Викентий Вересаев - Проездом
Он стал говорить о книге.
На дворе дул ветер. Дождь хлестал в стеклянную дверь террасы. За дверью появилась темная фигура доктора с зонтиком. Он постучал в стекло. Ширяев отпер дверь. Марья Сергеевна сердито сказала:
— Что ты все через террасу ходишь? Через каждые пять минут отпирать тебе!
Доктор резко и нетерпеливо ответил вполголоса:
— Ну, хорошо!
— Что — «хорошо»? Вовсе не хорошо! Ходи кругом, через крыльцо… Сыро, сквозит, а ты постоянно через балкон. Только и знай, что вставай, отпирай тебе…
Она продолжала говорить, а доктор с неестественно-безразличным лицом обратился к Ширяеву:
— Да, я вот думал, что хорошая погода надолго установилась. Барометр вчера показывал beau temps[1]. А изволите видеть, что на дворе делается!
Марья Сергеевна замолчала и стала перетирать стаканы. Ширяев смотрел на нее и думал: «Ведь были же, были у нее эти ясные, славные глаза, с какими она снята на группе… Обманывала ли ими жизнь, как она обманывает людей мимолетною девическою прелестью? Или тут погибло то, что не могло и не должно было погибнуть? почему тогда оно погибло так легко и так безвозвратно?»
Марья Сергеевна спросила доктора:
— Скажи, пожалуйста, ты видел книгу… Как ее, Виктор Михайлович?.. Да, «Проблемы идеализма»… Видел ее?
Доктор неохотно пробурчал:
— Видел.
Она нервно засмеялась.
— Удивительное дело! А я даже ничего и не знала, ничего даже не слышала про нее!
— Кто ж в этом виноват? — доктор пожал плечами.
— Вот и подумай, кто в этом виноват… От кого я что-нибудь могу услышать, кроме тебя? Весь день торчу в кухне и детской, забочусь, чтоб тебе обед был вовремя, и чтоб тебе дети не мешали спать после обеда. Откуда же я могу знать?
Доктор нахмурился и тяжело вздохнул.
— Ну, пошло!
— Да, пошло! «Общение», «совместная духовная жизнь»… Какие красивые слова, как приятно употреблять их в умных разговорах! Со стороны можно подумать, какой новый человек, с какими новыми требованиями от брака! А на поверку выходит, — обыкновенный мягкотелый интеллигент, нужно только все прежнее.
Она говорила нервным, спешащим голосом, как будто нарочно старалась не дать себе времени одуматься. Ширяеву было неловко. В глазах доктора загорался мрачный, неврастенический огонек. Он тоже терял желание замять ссору и не дать ей разгореться хоть при чужом человеке. Враждебно глядя на жену, он спросил:
— Скажи, пожалуйста, при чем тут мягкотелость?
— Нужно только все прежнее. Чтобы жена рожала детей, заботилась о провизии, о дровах и устраивала уют. А чтоб самому спокойно пользоваться жизнью… Господи, настоящие пауки, право! Приникнут к женщине и сосут. И высасывают ум, запросы, всю духовную жизнь. И остается от человека одна родильная машина.
Доктор еще раз раздельно спросил:
— Ты скажи мне, — при чем тут мягкотелость? Ну, укажи мне, — вот я спрашиваю тебя: как иначе устроить нашу жизнь? Сам я не могу заботиться об обеде, потому, что мне до обеда нужно принять сто человек больных. После обеда мне нужно поспать, а то я вечером не в состоянии буду ехать к больным. Если я вздумаю следить за дровами и провизией, то не в состоянии буду зарабатывать на дрова и провизию. Ребят мне нянчить тоже некогда… В чем же я могу тебя облегчить? Ну, скажи, укажи, — в чем?
Марья Сергеевна рассмеялась и торжествующе взглянула на Ширяева.
— Вот, вот! Это самое и выходит: будь экономкой, нянькой, и больше ничего!
Доктор с угрюмым вызовом подтвердил:
— Это самое и выходит: будь экономкой и нянькой! Оно так в действительности и есть в каждой семье. Да и не может быть иначе. Только интеллигентный человек стыдится этого и старается скрыть от посторонних, как какую-то дурную болезнь. Почему же этого прямо не признать? Если люди женятся для бездетного разврата, то вопрос, конечно, решается легко. Но тогда зачем жениться? А в противном случае женщина только и может быть матерью и хозяйкой.
Марья Сергеевна насмешливо протянула:
— Вот как!.. Я это от тебя в первый раз слышу.
— Да. И все нынешние… общественные формы, что ли, таковы, что иначе и не может быть. Мы теоретически выработали себе идеал, который соответствует совсем другому общественному строю, более высокому. И идем с этим идеалом в настоящее. А в настоящем он неприменим. И все только мучаются, надсаживаются, проклинают свою жизнь.
Ширяев осторожно спросил:
— Почему же вы думаете, что в настоящем этот идеал неприменим?
