Вячеслав Пьецух - Городской романс (фрагмент)
Однако события и перемены выдавались довольно редко, и обычные дни были похожи друг на друга, как воробьи. Поднималась Ольга без пятнадцати минут шесть, поскольку одинокий чекист Круглов поднимался в шесть, и, справив нужду, забиралась в шкаф. Там она усаживалась на пуфик, подпирала голову руками и слушала звуки своей квартиры. Вот зазвонил будильник у чекиста, тот испуганно всхрапнет напоследок и принимается хрустеть суставами, потягиваясь в постели. Затем он начинает заниматься гирями (гири иногда тупо стукаются друг о друга), приговаривая при этом одно и то же, именно на вдохе:
Гвозди бы делать из этих людей... -
и на выдохе:
Не было б в мире крепче гвоздей, -
а Ольга тем временем подумывала о том, что классик написал, в сущности, вредительские стихи. После гимнастики Круглов долго и основательно умывался на кухне, напевая арию Розины из "Севильского цирюльника", а примерно с половины седьмого его партию постепенно забивали прочие голоса. Начинала постанывать старуха Мясоедова, жалобно так, точно она просила помощи на каком-то неземном языке; сквозь ее стоны мало-помалу прорезалось сладострастное дыхание Ворониных, и старуха вдруг замолчит -- видимо, прислушивается к молодым звукам любви -- и вспомнит свое былое. После шумели одни Воронины: они нудно спорили, кому выносить горшок, звенели посудой, шаркали тапочками и уморительно трудно одевались, ибо ни одна вещь у них не знала своего места.
-- Зинк! -- говорил сам. -- Куда, к черту, запропастились мои носки?!
-- А я почем знаю! -- отвечала ему сама и потом заунывно отчитывала супруга за непамятливость и небрежность, пока носки не находились в ящике с песком, устроенном для кота.
За завтраком они всегда разводили политические беседы.
-- Я не понимаю, -- например, говорит сам, -- чего тянет резину английский пролетариат?.. Нет, правда, Зинк... Чего они там резину-то тянут, чего они не скрутят свою буржуазию в бараний рог?! Безработица у них страшенная, уровень жизни постоянно падает, уверенности в завтрашнем дне нет никакой, а они, понимаешь, ни шьют, ни порют!..
-- Наверное, у них муку без очереди дают, -- гадает сама, и Ольга чувствовала, что у Зинаиды Ворониной в эту минуту на лице оживает мысль. -- У них, поди, тогда произойдет социалистическая революция, когда начнутся очереди за мукой.
Сам говорит на это с поддельной силой:
-- Ты давай сворачивай эту враждебную пропаганду, а то я на тебя в органы настучу.
Затем Воронины отправлялись на службу: сам -- в пожарное депо, сама -- в Орловский энерготрест, -- и в квартире наступало относительное затишье; относительное, собственно, потому, что все же время от времени постанывает старуха Мясоедова, приглушенно шепчет радио, осыпается штукатурка на новой печке, вода каплет из рукомойника, кот точит когти о войлочный коврик, на кухне возятся мыши, сами собой поскрипывают половицы в передней, точно кто-то пришел и ходит. Томно как-то на душе, не по-хорошему ожидательно, как будто съела нечто непонятное и теперь с тоскою думаешь: что-то будет... Радио от скуки послушать, что ли?..
"...Некоторые думают, что уничтожения противоположности между трудом умственным и трудом физическим можно добиться путем некоторого культурно-технического поравнения работников умственного и физического труда на базе снижения культурно-технического уровня инженеров и техников, работников умственного труда, до уровня среднеквалифицированных рабочих. Это в корне не верно. Так могут думать о коммунизме только мелкобуржуазные болтуны. На самом деле уничтожения противоположности между трудом умственным и трудом физическим можно добиться лишь на базе подъема культурно-технического уровня рабочего класса до уровня работников инженерно-технического труда. Было бы смешно думать, что такой подъем неосуществим. Он вполне осуществим в условиях советского строя, где производительные силы страны освобождены от оков капитализма, где..."
Все это, конечно, так, но тоска, тоска...
