Иван Панаев - Спальня светской женщины
Мы привели здѣсь этотъ разговоръ для того, чтобы точнѣе показать читателямъ отношенія, которыя связывали Громскаго съ молодымъ графомъ. Наступило время выпуска — и они должны были поневолѣ разстаться: графъ вступилъ въ военную службу; Громскіи нанялъ небольшую комнату въ Итальянской улицѣ. Графъ черезъ полгода произведенъ былъ въ офицеры; Громскій продолжалъ свое образованіе въ университетѣ. Графъ на лихой четвернѣ разъѣзжалъ по театрамъ и баламъ, кружился въ вихрѣ большого свѣта и кружилъ другимъ головы; Громскій всякій день, несмотря на дождь и грязь, смиренно проходилъ пѣшкомъ опредѣленное пространство отъ Итальянской до Семеновскаго полка. Черезъ три года послѣ выпуска графъ былъ произведенъ въ поручики и назначенъ адъютантомъ къ своему дядѣ барону М**; Громскій получилъ аттестатъ на званіе кандидата. Графъ пріобрѣлъ много опытности, коротко ознакомясь съ свѣтомъ; Громскій остался съ прежними понятіями о людяхъ, потому что онъ такъ же, какъ и прежде, былъ далекъ отъ нихъ. Несмотря на все это, въ свободное отъ занятій время Громскій бывалъ у графа, графъ изрѣдка посѣщалъ Громскаго и одинаково былъ съ нимъ радушенъ. Но Громскій въ роскошномъ кабинетѣ графа, окруженный новыми его друзьями — знатною молодежью, чувствовалъ себя лишнимъ, боялся разстроивать его своимъ появленіемь, но все не переставалъ любить его по-прежнему. Графъ въ тѣсной и голой комнатѣ поэта былъ какъ бы не на своемъ мѣстѣ, казался озабоченнымъ чѣмъ-то, нѣсколько принужденнымъ. Оба избѣгали разговора, который бы могъ напомнить имъ прежнюю ихъ короткость и оправдать Громскаго, котораго предположенія такъ скоро сбывались.
Онъ не скучалъ въ своемъ уединеніи, потому что ему некогда было думать о скукѣ. Цѣлые дии просиживалъ онъ, углубленный въ чтеніе… Наука широкимъ и вѣтвистымъ деревомъ раскидывалась надъ его головою, и онъ съ наслажденіемъ рвалъ плоды съ этого дерева. Любимымъ поэтомъ его былъ Шиллеръ; онъ изучалъ пламеннаго, вѣчно юнаго, вѣчно восторженнаго выродка изъ германцевъ… Дѣвственная душа его отрадно разнѣживалась гармоніей небесныхъ звуковъ. Онъ дивился могущему, всеобъемлющему генію Шекспира и Гёте; онъ укрѣплялся въ борьбѣ съ исполинами нѣмецкой философіи, заимствуя огъ нихъ стальную крѣпость рѣчи, быстрый лаконическій напоръ идей, и все это закаляя пламенемъ своей души, ярко и блистательно вспыхивавшей. — Время летѣло для него незамѣтно, и уже весеннее солнце 183* года рѣзко вонзало лучи свои въ тонкія и грязныя льдины Невы. Мартъ былъ въ половинѣ. Утромъ 13-го марта Громскій шелъ по Большои Морской… Вдругъ карета, запряженная четвернею сѣрыхъ рысаковъ, съ шумомъ подкатилась къ подъѣзду дома, къ которому подходилъ онъ. То былъ магазинъ Сихлеръ. Ступеньки кареты хлопнули, показалась очаровательная ножка, затянутая въ черный атласный башмачокъ, потомъ маленькая свѣтло-зеленая шляпка съ развѣвающеюся блондою, подъ шляпкой темная тесьма каштановыхъ волосъ и личико, будто сейчасъ снятое съ картины Рафаэля… Мигъ… Плѣнительная дама вспорхнула на лѣстницу и уже была въ магазинѣ… Громскій, окаменѣлый, стоялъ у подъѣзда съ помутившимися глазами. Это было чудное, соблазнительное явленіе для затворника. Его идеалы: Теклы, Маріи, Маргариты, Дездемоны, вдругъ затѣснились въ головѣ его, путались, смѣшивались и уничтожались — предъ этимъ живымъ существомъ, предъ этою граціозною, едва мелькнувшею незнакомкою, образъ которой неизгладимо съ перваго мгновенія врѣзался въ растопившееся сердце юноши. Минута любви прозвучала на часахъ его жизни.
Надобно имѣть 20 лѣтъ, душу, стремящуюся ко всему высокому. сердце, несознаемо жаждущее любви, воображеніе, освященное величественнымъ заревомъ поэзіи, чтобы понять такую неуловимую вспышку. Не помню, кто-то сказалъ, что сердце юноши — пороховой ящикъ, и довольно одной пролетной искры, чтобы видѣть разрушающій взрывъ. Съ этого дня жизнь его совершенно измѣнилась: онъ большую часть своего времени сталъ проводить внѣ дома. Онъ взадъ и впередъ прохаживался по широкимъ улпцамъ Петербурга, съ одною надеждою, съ одною цѣлію встрѣтить незнакомку. и надежда его сбылась только одинъ разъ въ длинный промежутокъ 2-хъ недѣль.
Наступилъ апрѣль мѣеяцъ. Громскій не переставалъ быть на дозорѣ, и читатели въ началѣ сей повѣети видѣли его среди улпцы безумно слѣдящаго прогремѣвшую карету и подвергавшагося опасности быть раздавленнымъ… То была его третья встрѣча съ прелестною дамою. Адъютантъ, отведшій его отъ опасности, былъ графъ Вѣрскій.
