Борис Стрельников - Кто стрелял в шерифа (рассказы)
Том был настроен печально. Он зевал, поеживался от ночной прохлады и неторопливо говорил:
-- Иногда хочется посадить жену с дочкой вот в эту машину и убежать из Кейро без оглядки. Но куда убежишь?
Где-то за углом яростно залаяла собака.
-- Овчарка,--кивнул Том в сторону собачьего лая.-- В Мемфисе есть школа, где овчарок обучают бросаться только на чернокожих. В Кейро уже есть такие собаки...
Рокоча могучим мотором, подошел автобус Мемфис -- Чикаго. В автобусе было темно, пассажиры спали.
-- Кто-нибудь здесь выходит? -- крикнул Том водителю. -- Нет,-ответил водитель.-- Поезжай, парень, спать.
И, захлопывая за мною дверь, проворчал:
-- Какой нормальный будет здесь выходить?
ДВАДЦАТЫЙ ВЕК ЕСТЬ ДВАДЦАТЫЙ ВЕК
В штате Южная Дакота на окраине большого города стоит кузов автобуса без колес. На крыше-- труба. По-видимому, внутри кузова сложена печка. Но двадцатый век есть двадцатый век, и к навечно приземленному автобусу, превратившемуся в вигвам для семьи индейца, тянутся провода электрического освещения.
Меня привез к этому автобусу местный журналист, милейший человек, хорошо знающий жизнь индейцев. Фотографировать из машины было неудобно, и американец, круто свернув, подкатил к самому "вигваму". Четверо смуглых, скуластых, босоногих и грязных парнишек, смущенно хихикая, создали живописную группу в рамке видоискателя на фоне безногого автобуса.
И вдруг в видоискателе появилась еще одна фигура. Это был хозяин "вигвама". Наверное, он уже приложился к фляжке по случаю воскресного дня, что и придало ему агрессивности, но дело не в этом. Дело в том, что, по существу, он был прав со всех юридических точек зрения. Размахивая кулаками перед моим фотоаппаратом, индеец (в клетчатой ковбойке навыпуск, в замасленных джинсах, в тапочках от "Вулворта") произнес страстный монолог, смысл которого сводился к тому, что мы вторглись в его частное владение, нарушили право частной собственности, растоптали договор, когда-то заключенный белыми с вождем его племени. Мы оккупировали его землю, и он был по-своему прав. Я огляделся и в смущении осознал, что под нашей машиной лежит половина земли, принадлежащей этому индейцу. Я своими двумя ногами и сумкой с фотопринадлежностями, которую поставил у ног, занимаю шестнадцатую часть. Мой друг, присевший на траву и сложивший ноги калачиком,-шестнадцатую часть. Итого -- пять восьмых. Только три восьмых оставались индейцу и его четырем чадам.
Что было делать? Я посмотрел на моего друга.
-- Дай ему доллар,-- спокойно посоветовал тот.
-- А не мало?
-- Ну что же, я дам другой.
На долларе был изображен Великий Президент. Индеец молча смотрел в глаза президенту. Потом усмехнулся. Я никогда не забуду этой усмешки. Наверное, так понимающе, презрительно и в то же время грустно улыбались вожди племен, когда до них доходил коварный смысл договоров, заключенных с бледнолицыми братьями.
Мы влезли в машину и выехали на дорогу, освободив землю индейца, все восемь восьмых его частной собственности. Мы поехали к Гарри Дональду, детскому врачу. Его молоденькая беременная жена, красавица полукровка, развешивала на веревке белый докторский халат, только что вынутый из стиральной машины.
-- Он еще не вернулся из резервации,-- сказала она, одергивая платьице.
Но мой друг журналист, милейший человек, знал, где разыскивать Гарри. Он повез меня прямо к бару "Ястреб". Гарри уже вернулся из резервации и пил третий бокал "Драй мартини". Сухощавый, черноволосый, нос с горбинкой. Ворот белой рубашки расстегнут, галстук развязан, рукава закатаны выше локтя. Докторский саквояжик стоит на полу в ногах.
-- Хэллоу, Гарри!
-- Хай, Стив!
-- Познакомься: мой друг из Нью-Йорка.
-- Рад вас видеть, мистер.
После третьей порции "Драй мартини" уже кружится голова. Пожалуй, нам не догнать Гарри, Бармен то и дело трясет своим никелированным снарядом 76-го калибра, в котором смешивается коктейль -- этот нитроглицерин, бесшумно взрывающийся в глубине вашего мозга.
-- Что нового в резервации, Гарри?
-- Туберкулез у Рочестеров, чесотка у мальчишки Смита, трахома у младенца Флемминга, туберкулез у девочки Гладсона, у Петерсона туберкулез в открытой форме. Тебе достаточно или продолжать?
Язык у Гарри заплетается.
Эти Рочестеры, Смиты, Флемминги, Гладсоны, Петерсоны не только его пациенты. Они его братья по крови, Гарри -- чистокровный индеец, родом из штата Оклахома. Тамошним индейцам повезло. В двадцатых годах на территории их резервации геологи нашли нефть. Перестрелять индейцев было уже нельзя: двадцатый век есть двадцатый век, ничего не поделаешь. У них купили эту землю. За бесценок, как поняли индейцы позже. Но они слишком поздно это поняли.
