Вера Соколинская - Части
Седьмого марта я не работала и обещала только забежать за приготовленными начальством вкусными "поздравлениями", а заодно отдать 11-му тетради с сочинениями. Получив презент от заботливого директора, я, извинившись перед коллегой, лишь сунула голову в класс и объявила, что тетради в учительской. Но не успела я договорить, как Дима, вынув из парты огромный букет роз, встал и, огибая уже заулыбавшуюся математичку, направился ко мне. На глазах у потрясенной публики (в частой школе поздравления были не приняты: "Хватит того, что мы деньги им платим!" - считали ученики) он вручил букет и довольно громко поздравил "самую красивую женщину". Объявление 3-ей мировой войны или явление Христа вызвало бы меньшее потрясение присутствующих. В звенящей тишине он сел на место, невообразимый шум донесся до меня уже через закрытую дверь. Я была смущена и растрогана, но если бы мне кто-нибудь сказал, что к этому милому мальчику можно относится серьезно, я бы искренне смеялась. Но, как известно, хорошо смеется то, кто смеется последним.
Я с сыном собиралась на турбазу вместе с учителями и выпускниками из прежней школы. Как-то случайно упомянула это в разговоре с Димой.
- А я никогда не был на турбазе, - печально сказал он. Видимо, я так удивленно подняла брови, что он счел нужным добавить, - в детстве на инвалидной коляске возили, потом операции...
Я, естественно, предложила поехать с нами. Как далека я была от мысли, что эта поездка изменит мою жизнь!
Мужчина
Ребята за городом резвились, как кокер-спаниели! Глядя, как с визгом и криком брызжет юная энергия, я вдруг почувствовала себя старым, мудрым удавом. Юношеские ухаживания проявлялись в заваливании в снег и забрасывании снежками. Меня почтительно обходили, и я со щемящей грустью осознала, что единственная из всей компании не похожа на снежную бабу. И вдруг чьи-то сильные руки нежно уложили меня в сугроб - Дима!
Когда он собирался нести моего замерзшего сына, я ужаснулась: ему категорически запрещены физические нагрузки. (Я еще не знала, что Дима скоро будет кружить меня на руках, а на исходе ночи сумасшедшего секса я буду с той же тревогой спрашивать: "Как твое сердце?".) "Я не только инвалид - я мужчина!" - горько сказал он, и с этой секунды я не могла относиться к нему иначе.
По дороге в город, когда Дима грел руки симпатичной девочки, во мне проснулась женская стервозность: он будет моим. Я впервые увидела в нем красивого мужчину...
Каждый вечер Дима звонил и рассказывал сказки; мне нужно было только выбрать эпоху и страну... Я часами, прижав трубку к уху, лежала на диване (специально переставила его к телефону!) и одновременно блуждала по загадочной и бескрайней стране его воображения. Он заходил после школы, играл с Мишкой, мы украдкой целовались.
Вскоре сын сказал мне:
- Я выбрал себе папу! - заявил мне сын.
- Ничего себе заявочки! - оторопела я и скептически уточнила, -Ну, кто у нас папа?
- Пусть Дима у нас останется.
Первый раз я была полностью согласна с Мишкой. Меня смущал только маленький пустяк: он был школьник, и я его учила...
Муж
Июньским утром мы проснулись, принесли завтрак в жертву утренней нежности и вместе, смеясь, пошли в школу. Подойдя к учебному заведению, мы символически обогнули его с противоположных сторон и даже вошли в разные входы. Я в обстановке школьного официоза вручила Диме аттестат зрелости (ну, кто, как ни я, мог засвидетельствовать, что он, действительно, созрел!?). После глупейшей, с нашей точки зрения, церемонии он ждал меня за углом школы, откуда мы благопристойно отправились подавать заявление в ЗАГС.
Случайный звонок директора школы, на который ответил неожиданно знакомый мужской голос, посвятил в наше антиобщественное поведение моих коллег. Перед подсоветом начальство хитро заявило, что я хочу что-то сообщить. Мое заявление о замужестве было встречено гулом радостных голосов, пока на вопрос, кто сей счастливец, я не ответила: "Дима из 11 А"... Такой тишине мог позавидовать любой урок, но педсовет был сорван.
Я с радостью рассталась с педагогическим поприщем, муж - с унизительным статусом школьника. Я обрезала юбку по самое мини и перестала закалывать волосы, Дима солидно ходил в школу уже на Мишкины родительские собрания.
Мы были эффектной парой: маленькая фигуристая блондинка и высокий тощий брюнет, тем не менее, похожие, как брат и сестра. Мы целовались на эскалаторе и были на грани фола в переполненном трамвае. На нас оборачивались прохожие и улыбались старушки.
