Владимир Одоевский - Городок в табакерке. Сказки дедушки Иринея
— Ну, теперь ступай своей дорогой, да скорее.
Ваня, поблагодарив незнакомца за его участие, сказал ему:
— Милостивый государь! Вы мне сделали благодеяние большее, нежели вы думаете, но оно будет для меня ничем, если вы мне ещё не поможете.
— Что тебе надобно? — спросил незнакомец.
— Вы, я вижу, человек добрый, — продолжал Ваня. — Дайте мне денег.
— Не стыдно ли тебе, молодому человеку, просить милостыню? Ты можешь работать.
— Если б мог, то не просил бы у вас! Сегодня уже поздно работать, а мне деньги нужны сегодня! — отвечал Ваня отчаянным голосом.
Этот голос поразил незнакомца.
— Где ты живёшь? — спросил он.
— В Чекушах, в доме мещанки Р***.
— Как спросить тебя?
— Спросите органщика Лихтенштейна.
— Лихтенштейна? — вскричал незнакомец, положил руку на голову и задумался. Пристально посмотрел он на Ваню и сказал: — Вот тебе пять рублей; постарайся завтра поутру быть дома, я приду к тебе.
— Ко мне? — вскричал в изумлении Ваня; так удивило его столь небывалое участие в судьбе его.
Они расстались.
На другой день Ваня печально сидел у постели своей больной матери. Вчерашняя его ходьба, случившееся с ним происшествие, всё это так расстроило его, что он едва держался на полуразвалившейся скамье. Пять рублей были отданы в общую артель: они едва уплачивали то, что следовало за прожитое матерью и сыном. Не надеялся он на посещение незнакомца; не раз уже с ним бывали подобные случаи; часто люди, тронутые его выразительною физиономиею, также расспрашивали о его житье-бытье, его квартире — и забывали; ибо много людей на свете, которые и способны пожалеть о судьбе несчастного, но много ли таких, которые будут помнить о ней и возьмут на себя труд докончить доброе дело?
Но на этот раз Ваня обманулся. Ещё не благовестили к обедне, когда вчерашний незнакомец вошёл в тёмную каморку Вани. Ваня как будто оторопел: ему было стыдно своей бедности; он хотел и не смел предложить гостю единственный изломанный стул, стоявший в комнате, но гость скоро прекратил его недоумение.
— Скажи мне, — сказал он трепещущим голосом, — сколько тебе лет?
— Тридцать, — отвечал Ваня.
— О, так это не то, — сказал с горестию незнакомец, — скажи мне, не было ли у тебя отца или какого родственника, который когда-нибудь жил на этой квартире?
— Отец мой жил здесь, — отвечал Ваня, — но он уже умер.
— Не его ли звали Иван Лихтенштейном? — спросил незнакомец.
— Нет, — отвечал Иван, — но так меня зовут.
— Знаешь ли ты, — продолжал незнакомец с ежеминутно возраставшим волнением, — N 2332 Воспитательного Дома?
Дрожа сам не зная отчего, Ваня в истёртом книжнике отыскал записку, более двадцати лет тому назад полученную им из Воспитательного Дома, и показал незнакомцу.
Едва молодой человек взглянул на неё, как бросился в объятия Вани:
— Спаситель мой!.. Отец.
— Как!.. неужели? — говорил Ваня прерывающимся голосом. — Вы… ты!.. Алёша!
И оба они плакали, и оба долго не могли выговорить ни слова.
* * *Для объяснения сей истории нужно прибавить, что Алёша, найденный Ванею и воспитанный в Воспитательном Доме, показал необыкновенные дарования к живописи. Из Воспитательного Дома он поступил в Академию и скоро сделался известным живописцем. Нажив достаточное состояние своим искусством, он вспомнил о том, кому одолжен был жизнию. По журналу Воспитательного Дома, в котором записываются все обстоятельства, случившиеся при поступлении в оный младенцев, ему легко было узнать и имя Лихтенштейна, и его квартиру; но когда он наведывался о нём, тогда Лихтенштейнов не было уж в Петербурге, и никто не мог дать ему ни малейшего о них известия, пока случай не свёл его с своим избавителем.
Ваня вместе с матерью переселился к своему Алёше. Спокойная жизнь и довольство возвратили здоровье несчастным, и они до сих пор живут вместе. Иван, вспомнив некоторые уроки музыки, переданные ему отцом, посвятил себя сему искусству и достиг до того, что теперь сам может давать в ней уроки и тем увеличивать общие доходы.