Нищие индейцы неожиданно оказались богачами. Вот смеху-то было! Один поставил у себя в новом доме тридцать четыре телефона, по два в каждой комнате, включая ванные и уборные. Другой купил шестнадцать автомобилей. Больше всего любил ездить в похоронном катафалке. Но ведь деньги -- это вода. Деньги кончились так же неожиданно, как появились, и индейцы снова стали нищими.
Отец Гарри, внук вождя Соколиный Глаз, был мудрее других. Он не покупал ни телефонов, ни автомашин. Он ждал, когда подрастет Гарри, его средний сын (старший умер от чахотки), чтобы дать ему образование.
Гарри стал врачом и переехал в Южную Дакоту. Каждое утро на своем "форде" он отправляется в резервацию. Индейские ребятишки -- его единственные пациенты (белые предпочитают белых докторов), но и их ему хватает на целый день. С индейцев он ничего не берет: за них ему платит министерство здравоохранения.
Иногда, как-то неожиданно для себя, вернувшись из резервации, Гарри оставляет машину на заправочной станции (бензин лучшего качества! Из Оклахомы!) и идет в бар "Ястреб", что напротив бензоколонки. Домой из бара он отправляется на такси (лучший вариант), а то и в полицейском автомобиле. Однажды поехал на своей машине и сильно разбил ее в трех кварталах от дома.
-- Смешная история,-- говорит он, хлопая по колену моего друга.-Парнишка Гейбл опять удрал из школы. Директриса интерната, эта старая сука, запирала его на ночь в чулан за то, что он мочился во сне. У мальчика больной мочевой пузырь. А в чулане крысы. Он орал там целые ночи напролет, но никто не слышал, потому что чулан в подвале. А на уроках спал. Однажды так и загремел на пол в тот самый момент, когда учительница рассказывала о Декларации независимости. Ну не смешно ли это, Стив?
-- Наисмешнейшая история,-- сухо отвечает мой Друг, глядя куда-то в сторону.
-- Обожди, дослушай до конца,-- продолжает Гарри.-- За ним приехали в резервацию, а найти не могут. Только что был мальчишка -- и как в воду канул. Знаешь, где он прятался? Он сидел под водой в ручье и дышал через тростниковую трубочку. Каково! Сейчас лежит с крупозным воспалением легких. Мечется в бреду. Никак не может вспомнить, когда была подписана Декларация независимости. Налей-ка нам еще, приятель, по бокалу.
Мой друг делает предостерегающий жест бармену.
-- Вам нельзя больше, мистер Дональд,-- как можно мягче говорит бармен.-- Завтра с утра вам снова нужно быть там.
Там -- это за городом, где начинается коричневая пустыня, морщинистая, сухая, безжизненная и печальная, как лицо старого индейца. Там -- это где туберкулезные Рочестеры, Смиты, Флемминги, Гладсоны, Петерсоны -- чахлые росточки на поваленном дереве, остатки народа, когда-то владевшего Америкой от Тихого океана до Атлантического. Там -- это где плачет в бреду мальчишка Гейбл, никак не могущий вспомнить, когда была подписана Декларация независимости. Там -- часть ада, где все угли уже догорели.
-- Ну, еще один бокал,-- просит Гарри.-- Последний.-- Бармен (у них добрые сердца, у этих барменов!), взявшийся было за никелированный снаряд, сникает под суровым взглядом моего друга.
Глаза Гарри наливаются кровью. Он страшен в гневе. Звенят бокалы, падающие со стойки. Мы подхватываем Гарри под руки и ведем к выходу. Бармен несет за нами докторский саквояж.
-- Ума не приложу, отчего он так напивается? -- говорит бармен.
-- Я знал одного бармена, который разорился оттого, что много думал,-- саркастически замечает мой Друг (пять порций "Драй мартини" продолжают мягко взрываться в глубине его мозга).
Мы везем Гарри домой к его беременной красавице жене, которая уже, наверное, отутюжила его докторский халат и сейчас вяжет чулочки для будущего малыша. Скоро на свет появится еще один индеец -- еще один слабенький побег на поверженном дереве.
Мы везем Гарри по ночному городу. Мы проезжаем мимо автовигвама индейца, с которым поссорились днем. Все восемь восьмых его личной земли свободны, и над автобусной двустворчатой дверью горит электрическая лампочка. А как же?! Двадцатый век есть двадцатый век!
НЕДОБИТЫЕ
Когда я подходил к этому дому, мне вспомнилось, как бывалый старшина учил нас, еще не обстрелянных солдат. С силой бей по двери фашистского бункера ногой, наставлял нас старшина, и в распахнувшийся проем -- ручную гранату. После взрыва -- снова к двери. Веером из автомата. Длинной очередью от стены до стены. После этого, кто в живых останется, поднимут руки и будут гуськом выходить из бункера...
