Владимир Орлов - Субботники
- Понятно, - надменно произнесла Берсеньева, она была теперь леди, узнавшая о том, что ее кухарка ворует. - Эта женщина, видно, его кормит.
- Нет, она его не кормит, - хохотнул Василий. - Кормлю его я.
Он взглянул на Сенатора и добавил:
- Но от нее зависит, как его накормят. Она у нас старший бухгалтер.
Все нам назначенное мы исполнили и отправились за новыми указаниями. По дороге Берсеньева говорила, что подумаешь - Сенатор, у нее муж тоже в своем роде Сенатор, ну и что из этого, сейчас он в Люксембурге, в командировке, а тут дело святое, народ в своих прорывах и испытаниях не должен быть одинок. Вблизи хозяйственного двора она, углядев бригадиршу Анну Владимировну, чуть ли не закричала: "Уработались всласть! Но мы бабы, привыкшие к ломам и молоту! Что нам ещё назначат?" "А ничего, - сказала Анна Владимировна. Все. Большое спасибо. Мы свое сделали". "Как все?" - удивились мы с Шалуновичем, нам-то казалось, что главные подвиги и не начинались. "Все, подтвердила бригадир. - Уже два часа. Штаб ждет донесений". Неподалеку курили Красс Захарович Болотин и маринист Шелушной.
- Аль еще охота раззудить плечо? - спросил Болотин. - Ишь прыткие какие. Кубанские казаки. И так уж небось ломит в руках и спине?
- Не без этого.
- Стало быть, требуется с устатку. Пойдешь в клуб?
- Не могу, - сказал я.
- Ну тогда дай десятку, коли ты с нами брезгуешь. Ведь взял же десятку на всякий случай, сознавайся?
- Ну взял... - промямлил я. - У меня дома сидят голодные.
- Это уже и не смешно. В день всеобщего бескорыстия - откровенная жадность... Это, брат, знаешь...
- Нет, - твердо сказал я. - Не могу, Красс Захарович.
Болотин рассердился:
- Ладно. Это, конечно, мерзко, подло, но ладно. Тогда, чтоб тебе хоть чуть-чуть не было стыдно, ответь все же, чем мы богаче животных. У тебя было время подумать. Ну? Что у нас есть такое, чего у них нет и быть не может?
- Разум, что ли?
- Это мы-то богаче разумом? Рыдайте, люди, рыдайте, посыпайте главы пеплом! Вот сейчас своими словами ты подтверждаешь людскую дурь. Человеки этим занимаются ежесекундно. Ладно, попроще. Что мы такое за тысячелетия придумали, чего нет у животных?
- Неужели телевизор?
- Очки, дурья башка, очки!
- Ну, Красс Захарович, - не удержался я. - Где уж очкам прийти в голову! Именно ваш разум я имел в виду, когда пытался вам ответить.
- Ну так это мой разум... - устало сказал Болотин. Далее он торжественно молчал и смотрел на меня, давая созреть во мне пониманию того, что я ради благоочищения человечества обязан сейчас же вручить Крассу Захаровичу Болотину десятку, а лучше бы - четвертной.
- Нет, не могу. Дома расстроятся.
- Экие мы с Шелушным сироты, - тихо вздохнул Болотин. - Знаешь, разреши тогда почитать тебе свежие стихи. - И он шагнул ко мне с намерением читать стихи - глаза в глаза.
- Нет, не надо, лучше потом! - взмолился я. - Вот вам, Красс Захарович, десятка, и вы с Шелушным идите...
Едучи в Останкино трамваем и пристроив на коленях авоську с буханкой хлеба, пакетом картофеля и пачкой крестьянского масла, купленными на чудесно спасшийся в моих карманах рубль с мелочью, я клял себя за слабость характера и неспособность вытерпеть чтение вслух свежих стихов, возможно и гениальных. Хотя что для устатка Болотина моя десятка... "Этак, - думал я, - мы долго не протянем".