Черезъ нѣсколько дней послѣ этого Громскій сидѣлъ въ своей комнатѣ, передъ нимъ на небольшомъ столѣ лежала развернутая книга. Онъ машинально перебиралъ страницы. Въ душѣ его кипѣла буря, страшная буря любви. Смута чувствъ, мыслей, фантазій въ эту минуту была въ немъ неизслѣдима. Образъ ея хотѣлъ вытѣснить изъ него и чувства, и мысли, и фантазію! Онъ извѣдывалъ неотразимую необходимость видѣть ее каждую минуту, топить свои взоры въ ея бирюзовыхъ очахъ. Она казалась ему ненаглядною, божественною. Ни одна грѣшная мечта не проскользала въ его лучезарной идеѣ объ ней; ни одно смѣлое желаніе не дерзало прикоснутъся къ нему… Она была для него и чиста, и недоступна въ существенности. Онъ даже не смѣлъ думать, что провидѣніе когда-нибудь доставитъ ему отраду слушать ея привѣтныя рѣчи, упиваться ея музыкальнымъ голосомъ, быть наединѣ съ нею. Эта мысль поглотила бы его своею необъятностію. Онъ только хотѣлъ, незамѣченный, любоваться ею издалека, какъ заключенный грѣшникъ любуется безпредѣльною свободою лазореваго неба, безъ надежды быть когда-нибудь его избраннымъ.
Къ тому же — судьба, попросившая ее качаться на эластическихъ подушкахъ богатой кареты, заставила его растаптывать грязь тротуаровъ калошами. Между ними была страшная бездна, брошенная безжалостно людскимъ тщеславіемъ, эгоизмомъ и прихотью.
Кто живалъ и бывалъ въ Петербургѣ, тотъ знаетъ, какъ безчисленно раздѣлено его общество; знаетъ, какъ переходъ отъ одного къ другому невозможенъ. Первое впечатлѣніе, которое производитъ Петербургъ на новопріѣзжаго — это очарованіе… Его великолѣпные дворцы; его широкія и прямыя улицы, обстроенныя высокими и гладкими домами; его тротуары и гранитныя набережныя; Нева, весело обхватывающая его станъ голубою лентою; его Петръ, взлетѣвшій вихремъ на обрывокъ скалы и въ нетерпѣніи осадившій коня, чтобы обозрѣть орлинымъ окомъ свое созданіе, кажется, смиряющій маніемъ руки бурю стихій — все и все поражаетъ васъ съ перваго взгляда. И хотя стоитъ обглядѣться и обсидѣться въ гранитномъ городѣ, чтобы волшебство исчезло, однако васъ долго будетъ увлекать его шумъ, его неумолкаемое движеніе, его просторныя гульбища, его парадные балы… одного только тщетно будете искать вы — самобытности.
Среднія общества Петербурга, странно развѣтвившіяся, монотонны, изысканны. Изящная сгорона удовольствій чужда имъ: группы дамъ и мужчинъ раздѣлеыы волшебною чертою, очерчены заколдованнымъ кругомъ, сходятся только для танцевъ и потомъ снова расходятся, говорятъ заученныя французскія фразы, смѣшанныя съ русскими, и, проговоривъ чиино, смолкаютъ.
Аристократическія гостиныя, разсѣянныя по всему городу, не имѣющія своего особеннаго центра, какъ предмѣстія Saint-Germain въ Парижѣ, но старающіяся сближаться между собою по набережнымъ, по Морской и по Милліоннымъ, заключаютъ снимокъ парижской изящности… Однако самый вѣрный, самый подробный снимокъ никогда не можетъ достичь красоты оригинала. Это аксіома, утвержденная на пьедесталѣ вѣковъ!.. Въ этихъ гостиныхъ вы, разумѣется, встрѣтите роскошь, ослѣпляющую глаза, утонченность, свѣтящуюся блестками образованія, свободное соединеніе обоихъ половъ, отборныя французскія фразы и невынужденную французскую рѣчь; но и здѣсь, къ несчастію, господствуетъ духъ напыщенности, отъ котораго сжимается красота и образованіе будто листъ травы не тронь меня! — Какъ бы то ни было, аристократическія гостиныя вездѣ и всюду суть дивныя раковины, заключающія въ себѣ многоцѣнныя жемчужины!..
Жаль, что онѣ въ Петербургѣ вовсе лишены самобытности и рѣдко доступны для безсіятельныхъ именъ, хоть будь эти имена съ ногъ до головы позолочены червоннымъ золотомъ просвѣщенія.
Громскій зналъ это, и безнадежность когда-нибудь наслаждаться образомъ его чудной незнакомки сильнѣй и сильнѣй подтачивала его сердце… Онъ только догадывался, что она должна принадлежать къ аристократическому кругу; все изобличало въ ней утонченность высшаго тона: и ловкость, и легкость, и изящность наряда. Экипажъ ея блестѣлъ мастерскою отдѣлкою, и два лакея, огромнаго роста, были облачены въ красную ливрею, отороченную золотымъ газомъ съ гербами. Все это Громскій успѣлъ замѣтить въ три мимолетныя съ нею встрѣчи: глазъ юноши всегда быстръ и объемлющъ… Одну только догадку онъ упустилъ изъ виду въ первую встръчу: — спроситъ у лакея: "чья карета?"; отвѣтъ на этотъ вопросъ открылъ бы ему ея имя. Но въ ту минуту Громскому было не до того; онъ не могъ разсуждать, онъ не могъ бросать небрежно равнодушные вопросы проходящаго фата, который подмѣтилъ въ стеклышко своего лорнета хорошенькую женщину. Громскій былъ весь чувство и зрѣніе.
