Борис Голлер - Возвращение в Михайловское
- Это свойство пиитическое! - сказал он, робея. И подумал про себя: не то, не то!..
- Наверно... - согласился Александр. Уж если спорить - то не по поводу Туманского! - Но не удержался: - Я спрашиваю его - где ты видел сады?.. А он лишь улыбается с загадкой!
- Это ваша арзамасская манера - осмеивать всех и вся!..
Александр отвел разговор:
- Но там красиво, все равно! Море, солнце... - Все-таки возразил: - Вы ж когда-то, papa, дружили с арзамасцами?..
Все было. В самом деле. Когда-то и стихи писал. Французские. Легко и быстро... В обществе они пользовались успехом. Он когда-то добился и благосклонности Надин - своими французскими стихами. И это старший сын взял от него. Несомненно. Это быстрое перо. Легкость, легкость!.. Неблагодарный!..
Отец попытался вспомнить хоть строчку из своих стихов, но не смог - и схватился за зубочистку. Цыпленок стар. Все старело. И Надин с этой повязкой на лбу вовсе не выглядит прежней Надин...
- Я боюсь, ты скоро соскучишься здесь! Без общества, без итальянской оперы!.. - сказал он уныло.
- Зато не будет - ни саранчи, ни милордов Уоронцовых!
Лев прыснул первый. Ему все смешно. Естественно! Этот всегда так и не сводит глаз со старшего.
- Побойся Бога, Александр! Он - славен как военачальник и как преобразователь нашего южного края!..
- Но это не мешает ему быть отпетым мерзавцем!.. (Дело ж не в том, что было в случайной строчке случайного письма! А в том, почему вообще - стали распечатывать мои письма!)
- Я сказал - побойся Бога! Я б не хотел слышать это в своем доме!..
- Бога я боюсь!.. Но, Бог не подслушивает! Он - не наша свинская почта! (И не корчит из себя милорда и приверженца английских свобод!).
- Ты должен был подумать о нас! Что я? Я - человек старый. Но имя семьи, но Лев, но Ольга... Лев только вступает на поприще. А Ольге м-м... еще предстоит выйти замуж!.. (- Да-с! И кто захочет жениться на сестре санкюлота? - это было под спудом.)
- Я выйду замуж, papa! можете быть спокойны!
- Почему ты так уверена? - спросил отец почти не слышно.
- А у меня красивые ноги!
Мир рушился, впрочем, он уже рухнул. Лев так и зашелся смехом.
- Что ты, Ольга? Сошла с ума! Кто так говорит? В присутствии молодых людей?!..
- Но они же - мои братья! - сказала Ольга.
- Papa! вы не должны так волноваться! Мы - другое поколение!.. - это, разумеется, Лев, насмешливо. Они - другое поколение, вы слышали?..
- У нее действительно - красивые ноги, и что особенного? А ежли вы желаете продолжать спорить - то у меня мигрень! - матушка поднялась и величественно вышла из комнаты. Сергей Львович проиграл. Он всегда проигрывал. Мигрень - главный козырь - какой он не мог победить всю свою жизнь. Жизнь кончалась. Этот цыпленок так и родился старым. Зубочистка?.. А все - Александр! Он там что-то натворил, что-то ужасное... Иначе б его не выслали сюда, под надзор. Могут выслать и далее. Если правда то, что рассказывал Пещуров... В прошедшие царствования высылали целыми семьями. Меншиков в Березове... Это наш государь - либерал! Впрочем, Катенина выслали в костромское имение, и не так давно. Что мы всем семейством будем делать в Березове?.. Или в Болдине? (Где ты, кстати сказать, никогда не был! Говорят, там - нищета, голодные крестьяне. Управитель, которого послали туда - сбежал, на это глядючи... Ты - светский человек. Что такое общество? Это общение с себе подобными. И как бы перехождение - от одного собеседника к другому... В этом перехождении и вся жизнь. Не так?)
...А Александр шел по песку - в Люстдорфе, под Одессой. Неподалеку от тех мест, где скучал Овидий. "Tristia", "Любовные элегии"... "За что страдальцем кончил он / Свой век блестящий и мятежный / В Молдавии, в глуши степей..." Теперь и ему предстояло кончить век в глуши. Только в глуши лесов... За ту самую - "науку страсти нежной". Которую преподал он или преподали ему? Он не мог сказать с точностью. Она все время звала его по имени, хотя раньше... И ничего такого - мое имя Александр. Моя жизнь смахивала порой на эпиграмму, но потом стала элегией... элегией в духе Коншина... Он станет писать элегии. В элегиях он будет жаловаться... Как Овидий. "Tristia". "Жалобы"... Ему скажут, возможно: "Никто не жалуется, только вы и Овидий!" Неужто нынче так и не распогодится?
Он был неправ. Он не заметил, как на небе постепенно развидняется. И скучная графика в окне обретает живописность. Малые голландцы, как в Эрмитаже...
- А тебе, Лев, я бы советовал все же - не следовать дурным примерам старших!.. - сказал отец и поднялся. Так завершилась первая семейная трапеза блудного сына по возвращении...
- Ну, сударь, ждите! Все будет не так просто! - промолвил Лев и подмигнул брату: невыносимые младшие, которые делают вид, что знают жизнь! И тотчас, без перехода: - Стихи новые привез?..
(Друзья писали Александру, еще в Кишинев, что этот недоросль шпарит наизусть чуть не все братнины стихи - даже те, коих никто не знает - а может, и сам брат позабыл - и тем славен в обществе.)
