Елена Ткач - Химеры
Саше было плевать на то, что рассказы француза и поведение его героев приводились в журнале как пример больного сознания. Ему было теперь на все наплевать! Он нашел лазейку, позволявшую хоть на короткое время выползать из своего панциря, из своего образа рохли и недотепы. Он понял, что можно выпустить джинна из бутылки!
В рассказе «Негодный стекольщик» герой, мечтательный бездельник, как-то утром раскрывает окно в самом мрачном состоянии духа и видит проходящего мимо стекольщика. Окликает его, — тот с трудом поднимается на пятый этаж, — рассматривает его стекла и говорит: «Как, у вас нет цветных стекол? — ни розовых, ни голубых, ни красных, этих волшебных райских стекол? Бессовестный вы человек! У вас хватает дерзости разгуливать со своим товаром в кварталах бедняков, а у вас даже нет стекол, через которые можно видеть жизнь в розовом цвете!» Он выталкивает стекольщика, а когда тот показывается внизу на улице, хватает цветочный горшок и швыряет его прямехонько в цель! Все стекло в ящике бьется вдребезги, стекольщик падает на спину, а безумец кричит с балкона: «Жизни, жизни в розовом свете!»
В другом рассказе герой избивает старика-нищего, услышав голос, который был ему хорошо знаком — это был голос доброго Ангела или Демона, который повсюду его сопровождал. По словам автора это был дух борьбы и действий, который нашептывал ему: только тот достоин свободы, кто сумеет её завоевать. Этот голос внушал, убеждал… нет, конечно он не был ангельским! Демон владел сознаньем героя и, скорее всего, самого автора. Свобода, которая достигается путем избиения стариков — это болезнь, морок, химера…
А Сашка… конечно, он чувствовал это. Ведь у него была тонкая восприимчивая душа. Но он знал также и то, что если продолжит ещё хоть немного существовать так как прежде — в невидимой клетке — его словно бы разорвет изнутри. В нем сломается что-то такое, без чего он попросту перестанет быть самим собой. А может, просто сойдет с ума… И поэтому он решил пробираться к свободе через щелку, указанную ему Бодлером, тайком, втихую делая пакости. И через это хоть немного ощущая себя независимым, сильным и смелым. А главное — и самое страшное! — он предвкушал от этого острое, ещё незнакомое удовольствие… Нет, конечно он не станет как Раскольников глушить топором старушек. НЕ ВСЕ дозволено, — так он решил для себя. Не все, но кое-что все-таки… Самая малость!
Это был жест отчаяния несчастного одинокого парня, замученного слепой материнской любовью и насмешками сверстников. Бедняга, он не знал, что малости на этом пути не бывает, что один шаг к пропасти влечет за собой и другой, а красоты — желанной его красоты — там не найти… только душа истлеет и скорчится. И что паук под названием ЗЛО уже начал плести для него свою паутину.
И вот в тот злосчастный вечер, когда тьма сгустилась над Москвой, Саня на цыпочках заглянул в комнату матери, — она дремала, похрапывая, только что вернувшись с работы, — и тихо выскользнул из дому, неслышно притворив дверь. Он шел навстречу мраку и неизвестности, он спешил — боялся спугнуть свою долгожданную решимость и повернуть назад. Зонтик он позабыл.
Выйдя из подворотни, — а жили они на Остоженке, в старом обветшалом доме, знававшем лучшие времена, — он выбрался к Патриаршему пруду, миновал его и двинулся к Спиридоновке. Отчего он выбрал такой маршрут, Саня и сам не знал. Шел, точно что-то влекло его, точно там, в туманной вечерней дымке его поджидал кто-то.
Налетел первый шквальный порыв ветра, второй… Упали крупные хлесткие капли дождя. Ветви деревьев задвигались, заволновались, птицы с криком кружили над городом. Улицы как вымерли. Ни души… Саня брел в каком-то душевном оцепенении, точно во сне. В нем словно бы поднималось что-то точно где-то внутри рождался другой — второй человек. И человек этот был ему незнаком. Он сам боялся его….