Мои ироничность, сдержанность и интеллект сглаживались его мечтательностью, фантазией и открытостью. Мы избежали искушения исправлять друг друга. Попытки поднатаскать Диму к экзаменам быстро закончились трезвым вычеркиванием предметов, по которым его знания можно хотя бы с натяжкой было назвать удовлетворительными - в мысленном перечне способностей остались только рисование, фантазии как способ существования и музыкальный слух. (Я затруднилась найти применение столь обширным талантам.) Зато Диминой склонности к игре с избытком хватало на двоих.
Я держала при себе здравый смысл, а он изображал опыт; я в личной жизни строжайше подавляла малейшие учительские нотки, но в определенном смысле он был наивысшим моим педагогическим достижением.
С одной стороны, описание нашей жизни можно найти в любой слащавой романтической книжке, которыми зачитываются те, кто еще ничего не знает о любви, и те, кто грезит о ней в семейных буднях: где влюбленные каждое утро целуются на пороге квартиры так, как будто расстаются навек; он носит ее на руках и качает на качелях, а она тает от одного его прикосновения. А с другой стороны, идя домой, я никогда не знала, что меня ожидает: сюрпризы, подарки, которые надо искать по квартире, таинственное "пойдем, там увидишь", "закрой глаза"... Даже еда, которую по выходным готовил муж, была для меня абсолютной неожиданностью. Первое время, когда Дима приносил мне свои кулинарные произведения, мне вспоминался Карлсон: "С вами научишься есть всякую гадость!"
Он мечтал о ребенке. И вместе с подаренной на день рожденье волшебной ночью подарил мне и Лешу.
В роддоме вместо передач мне каждый день приносили по пухлому письму: соседки делились со мной изобилием еды и спрашивали с любопытством, о чем можно так часто писать. А я, читая его потрясающе нежные и безграмотные письма, становилась непривычно слезливо-сентиментальной.
Четыре месяца спустя со слезами и яростью я буду рвать эти письма на мельчайшие клочки. А тогда Дима дрожащими руками брал конверт с сыном и тоже еще не знал, что всего через пару месяцев я взорвусь, постоянно натыкаясь на любовные письма к нему некой Оли, выгоню его, а он перережет себе вены и весь в крови будет шептать, что не может жить без меня и детей...
Романтические слезы, длинные письма, безграничная нежность, кровь и страсть были буднями нашей недолгой совместной жизни. А он вскоре предпочтет покой и социальное самоутверждение, уйдя к нелюбимой, но обеспеченной.
Бывший
Пройдя через несколько лет ада, с болезнями, абсолютным нежеланием жить, жгучей ненавистью к нему и тайной надеждой, что все вернется, неудержимыми слезами при виде любого мужчины, играющего с ребенком, необходимостью зарабатывать на двоих детей, злостью; могу уже без слез вспоминать свой второй брак и абсолютно уверенно сказать, что это было самое счастливое время в моей жизни.
Через три года, когда, наконец, пришла в себя, я переспала с бывшим мужем, которого любила когда-то до галлюцинаций, и с удивлением поняла: хоть "я знаю все твои трещинки", уже не "задыхаюсь от нежности". Мне снисходительно жаль мечтателя с потухшими глазами, который состарился, не повзрослев, потерял любовь, семью, детей, знакомых, но так и не получил ничего взамен, перестал мечтать, вместо того, чтобы научиться делать свои фантазии реальностью.
Священник
Креститься! Эта идея пришла в мою голову неожиданно в один из самых трудных моментов моей жизни. До сих пор от этого шага меня удерживали собственное избыточное чувство юмора, яростные выпады церкви против любимого Булгакова и антипатия к мелочной злобе вцерковленных знакомых.
Университетский диплом назывался "Поэтика фантастического в романе Булгакова "Мастер и Маргарита", и я основательно проштудировала демонологию. "Историю сношений человека с дьяволом" и тому подобное я по долгу службы прочла, а вот от светоча ортодоксального православия я засыпала на первых страницах. В результате, я о черной мессе знала гораздо больше, чем о православной литургии. И в церкви чувствовала себя экскурсантом, чуждая всякой обрядовости, я понимала культ не больше, чем Лев Толстой, когда писавший "Воскресенье".
В статье одного психолога была мысль, что Иван Бездомный - показательный пример поведения в кризисной ситуации: от "Караула!" и призывов на помощь милиции, через бумажную икону и свечку - к сумасшествию. Я, стремительно приближаясь к последней стадии, находилась посередине пути.