Разбитый кувшин
Жили-были на сём свете две сестрицы, обе вдовы, и у каждой было по дочери. Одна из сестёр умерла и дочь свою оставила сестре на попечение; но эта сестра была нехорошая женщина: с дочерью своей она была добра, а с племянницею зла. Бедная Маша! — так называли племянницу — горькое было её житьё: доставалось ей и от тётушки, и от сестрицы; словно раба она была у них в доме. Вот однажды, на беду, Маша разбила кувшин. Как узнает об этом тётка — вон из дому, да и только, пока не сыщет другого кувшина! А где сыскать? Вот Маша идёт да плачет; вот дошла она до хлопчатого дерева[2], а под деревом сидит старуха, да ещё какая! — без головы! Без головы — не шутка сказать! Я думаю, Маша порядочно удивилась, а особливо когда старуха ей сказала:
— Ну, что ж ты видишь, девочка?
— Да я, матушка, — отвечала Маша, — ничего не вижу.
— Вот добрая девушка, — сказала старуха, — ступай своей дорогой.
И вот опять Маша идёт путём-дорогою; вот дошла она до кокосового дерева[3], а под деревом сидит также старуха и также без головы; то же спросила она у Маши, то же отвечала ей Маша, и того же старуха ей пожелала.
И опять идёт Маша да плачет; долго идёт она, и уж голод её мучит. Вот дошла она до красного дерева[4], и под деревом сидит третья старуха, но уж с головой на плечах: Маша остановилась, поклонилась и сказала:
— По добру ли, по здорову, матушка, поживаешь?
— Здорово, дитятко, — отвечала старуха, — да что с тобой? Тебе будто не по себе.
— Матушка, есть хочется.
— Войди, дитятко, в избушку; там есть пшено в горшке; поешь его, дитятко, да смотри, чёрного кота не забудь.
Маша послушалась, взошла в избушку, взялась за горшок с пшеном, смотрит, а чёрный кот шасть к ней навстречу. Маша с ним честно поделилась пшеном; кот покушал и пошёл своей дорогой. Не успела Маша оглянуться, как перед ней очутилась хозяйка дома в красной юбке.
— Хорошо, дитятко, — сказала она, — я тобою довольна; поди же ты в курятник и возьми там три яичка; но тех, которые говорят человечьим голосом, тех отнюдь не бери.
Пошла Маша в курятник. Не успела она войти в него, как поднялся шум и крик. Из всех лукошек яйца закричали: «Возьми меня, возьми меня!» Но Маша не забыла приказания старухи, и хоть яйца-болтуны были и больше и лучше других, она их не взяла; искала, искала и, наконец, нашла три яичка, маленькие, чёрненькие, но которые зато ни слова не говорили.
Вот старуха с Машей распрощалась.
— Ступай же, дитятко, — сказала она, — ничего не бойся, только не забудь под каждым деревом разбить по яичку.
Маша послушалась. Пришла к первому дереву, разбила яичко, и из яичка выскочил кувшин, ни дать ни взять такой, какой она поутру разбила. Она разбила второе яичко, и из яичка выскочил прекрасный дом со светлыми окошками и большое, большое поле, всё усеянное сахарным тростником. Разбила третье яичко, и из яичка выскочила блестящая коляска. Маша села в коляску, приехала к тётке, рассказала ей, каким образом старуха в красной юбке сделала её большою госпожою, рассказала и возвратилась в свой прекрасный дом со светлыми окошками и к своим сахарным тростникам.
Когда тётка узнала всё это, зависть её взяла, и она, не мешкая ни минуты, отправила свою дочку по той же дороге, по которой Маша ходила. Дочка также дошла до хлопчатого дерева и также увидела под ним старуху без головы, которая то же спросила у неё, что и у Маши: что она видит?
— Вот ещё! Что я вижу! — отвечала тётушкина дочка, — я вижу безголовую старуху.
Надобно заметить, что в этом ответе была двойная обида: во-первых, было невежливо напоминать женщине о её телесном недостатке, а во-вторых, неблагоразумно: ибо могли бы это услыхать белые люди и принять женщину без головы за колдунью.
— Злая ты девочка, — сказала старуха, — злая ты девочка, и дорога тебе клином сойдётся.
Не лучше случилось и под кокосовым деревом, и под красным. Увидевши старуху в красной юбке, тётушкина дочка мимоходом сказала ей:
— Здравствуй! — и даже не прибавила: бабушка[5].
Несмотря на то, старуха её также пригласила покушать пшена в избушке и также заметила ей не забыть чёрного кота. Но тётушкина дочка забыла накормить его, а когда старуха вошла, то не посовестилась уверять её, что она накормила кота досыта. Старуха в красной юбке показала вид, будто далась в обман, и также послала маленькую лгунью в курятник за яйцами. Хоть старуха и два раза ей повторяла не брать яиц, которые говорят человечьим голосом, но упрямица не послушалась и выбрала из лукошек именно те яйца, которые болтали больше других; она думала, что они-то и самые драгоценные. Она взяла их и, чтоб скрыть их от старухи, не пошла больше в хижину, а воротилась прямо домой. Не успела она дойти до красного дерева, как любопытство её взяло: не утерпела она и разбила яичко.