4
Однако протянули и еще год. И апрельским утром я опять оказался в зоологическом саду на красном сборе прилежных субботеев. И опять шел дождь, но работали мы теперь под крышами. Среди прочего надо было на складе доски, прибывшие недавно и сброшенные куда ни попадя, рассортировать, разнести и уложить по штабелям. Доски были сырые, тяжелые и протяженные, как пролонгации договоров. Носить их приходилось вдвоем, а то и втроем. Работы вышли монотонные, приключений не случилось. Берсеньевой я не увидел. Возможно, она пошла нынче на передовую. На линию огня. Запомнилось только участие в трудовом подъеме Пети Пыльникова. Имевший опять на меня виды Красс Захарович Болотин был отвлечен именно Пыльниковым. Мы уже час трудились, когда на складе возник Пыльников, пострел и оптимист. "У кого список? прозвенел он и тут же отметился. - Что пашете-то?" "Да вот, Петечка, доски носим, потом перейдем на горбыль". "Бог в помощь! - сказал Пыльников. Мне-то бежать надо, а то бы я... ну ладно, пятнадцать минут у меня есть". Шустрый, тощий Петечка был мал - с незабвенного Карандаша, в товарищи по субботнику он определил себе рослых Шелушного и Карабониса. Только они брали доску на плечи, он тут же оказывался между ними, руку левую вытягивал вверх, касался двумя пальцами доски или не касался, добросовестно сопровождал груз к штабелям, а когда Шелушной и Карабонис сбрасывали доску, крякал смачно. Совершив так четыре ходки, Пыльников раскланялся: "Надо бежать, надо бежать, сами понимаете". И был таков. Красс Захарович Болотин замешкался, задержался, но инстинкт самовосполнения все же заставил его броситься вдогонку Пыльникову. Минут через пять Болотин вернулся и снова вызвал у меня мысли о моченом яблоке. "Скотина! - негодовал Болотин. - Жирная свинья! Укатил на своем "мерседесе"! Во всех храмах будет предан анафеме! Тексты его изгонят из трактиров и ресторанов! Ему бы, аспиду, рублей триста со своих-то пирогов и стерлядей внести в фонд, а он попрыгал под досочкой и утек на белом "мерседесе". Полагает, что Синатра и Лайза Минелли поют его тексты; накось выкуси, Толкунова и та не всегда берется. Насобачит сейчас что-нибудь вроде "Мы кузнецы, и дух наш молод..."! "Ничего не дал?" - теряя надежду, спросил Шелушной. "Мало дал! - заявил Болотин. - И так дал, будто думал не о всеобщем братстве, а о прожиточной рифме. Еще и оскорбил. Жирная свинья! И не только свинья, но и мышь-землеройка! И его надо держать здесь, в клетке, рядом с тобой!" "Но одолжил все-таки", - обрадовался Шелушной. На всякий случай я носил доски подальше от Болотина и уцелел. День закончился благополучно. И пристойно. Если не считать мордобитий в пивном автомате на Королева, куда я заскочил промочить горло. Отчего-то после трудов на субботники люди в автомате бывали особенно раздраженные и грубили друг другу без всяких на то причин...
5
В третий раз я приехал в зоопарк бывалым закаленным бойцом. Весна вышла теплой, снег стаял, ночью, правда, морозец задубил землю, но небо было ясное, улыбчивое. На хозяйственном дворе в толпе субботеев я увидел начальника штаба по проведению Мысловатого. Он тут же указал на меня пальцем:
- А вот и он! Вот вам бригадир!
- С чего бы вдруг? - удивился я.
- Анна Владимировна заболела, - сказал Мысловатый, - а вы, как я слышал, заслуженный ветеран. Все здесь знаете. Будете бригадиром. Дело государственное.
- Бригадиром так бригадиром, - согласился я. Слова "заслуженный" и "государственное" кумачовым кушаком спеленали меня как гражданина. И знал я, что делать бригадиру. Как я ошибался...
- И вот что, - положив мне руку на плечо, Мысловатый направил от бригады в сторону. - Самым существенным для вас должно быть...
- Работа, - проявил я свою осведомленность.
- Работа? - поглядел на меня Мысловатый и поправил очки. - Да, работа. Конечно, работа... Но это для бригады. А для вас... Вы зайдете к директору или заму, они выправят документ, они сделают, они знают. Но вы, будьте добры, проследите, чтоб там было "выражаем благодарность" и человеко-часы. Вы меня понимаете?
- Понимаю, - неуверенно сказал я.
- В два, ну в полтретьего надо иметь сводку. Чтобы снестись с районным штабом. А потом и с городским. Тут и нужны человеко-часы.
- Звере-человеко-часы, - возник вблизи почти секретного разговора Болотин.
- Опять вы, Красс Захарович, в своей манере, - деликатно, но и с укором улыбнулся Мысловатый.
- А еще лучше - озверело-человеко-часы.
- В какие, в какие часы, Демьян Владимирович, приедет сюда телевидение? - Движением тела нас с Болотиным оттеснила от Мысловатого светская дама Берсеньева, дотоле на хозяйственном дворе невидимая. Ее бы стоило осадить или просто шугануть; но на Берсеньевой был недостижимо белый костюм ("Белизна ее поразительна, - пришла на ум ковенская полячка из "Тараса Бульбы", - как сверкающая одежда серафима"), и я в беспокойстве от нее отпрянул - как бы чего не запачкать. В подобной непорочности кителях и фуражках, какие невозможно было унизить пятнами или помарками, вожди стояли на авиационных праздниках в Тушине. А на груди Берсеньева повязала шелковый алый бант, острые углы его напоминали о святом в ее детстве.
- Телевидение сюда не приедет, - сказал Мысловатый.
- Ну или кинохроника, - настаивала Берсеньева.
- И кинохроника. А телевидение, - Мысловатый полистал штабной блокнот. - Будет снимать наших на чтении... Сейчас скажу... На "Серпе".
- Туда Жухарев полетел! Вот стервец! - воскликнула Берсеньева. - Мне сказал, что снимать будут в зверинце. Ну это мы еще посмотрим!
Берсеньева взвилась и исчезла.
- Откуда она? - спросил я Мысловатого.
