Василий Белов - Чок-получок
Он присел у костра, заслонив своим торсом чуть не четвертую часть горизонта, потирая колени, покашливая:
— Алка, ты чего мешаешь людям!
Меня удивил контраст: нежный, почти мальчишеский голос никак не вязался с мощной спортивной фигурой.
— Заглохни, — сказала Алка и закашляла, поперхнувшись дымом от сигареты. Ее громкий кашель, и зеленые брюки, и мужская поза тоже совершенно не соответствовали полудетскому, со следами вчерашней косметики, круглому помятому личику.
Тоня глядела на них в оба глаза, пока не вспомнила, что еще не умывалась, и мне ничего не оставалось делать, как тоже включиться в очередную игру, смысл которой никогда, наверное, не дойдет до меня.
Почему же люди не хотят быть самими собою? Почему им вечно хочется выглядеть иначе, чем они есть на самом деле?
Пока Тоня ходила к реке, к нам присоединился второй Алкин спутник: это был вертлявый и какой-то суетливо-нахальный парень, его звали Борисом, фамилия Арсентьевский. Немного требовалось ума, чтобы догадаться, Алка называла его Барсом, но она заставила-таки выслушать ее объяснение.
Пока шло шумное утреннее чаепитие, пока разыгрывалась нелепая, занявшая полдня рыболовная сцена, мне пришлось быть невольным арбитром в соревновании по остроумию между Вадимом и Барсом. Было ясно, что выдрючивались они не столько передо мной или Алкой, сколько перед Тоней. Моя жена преображалась прямо на глазах…
Сашка пришел под вечер, когда мы уже перекочевали к соседям. Он посмотрел на дюжину наших жалких плотвичек, высыпал из рюкзака груду крупных окуней и лещей. Две уточки из породы чернядь и одна кряковая дополняли его рыбацкий трофей. Никто не хотел ощипывать и потрошить дичь, один Джек с готовностью тыкался своей мордой, выявляя нетерпение и желание помочь каждому из нас. Начались грандиозные приготовления к ухе. Тоня, Алка и Барс пошли к реке и весело принялись за картошку, а Вадим взял в руки Сашкину двустволку:
— «Бюхард?» Где вы его достали?
Сашка был явно польщен. Вадим вытащил из палатки и показал ему свою двустволку, тотчас же начался тот специфический разговор, который обосабливает собеседников, делая их своего рода заговорщиками. Опять игра… Я нехотя включился и в эту игру, но притворился, что ничего не понимаю в ружьях. Вадим с увлечением и азартно начал объяснять мне, что такое чок и что такое нечок, чем отличается правый ствол от левого, далеко ли и с какой силой летит пуля, если выстрелить из нечокового ствола. Голубев был пьян и не заметил моего подвоха. Он-то прекрасно знал, что все это было давно мне известно, что в детстве и юности я тоже бывал охотником. Правда, уток и рябчиков я уничтожал тогда вовсе не из спортивного интереса…
— Мальчишки, а кто пойдет за дровами? — послышался Алкин голос.
Я взял топор, перерубил пополам сухую длинную ель, оставшуюся от лесосплава. Отнес половинки к костру и положил на огонь. Получилась своеобразная нодья.[1] Она могла теперь гореть до глубокой ночи, нужно было лишь надвигать чурки на костер.
— Как ты думаешь, с которым из них она спит? — спросил Сашка, когда я вернулся к нему.
— Кто? — Я был взбешен.
— Извини, старик… Ну, что ты заводишься?
— Если ты имеешь в виду Алку, то у нее, по-моему, двусменка. — Во мне все кипело от злости.
— А может, по скользящему графику? — не унимался этот идиот.
Я отвернулся. Тоня хлопотала вокруг ухи и этой самой Алки, обе женщины весело о чем-то болтали, они, видимо, хорошо понимали друг друга. «Неужели он ничего не чувствует? — думал я про Сашку. — Если он не уймется, я дам ему затрещину… Прямо по физиономии, да, да… Мерзавец! Ему и дела нет, что там, у костра, есть еще и моя жена, что эта болтовня отвратительна для меня». Но Голубев был бы не Голубев без таких разговоров, да и я вдруг понял, что злюсь вовсе не на него. Меня оскорбляла фамильярность и близость моей жены с этой беспутной девчонкой, ночующей в одной палатке с двумя отнюдь не бесплотными существами. Я превосходно знаю тип этих послевоенных девчонок. Многие из них воспитаны так, что они не знают, что хорошо, а что плохо, не представляют, куда и как ступят в следующую минуту. Обычно романтичные и мечтательные до сентиментальности, они ни к чему путному не приучены, от них можно ждать все, что угодно. Мораль для таких дурочек либо не существует совсем, либо понятие старомодное. Такое существо живет совершенно свободно и поэтому почти всегда безответственно. Что с ними делать? Я не знаю и не хочу знать, не хочу, — но мало ли чего не хочется! Когда она приходит к нам в трест после неудачного поступления в институт, мне жаль ее, и я стараюсь хоть как-то помочь ей встать на ноги, приобрести собственное лицо и элементарные понятия о том, что плохо, что хорошо. Но она обычно не задерживается на моей стройке, ее влечет романтика зауральских просторов, ветер далеких странствий. Я ничего не имею против таких странствий, но мне хочется реветь, когда вижу, как такая дурочка, нарезавшись коньяку, идет в гостиницу и какая-нибудь пыжиковая шапка, ухмыляясь, пропускает ее в свой одноместный номер. И Сашка Голубев прекрасно знает мое отношение ко всем этим штучкам-дрючкам. Наконец-то до него что-то дошло:
— Извини, старик, ну, извини… Но не будь все-таки пижоном. Разве ты отказался бы переночевать с ней в одной палатке? Разумеется, без соседства.
