Асар Эппель - В паровозные годы
И тут - новость не новость, потому что на юг то ли едет, то ли возвращается оттуда Сталин. Мимо окна проносятся предваряющие охранные поезда. Потом просвистывает состав венценосца, потом мелькают арьергардные, а мы, полдня простояв, накаляемся на донбассовской сковородке и накапливаются уже восемь часов опоздания.
И вдруг - после нескончаемого со стоявшим в зените полуденным солнцем целого дня - поезд наш забирает вбок, куда пассажирские вообще не сворачивают. Почему так, мы не знаем, и даже машинист не знает, но где-то впереди что-то случилось, и нас пустили окружной - какой-то неведомой и непосещаемой большими поездами веткой, по которой изредка тащатся разве что разбитые составы (в основном - с цементом), а резво катятся только дрезины с тетками, подсыпающими на пути гравий. Тетки эти по-совхозному загорелые и в майках. У них на верхах толстых рук круглые прививочные метины, а на головах торчащие козырьком от солнца косынки. Большие бабьи животы путевых работниц препоясаны снятыми кофтами.
И это уже опоздание на сутки, при том что цельнометаллическая духовка набралась теперь степного зноя, и общий наш вагон обживается навсегда.
Лежачие вторые полки (у подруг есть еще и третья) занавешиваются от чужих глаз мокрыми простынями, чтобы лежать голяком. Выглядит оно как будто за сараями сушат белье. Один из сортиров непоправимо забит помидорными оглодками, куриными костями и мокрыми газетами. Всплывшее под край железного толчка, все это от поездных бросков выплескивается, и проводник по таковой причине место уединения запер. На другом же конце необходимое помещение из-за женщин и детей, чистки зубов и опять же вагонных качаний, мотающих из стороны в сторону любую твою или кого другого аккуратность, тоже в воде. Тут виноваты и широкая колея, и немцы вагон сильно подрессорили, и рельсы от жары распухли, и проводник ничего не убирает. Спасибо еще, моет стаканы. Теперь, правда, уже степной водой - московская вон когда кончилась!
На своей второй полке жизни (на нижней заснула Райка, на багажной Тамарка) она чувствовала себя преотлично. Просто лежала и предвкушала. Она ведь тайком от отца взяла помаду (он бы ни за что не разрешил) и не могла теперь наглядеться на яркий тюбик, готовясь к опасным южным обстоятельствам. У московского телеграфа в те годы сходились стройные молодые люди с живыми лицами и в черных дорогих костюмах. Ей сказали, что это грузины. Она знала, что там, куда они едут, только грузины и живут.
Подруги уже вторую ночь приспособились, свесив ноги, сидеть на железине, накрывавшей вагонные ступени. После дневной духоты полночное сидение в вагонной двери было укромно и необычно. Станции по ночам почему-то отползали от железной дороги во тьму и совсем редко попадались. Такое, надо думать, осталось у них еще от эпохи бронепоездов, паливших из пушек по всему, мимо чего поезд ехал. Черный воздух на границе с тусклым слоем тамбурного освещения виделся сероватым. Где-то впереди пыхтел паровоз. Вероятно из-за него к вагонной двери прилетали едва различимые серые клоки дыма. Вдоль поезда, если глядеть вперед, от мрака отбивался и желтоватый свет вагонных окошек. Был он тусклый, а возможно, это тьма мироздания таково отъединялась от грубого движения чего-то долгого и пыхтящего внутри себя. Во всяком случае, оттого что во тьму сочился свет, было ощутимее мглистое ее, составленное из темноты самое непонятное из веществ, цветом черное, хотя к вагонной двери нет-нет и подлетал серый клок, чтобы сразу отлететь и прилететь вдвоем с другим, но тоже улететь мимо свесивших ноги в ночь, сидящих на прилипшей к железу газетине подруг. Так они и проносились, эти неуследимые сероватые клоки то ли дыма, то ли тумана. Летящие его клочья. Дымная рвань в черной суконной тьме. Обрывки вещества в веществе, вместе с которыми от поездной головы долетал в заполненную несмолкаемой работой цикад ночную окрестность дальний гудок.
Перед нами тьма и нет пространства. Хотя оно тем не менее есть и обнаруживает себя возникающими мотыльками и белыми мухами, однако бесцветные скитальцы эти в тамбур не влетают, а сразу отбрасываются назад, словно отринутые человеческим воздухом пассажиров. И пространство остается пустое. Но почему тогда черное? Пустота ведь отсутствие чего бы то ни было. А тут и дымы, и приносимые к ночной двери ночные бабочки доводят, что пустоты у пространства все-таки нету.