— Ну вот научите меня, — как его применить? Я не знаю. Хотел самым искренним образом, а изволите видеть, — жизнь устроила по-своему. Раз есть семья, необходим свой отдельный угол. Угол, очень сложно управляющийся! Этого только не видно со стороны… Настолько сложно, что нужен один руководитель. Попробуйте-ка, вмешайтесь в распоряжения хозяйки! Что ж выходит? Выходит — весь вопрос только об обмене ролями между мужем и женой. Потому что одному-то из них все равно нужно сидеть в этом углу. Ну-с, а что же это за решение? Я по крайней мере такого решения не принимаю. Не умею ухаживать за детьми. Не умею нянчить их и варить кашки. Не умею и не хочу. Инстинктов соответственных, что ли, нет у мужчины. Но только и мать-то ни одна, если в ней есть хоть капля материнского чувства, не согласится на это… Отдельные мужчины, пожалуй, есть такие. Но все они, сколько я их ни видал, с совершенно бабьей натурой, безвольные и бездеятельные… Так вот-с, я и спрошу: как же тут быть женщине? Либо смотреть на детей в семье, как на какие-то злокачественные образования, либо… старая история: не выходить замуж и не иметь детей.
Доктор пожал плечами и взялся за свой стакан. Он лениво глотал крепкий чай. В маленькой зале сгущался серый сумрак. Ширяев думал: «Уж давно бы пора ехать».
Своим ворчащим голосом доктор нехотя заговорил:
— В будущем, там другое дело. Там решение вопроса ясно. И уж теперь жизнь дает намеки на это решение, особенно за границей. Сложное, трудное управление собственным углом становится ненужным. В домах — центральное отопление. На каждом перекрестке — Дюваль или Ашингер, где вы без всяких хлопот имеете сытный, здоровый стол. Все больше развиваются всякие ясли, детские сады. Все больше сознается, что не мать — лучшая воспитательница ребенка, что для воспитания нужно умение и призвание.
Ширяев решительно сказал:
— Николай Петрович, как хотите, мне нужно на станцию!
Доктор усмехнулся.
— Гос-споди, как он беспокоится! — Он не спеша взглянул на часы. — Чего вы боитесь? Поспеете… Вот еще по стаканчику выпьем и поедем… — Он угрюмо покосился на жену. — Маша, скажи, чтоб подавали лошадь.
Ширяев с враждою подумал:
«Почему он сам не может сказать? Расселся тут, курит и болтает, а у ней голова болит…» Он сумрачно оглядел доктора и встал.
— Я сейчас скажу.
Лошадь подали. Доктор набивал портсигар папиросами. Лицо Марьи Сергеевны стало еще бледнее и болезненнее. Она пожала Ширяеву руку.
— Ну, прощайте!.. Вот вы теперь видели, во что обращается через десять лет русский радикальный интеллигент.
Доктор исподлобья оглядел ее и стал надевать пальто.
Сели и поехали. Из низких туч моросил дождь. Колеса тележки скользили по размокшей, глинистой дороге. Доктор сидел в тележке, сгорбившись под зонтиком. Зонтик трясся, и тряслась спина доктора.
Из-за рощи выглянули красно-коричневые станционные здания с зелеными крышами. Над ними взвился белый дымок. Слабо донесся свисток поезда. Ширяев спросил:
— Это не наш поезд?
— Нет, товарный…
Подъехали к станции. Доктор крикнул сторожу:
— Пассажирский скоро придет?
— Сейчас ушел.
— Да-а, изволите видеть… Вот она какая штука! — Доктор помолчал. — Что ж теперь делать? Придется вам с почтовым ехать, в десять вечера. А пока идите к нам, — пообедаете, чайку попьете.
Ширяев холодно ответил:
— Нет, я уж тут подожду. Может быть, удастся уехать с товарным.
— Ну, как хотите. До свиданья!
Кучер повернул лошадь. Над забрызганным грязью задком тележки опять затряслась сгорбившаяся под зонтиком спина доктора. Ширяев подумал: «Русак проклятый!»
Он сидел на платформе, подняв воротник пальто. На зеленом фоне деревьев сияли мелкие капли дождя. Было холодно, сыро. В душе лежал противный, мутный осадок, не хотелось вспоминать и думать о виденном… В жизни обычной, ровной, как во всем, к чему не приглядываешься, — вдруг расселась широкая щель. Из нее пахнуло тупым надсадом. Зашевелились темные вопросы… Ширяев старался не замечать их. В памяти вставали мягкие волосы над лбом, тихий шепот средь сумрака, пахнувшего рожью. И он думал: с ними, — с ними этого не повторится. Люди ищут нового счастья и ждут, что к нему прийти так же легко, как к старому. А жизнь густа, дремуча и не раздвигается сама собою в гладкую дорожку. Кто хочет новых путей, должен выходить не на прогулку, а на работу.