— Да, отказался бы.
— Почему?
— Потому, черт возьми, что люблю бриться своей бритвой! Понимаешь? Своей! И пошел ты от меня знаешь куда…
Сашка сделал лапочками, — дескать, пардон, все понял. Я с отвращением почувствовал, что еще минуту — и я бы перешел на крик.
Нас уже звали есть уху.
Боже мой, я еще утром был по горло сыт всем этим, а тут впереди еще и уха, и вечер, и этот безбрежный треп. Сашка вернулся с озера навеселе, ему все равно, но я-то весь день был не в своей тарелке, весь день сдерживал раздражение. И вот, когда все по-турецки расселись под дурацким вымпелом, на котором был намалеван дракон, я даже с каким-то облегчением взял колпачок от термоса, наполненный на три четверти каким-то заграничным питьем. И выпил, не дожидаясь конца тоста, произносимого Алкой — этим оператором одного из ведущих в стране НИИ…
Судя по тому, как Вадим и Алка подзуживали и ставили ему безобидные шпильки, Барс был старшим по работе. Но, как выяснилось, Вадим тоже готовился стать кандидатом. Я спросил его, правда ли, что в одной лишь Москве более двухсот тысяч научных работников, кандидатов, докторов и академиков? По-видимому, глотая пилюлю, он просто не захотел пикироваться. Или же считал эту цифру вполне нормальной.
Моя жена по очереди глядела на обоих физиков… Что ж, в этом ничего нет удивительного, подумалось мне. Она действительно впервые видит живых физиков. Но зачем же глядеть им прямехонько в рот? Зачем делать вид, что понимаешь, что такое гравитация и теория относительности? Ведь даже мне с моим техническим вузом очень смутно представляется все это.
— Видите ли… — Вадим был терпеливым и снисходительным. — Самое лучшее это наглядный пример…
Он достал из рюкзака блокнот, вырвал чистый лист, согнул вдоль, оторвал ровную длинную полоску бумаги и склеил ее концы хлебным мякишем. Полученное кольцо он представил на обозрение моей жене.
— У него две стороны, наружная и внутренняя, так?
— Да, — Тоня старательно хмурила свои роскошные брови.
— Может ли проползти букашка сначала по одной, после по другой стороне, но не пересекая край кольца?
— Нет. Как же?
— А теперь? — Он разорвал кольцо и вновь старательно склеил концы ленточки, но уже разными сторонами. — Можете мне сказать, где здесь внешняя сторона и где внутренняя?
Я видел, как моя Тоня в восторге водила авторучкой по склеенной ленточке. Но я знал, что если б этот же злополучный фокус показывал ей я, она бы даже не стала меня слушать…
Вадим из вежливости перевел разговор на другую, близкую Тоне тему. Речь пошла о книгах вообще, затем о детективах и научной фантастике. Барс то и дело вставлял в разговор двусмысленные похабные шуточки, Алка била его кулачком по спине. Тоня добросовестно старалась понять, отчего Алка смеется. Не замечая пошлости, она всеми силами старалась поддержать этот, как ей казалось, утонченный разговор. Меня же все это начинало бесить взаправду. Когда с ухой было покончено и новая волна остроумия смыла все сдерживающие преграды, я потихоньку встал и отошел от костра.
Луна висела над противоположным лесистым берегом, большая и желтая. Явственно виднелись очертания лунных морей, рассеянный призрачный свет исходил от нее, как бы не достигая земли. Кусты и скошенные луга были темны на том и другом берегу. Везде было тихо, таинственно и печально, ночная осенняя земля словно прислушивалась к чему-то. Окрестная тишина терпеливо превозмогала нелепые всплески хохота, которые то и дело раздавались над нашим берегом.
