синеватая бледность покрывала щеки полковника. Павел Федорович конвульсивно сжимал кулаки в припадке бессильного бешенства. Пред ними прошло уже несколько десятков мужчин и женщин с пылающими лицами, в беспорядочно, наскоро набросанных одеждах. Ремизов видел то, что видели и другие: возмущенные, негодующие лица мужчин, убитые стыдом и ужасом лица женщин и девушек. Там, за глухой стеной солдатских спин, происходила возмутительная оргия варварского самоуправства, подлой расправы, издевательства сильного над слабым. Полковник слышал крики, вопли, рыдания и мольбы женщин и девушек, оскорбленных в своей стыдливости, и кровь закипела у него в жилах. Сильнее сжимались кулаки и губы прыгали от волнения, произнося угрозы.