После завтрака Лев быстро куда-то исчез - возможно, отправился на сеновал к девкам. Впрочем... в его возрасте...
А Ольга предложила:
- Пойдем со мной в Тригорское?.. Там все будут рады тебя видеть!
Александр был не против. Выглянуло солнце... Потом еще - он быстро сообразил, что барышни, которых знал некогда девчонками - с тех пор выросли... и небезынтересно взглянуть - какими они стали. Женщины продолжали занимать его - и даже, несмотря на то, что открылось ему там, как он считал... и что было рождением нового его - какого он еще толком не знал, и к которому не без опаски приглядывался. Все равно. Существовал мир женщин - они были цветением этого мира, его садами и виноградниками. Его морем и берегом - волнами нежности, которые накатывали вдруг - неведомо откуда - и бесполезно вопрошать, зачем?.. Чего вы хотите от меня? вы - оборотни, солнца, луны?.. Что ставите мне - все новые загадки - ... беспрестанно открывая - то небо, то землю, то землю, то небо?.. То вознося на вершины - недосягаемые, то бросая навзничь, как жалкий прах?..
Он сперва оделся в дорожное, потом перерядился во фрак - и отобрал палку по руке - из тех, что привез с юга, потяжеле... Он любил тяжелые палки. Ему доставляли удовольствие именно тяжелые - вращать их на ходу идучи, беззаботно, переворачивать - то набалдашником книзу, то концом, как положено - и ощущать, что жизнь легка, легче легкого - и остается лишь прожить ее... не растеряв, не растратив чего-то по дороге.
Ольга уже вышла во двор и бродила вокруг клумбы перед крыльцом в ожидании брата. Она была очень мила - под красноватым зонтиком от солнца. Картинка с выставки. Изящная фигурка пред клумбой, полной цветов, солнце и цветной зонт. Александр покуда отспаривал полотенце у Арины, которой, как всегда, ничего не хотелось выпускать из дому. Она была скуповата. Да и то сказать - жила в доме, где всегда и во всем были нехватки.
- Мало полотенцев! - говорила она сурово.
- Но я хочу искупаться! - объяснял ей Александр.
- С чего это вдруг? Дождь с утречка. Едва перестал!
- И все равно. Вода уже теплая!
- И вовсе нет, - не сдавалась Арина. - Вы давненько здесь не были!.. Вас Ольга ждет!.. - поторопила она.
- Так полотенце...
- А-а... Сказывали, в запрошлом годе вы опять в лихорадке лежали!
Но в конце концов, принесла "полотенец", как она называла. И не какой-нибудь, чуть не из новых. (И где только взяла?) Голубое, длинное, в пухлой ворсе... Александр чмокнул ее в щеку и побежал.
- Не бросьте где-нибудь! - крикнула вслед. Но он уже бежал, с палкой в руке, перекинув полотенце за спину. Легкий, подвижный, чем-то взволнованный.
Чем, чем?.. Только взявши полотенце, чтоб искупаться в Сороти - он и понял, что вопреки всему (вот тебе, Воронцов! вот! - смачная дуля!) все-таки, воротился домой!..
Покуда его не было, Ольга раздумывала по-сестрински. Она решила, что лучший выход, если они с Львом - тут на союзничество она рассчитывала само собой - будут чаще уводить Александра из дому. Под любым предлогом... Пока пена сойдет, и все ко всему привыкнут. - Она опасалась отца...
Брат вышел, перекинул палку в левую руку - полотенце свисало на левом плече, - предложил правую ей - и повел церемонно - мимо трех старых сосен, сторожки, небольшой осиновой рощицы - и дале, чуть вверх, к Вороничу. Потом вдруг бросил ее руку и побежал - веселый, шальной, безумный, отбежал сажень на пять - и обратился к ней лицом. А потом она побежала сама, и тоже остановилась в нескольких саженях, раскрасневшаяся, в легкой одышке - и, дразня его, закрылась зонтиком. Потом он снова отбегал, потом она. Еще и еще... Брат и сестра, мальчик и девочка. Хоть ему уже под двадцать пять (в то время - немало), ну а ей - и совсем много, барышня, незамужняя - в двадцать семь?.. (Почему ей не везет в жизни? Чего ей не хватает?.. - он оглядел ее издали, по-мужски, не смог ответить себе - и душа на секунду сжалась за нее. Она несомненно втайне страдает... Если б он не был ее братом - она бы, наверно, нравилась ему!)
Дорога вилась в траве - иногда превращаясь почти в тропу - иногда расширяясь до большой проселочной; река все оставалась справа, порой вдруг открывалась нежданно и вилась прихотливая меж луговых трав, отблескивая черным деревом, как крышка рояля в гостиной в Одессе (опять Одесса!) иногда вдруг исчезала в траве, как смутная тоска... Солнце к этому времени совсем уж растопило лучами льдинки даже самых пустяшных - перистых облачков... и залило собою свод небес - божий мир... с такой полнотой, с такой необоримой естественностью, будто в жизни не бывало - ни дождей, ни снегов, ни осеней, ни зим: одна весна-лето - бездонная глубина, вечность... Храм - и в этой храмине он был свой, деревья узнавали его, любовь упадала к нему с небес и музыка лилась издали, посылаемая ему из-под самого купола. Мир велик, жизнь прекрасна, смерть невероятна...