Днем это понятно - окрестность выносит к железной дороге помидоры, куриц, сараи, будки, штабеля шпал, позеленевшие ныряющие и взлетающие провода, стрелки, столбы, худых коров по косогорам, крестьянских детей в больших телогрейках - но по ночам этого нет, ночью мир такой, какие тьма и ночь, тушь и мгла, придонная глубь и путейское сукно - ночью мир принадлежит незрячим, и каждый из нас в эту пору не понять кто.
Хотя ничего не виднеется, где-то видна красноватая точка. Это либо встала вечерняя звезда, либо огонь жилья какой-нибудь, либо горит в степи чумацкий костер. Красный огонь, заслоняемый из-за тихо катящегося поезда какими-то жердинами, столбами, ветлами или еще чем-то стоячим, дрожит, хотя узнать, чем заслоняется, невозможно. Так что в ночном отдалении он просто багровеет и мигает.
Иногда поезд ни с того ни с сего принимается бежать по большой дуге. Днем она красиво образуется чередой вагонов. Их вагон от паровоза примерно девятый. Поэтому вместо проводов, которые в окне то взлетали, то падали, делается видна в оба конца вся поездная протяженность. Ночью же о дорожном закруглении можно догадаться из-за возникающих в пустом мраке окошек и длинного вдалеке света паровозного фонаря. Подруги никак не могли понять, что это за световая линия и почему в одном месте окошки стоймя (а это был известный нам спальный вагон).
Свесив ноги в темноту, они сидели как сидели и только что, в который раз вспомнив Тургенева-Пургенева, отсмеялись, но по-ночному опасливо и негромко.
На таком вот повороте, засмердевшем серой паровозного дыма и сильней заложившем уши ночным шумом насекомых, паровоз сыпанул вдалеке красные искры, и потухаемая на лету изгарь полетела назад горизонтальным снопом, причем искры были красные и вида нехорошего.
Паровоз дважды прогудел, и какая-то из троих сразу закричала. Кричала она.
Как ее глаз все, кто не спал, только не промывали! От проводницы соседнего вагона вернулся проводник и принес спитого мокрого чаю, который они с ней сушили для завтрашних заварок. Сивушный сосед советовал "белую головку", и, конечно, пошутил: "Глаз не пизда, проморгает!" Кстати, так пошутили еще многие.
Большая станция ожидалась нескоро, поэтому на каком-то полустанке решились на остановку. Пустые полторы платформы и заросшие травой ржавые рельсы желтовато освещались тусклым фонарем и были цвета жидкого чая. Бурьянное одиночество постоя усугублялось еще и тем, что привычные на ночных узлах требовательные верховые голоса из репродукторов, приказывающие кому-то что-то неотвратимое, здесь не раздавались. Тут было безмолвие, хотя степной шум цикад никак не смолкал. От полустаночного строения через короткие промежутки времени громко и требовательно кричал сверчок. Вагон и соседний с ним были словно загажены курами, а на самом деле в разбившихся ночных бабочках. Сколько их подлетало по дороге! И зачем?! Из полустаночной постройки к внезапному поезду вышел заспанный человек. Из вагонов повыходили кто не спал. Словом, возле тамбура сошлось немало народу. Кто-то настаивал, что в каком-нибудь вагоне наверняка едет врач. "Ну и что? Где он, твой врач? - возражали ему. - Не будить же весь поезд!" Из хорошего купе пришел видный из себя пассажир в шелковой пижаме с притулившейся к нему миловидной худенькой женщиной в халате с кистями. Потерпевшая сошла, прижимая к глазу мокрую вату и от боли подвывая. Подруги ее - одна глядела на мужчину с женщиной из спального вагона, другая от страха икала. Был вынесен чемодан пострадавшей. Картонный, но под фибру и с уголками (она им гордилась - такие тогда были в моде).
- Обещайте, что без промедления отправите девушку в больницу! Я поставлю в известность как свое издание, так и наркомат железных дорог, не говоря об органах здравоохранения, - заявил пахнувший вишневым вареньем видный мужчина не то станционному субъекту, не то своей худенькой даме. Не то оповещая остальных собравшихся.
"По раньку и повезем, - выразил готовность станционный человек, полуторка в сельпо поедет". Куда именно "повезем", было неясно. Перепуганным подругам даже и в голову не пришло поинтересоваться. Девчонки же! Дурочки же, никак не предполагавшие, что на свете существуют ночные полустанки цвета бледного чая и говорится "утром и повезем... машина вроде будет".
Ни одну из обеих, конечно, не взяли, да они и не предлагались. Начальник поезда, ища впотьмах, куда записать, сделал отметку в билете. Станционный человек тоже подтвердил что-то закорючкой. Подруги сбивчиво наказывали, чтобы она, как приедет в курортное место - не то Гаркави, не то Сациви, - приходила вечером к почте. Они пока не знают, где снимут, но по вечерам будут ее ждать, а потом отведут в наемную комнату, которую, чтоб дешевле, наймут с другими какими-нибудь девочками на шестерых. Их двое, тех трое и она - шестая.