На Спиридоновке множество особняков, в которых разместились посольства. У ворот каждого — по будке с охранником. Милиционеры были такой же привычной приметой этой улицы, как её кривизна. Улица изгибалась дугой, торопясь к Никитским воротам. Она сливалась с Малой Никитской, а в точке их соприкосновения стоял красивейший в Москве особняк Степана Рябушинского, в котором ныне пребывал музей Горького. Быть может, Сашу влекло к этому особняку? Он любил его. Он часто просил маму заглянуть сюда, когда они вместе прогуливались. Теперь он впервые прогуливался один, без мамы. Он знал: там, впереди, в устье Спиридоновки — изгибы женственных рам, мозаичные орхидеи фриза, знаменитая мраморная лестница, стекавшая волной в холл первого этажа, освещенная светильником — овеществленной в стекле медузой. Лестница, которую сторожит саламандра, притаившаяся на капители колонны. Стиль модерн. Архитектор Шехтель. Пространство, которое будит душу. Пространство, зовущее к красоте, подчиненное её законам…
Скорее, скорее вперед! Отчего-то сердце жмется от страха. Может, оттого, что он впервые в Москве один? Стыдно, стыдно — ему же четырнадцать лет! Ничего, ничего, вот дойдет до конца улицы и повернет обратно. От былой его отчаянной решимости не осталось следа — будто растеклась она по асфальту притихшего города. А туча все приближалась. Странно, почему никого нет? Центр Москвы все-таки… Сашка слышал как стучат его каблуки, но громче их билось сердце. Он стал ступать на носках — будто крался, будто за кем-то охотился. Или это за ним охотились? Он поравнялся с громадой другого шехтелевского особняка — тот молчаливой желтой громадой навис над ним, и Саня отчего-то остановился. Он почувствовал на себе чей-то взгляд.
За невесомой ажурной чугунной решеткой стоял он — бывший особняк Саввы Морозова, вознося над улицей свою горделивую и чуть презрительную надменность. Стилизованный под средневековый замок, особняк даже как бы немного подавлял Спиридоновку, которая словно в испуге огибала его…
Сашка запрокинул голову… на него глядело странное и жуткое существо. Удивительно, что прежде он его не замечал. Оно притаилось наверху, над дождевой трубой и замерло там, словно поджидая очередную жертву. Еще один пристальный взгляд… Сашка прищурился, вглядываясь… там, с другой стороны сидело ещё одно. И словно прицеливалось, готовое сняться, взлететь… и ринуться вниз. Чтобы растерзать беднягу, осмелившегося в одиночестве миновать грозные стены особняка. Химеры! Похожие на тех, что сторожат тайны Нотр-Дам в Париже, но только похожие… потому что эти были живые. Так ему показалось…
Сашка вздрогнул и, повернув назад, кинулся бежать. Тут и хлынуло. Но как! Темные плети дождя скрыли очертания мира — он пропал, и только хлещущие наотмашь потоки напоминали об его очевидной реальности…
И вдруг из шквала, из небытия вынырнул человек. Сашка буквально налетел на него, потому что почти ничего не видел. Высокий сутулый старик в черной шляпе и черном пальто какого-то странного покроя не спеша брел себе под зонтом по Спиридоновке, и, по-видимому, ни ливень, ни шквальный ветер нимало его не занимали. Наклонясь над парнишкой, он стал разглядывать его, точно муху под микроскопом. Во тьме блеснули круглые стекла очков, стальные зубы оскалились в кривой и злорадной ухмылке… и глухое сдавленное хихиканье отчетливо послышалось в шуме дождя.
Старик насмехался над ним! И не просто смеялся — он как будто все знал о Сане и выносил ему приговор. Мол, не будет тебе пути — ни по улице этой, ни в жизни… Путь твой — это лишь топоток насекомого в пожухлой траве… насекомого, которого скоро раздавит чей-то ботинок!
Все это в миг один пронеслось в голове у Саши, в ней зашумело… и дальше он действовал бессознательно. Это было как взрыв безотчетной неуправляемой злобы! Он вырвал у старика зонтик, одним махом сложил его, превратив в подобие трости, и принялся колотить незнакомца по чем попало: по ногам, по печам, по спине… Парень прыгал вокруг него, пыхтел натужно и бил… бил, что есть мочи!
Старик как-то сдавленно каркнул, осел… и свалился в глубокую лужу у тротуара, его очки вновь блеснули во тьме… а Саша уже бежал, бежал… Он мчался со всех ног, спотыкаясь, разбрызгивая лужи — летел на всех парусах среди ливня и мглы, почти ничего не видя и не слыша, подобный потерявшей боцмана каравелле… И, задыхаясь, с молотом вместо сердца в груди, взбежал на пятый этаж, мокрый до нитки.
Только бы Плюха спала! Он не в силах вынести её крика. Ему было сейчас очень плохо, он устал, голова раскалывалась и к тому же тошнило… Она спала. Он тихо, как мышь, разделся, забрался в горячую ванну, потом, сомлев и распарившись, сам задремал.
И только очнувшись, когда мать позвала его ужинать, увидел в углу своей комнаты черный зонт. Зонт старика! Тот торчал в углу, полураскрытый, нахохленный. Значит он так и не выпустил его из рук… И Саша зажал рот рукой, подавляя внезапный крик. Потому что этот зонт на какой-то миг показался ему той самой химерой. Он знал, что ему не показалось, нет… Это и в самом деле была химера!