Отключившись слухом от радио, Ольга открывала наполовину ближнюю створку шкафа, к которой была привязана веревочка, другим концом намотанная на мизинец, чтобы в случае опасности можно было мгновенно захлопнуть створку, брала в руки какой-нибудь труд по энтомологии и замирала, лакомясь светом дня. С улицы, сквозь бревенчатые стены, до нее долетали звуки обычной жизни, включая весьма отдаленные и неясные вроде шума воды, извергающейся из колонки на углу Коммунаров и 10-летия Октября, -- кстати заметить, за время добровольного заточения ухо у нее навострилось до такой степени, что, если на двор приходил точильщик, она легко различала, когда он точит ножик, когда топор. Проедет полуторка, скрежеща гнилыми рессорами, объявится старьевщик-татарин и заорет бабьим голосом, мужики подерутся у пивного ларька -- все ей любопытно и дорого, потому что приобщает к нормальной жизни.
Затем наступало время ученого чтения и заметок, за которыми незаметно проходил день. Там возвращалась племянница Вера из своего техникума, и они с полчаса обменивались записками: Вера сообщала Ольге городские новости, а Ольга писала всякую чепуху. Постепенно угасал дневной свет, ощутительно и торжественно угасал, как гасят люстру в Большом театре, и Ольга зажигала в шкафу свечу. От капли огня нутро шкафа преображалось, становясь похожим на пещеру отшельника, и Ольга принималась строить чудные грезы, а то силой воображения норовила получить из профиля Мефистофеля контур Балканского полуострова, а из горного пейзажа -- выкройку дамского пиджака. Иногда ей приходило на мысль, что так, как живет она, не живет никто.
Около шести часов вечера возвращались со службы супруги Воронины и сразу принимались за свою вечную беззлобную перепалку.
-- Зинк! Я вчера под статуэтку трешницу положил, а теперь ее нет, небось ты куда-нибудь задевала...
-- В глаза я не видела твою трешницу! Ты ее, поди, пропил, бессовестная твоя морда, а на меня вешаешь всех собак!
-- Ну вот!.. А я эту трешницу хотел отдать в фонд борьбы корейского народа, и теперь мне в профкоме намылят холку.
-- Ничего, и без твоей трешницы обойдутся. Поди, на эту самую корейскую войну идет такая прорва народных денег, что это непостижимо человеческому уму! А сами впроголодь живем, как последняя гольтепа, зато у корейцев есть из чего стрелять!
-- Зинк! Ты давай сворачивай эту враждебную пропаганду, а то я на тебя в органы настучу...
Последним, что-то часу в десятом, возвращался домой одинокий чекист Круглов; он раздевался и в одних подштанниках садился зубрить английские неправильные глаголы.
И все население квартиры номер 4 нимало не подозревало о том, что Ольга Чумовая, член семьи врага народа, по-прежнему обитает вместе с ними под одной крышей, тихонько, как мышка, сидя в своем шкафу. Раз только, когда Ольге нездоровилось и она невзначай чихнула, старуха Мясоедова сообщила соседям, что, видимо, помер в заключении Марк, что, видимо, он приходил на свои девятины попрощаться с родным домом, бродил по комнате и чихал. Да как-то чекист Круглов, встретив в прихожей Веру с пачкой свечей для Ольги, спросил ее, в раздумье нахмурив брови:
-- И зачем тебе столько свечей, ешь ты их, что ли?..
Вера сказала:
-- Ем.
-- И вкусно?
-- Вкусно.
-- Ну да, конечно, -- принялся сам с собой рассуждать одинокий чекист Круглов, -- у нас ведь в России как: не по хорошему мил, а по милу хорош. Вообще насчет свечей -- это интересный почин, моя бы власть, я бы всю Россию посадил, скажем, на солидол...
Тогда-то Вера и провела в шкаф электричество, чтобы снять подозрение со свечей.
Наконец в декабре пятьдесят шестого года пришла бумага из областного отдела госбезопасности, извещавшая о том, что за отсутствием состава преступления дело гражданина Чумового производством прекращено, и Ольга вылезла из шкафа, таким образом воротившись в живую жизнь. На радостях выпили они с Верой бутылку "Крымской ночи", наговорились всласть, сходили погулять по улице Ленина, обсуждая во время прогулки новые моды, наведались в театр и, вернувшись домой, завалились спать.
Только просыпается Вера на другой день, а Ольги нет:
ни на кухне ее нет, ни в уборной, ни на дворе;
отворяет Вера шкаф для очистки совести,
а там Ольга сидит,
подперев голову кулачком, и слушает звуки своей квартиры.
