Елена Ткач - Тентажиль
- Да, но что такое большее в творчестве? Больше спектаклей, картин, книг, ролей? Или все же их качество? Да и качество - слово неподходящее. Их живое тепло, понимаешь? А оно появляется, когда кровь свою в них перельешь, когда этим переболеешь... Вот скажи мне, друг милый, что это: если у тебя все внутри замирает, когда ты смотришь спектакль? Когда ты, пускай на пару часов, выламываешься из своей жизни и сталкиваешься с чем-то таким, чего в ней нет, а? Это что, качество - такой вот спектакль? Мастерство режиссера? Нет, старик, это тайна! И как оно получается, никто не знает.
- И даже вы?
- Я хороший ремесленник, я знаю, как поставить спектакль. Но не знаю, почему с каких-то моих спектаклей люди выходят потрясенные, все какие-то перевернутые и... живые, совершенно живые: с них слетает эта защитная оболочка, броня, за которой мы прячемся! Они чувствуют как в первый день, понимаешь! Душа глаза отрывает! А на других спектаклях этого нет. Те же актеры, та же пьеса, а все - не так. Мертвая ткань. Жизни нет. Вот почему это? Я, конечно, кое-что начал улавливать, но...
- Но об этом старались не думать?
- Понимаешь, устал я все время тянуть себя за уши. И так получилось, что тайна театра... я перестал звать её, ждать... Изменил ей. Мечтать перестал. Я забыл про то, что театр - это чудо. Просто устал. А Москва... она меня обломала. Не получилось, да. И это плата, понимаешь, плата за то, что я себе изменил. А верней испугался.
- Чего?
- Что со мной все кончено. Что я выдохся. Что все лучшее: годы, спектакли, женщины - позади. Мне показалось, что я, как пустой стакан. Был полный всегда: вот проснусь, гляжу - полный. И давай глотать. Или цветы поливать - не суть. А однажды раз: проснулся, а там ничего! Думал, источник-то не иссякает. А он взял и издох. Вот от этого я и сбежал испугался, что все увидят. Решил, что встряска, экстрим меня подхлестнут и вперед, в Москву. А она - хлесь по роже! Не вышло, прогнали... Я сторожить. Вот теперь сижу, думаю... "Молчи, скрывайся и таи..." А ты говоришь, интересно... Выходит, и это не главное. Нужно что-то еще.
- Но все-таки, что?
- Может, милость Божья?
Федор Ильич так поглядел на Егора, что у того сердце дрогнуло: во взгляде этого сильного взрослого человека была... мольба. Какая-то детская. Точно он, Егор, мог вернуть ему эту утраченную милость.
- Федор Ильич, я... - он не знал, что сказать, но понимал, что молчать нельзя.
- Не беспокойся, я в порядке, - поднял тот руку. - Кофе хочешь еще? Нет? А знаешь... - внезапно какая-то странная улыбка мелькнула у него на губах. - Что если нам попробовать?
Егор почему-то сразу завелся. Он готов был согласиться на все, что бы ни предложил этот удивительный человек, который был так откровенен с ним парнем с улицы...
- Хочешь немножечко поиграть?
- Во что?
- В театр. В жизнь. Что-то понять, почувствовать... такое, чего пока ты не знаешь.
- Пойди туда, не знаю куда? Класс!
- Класс, говоришь? Хорошо! Может, это как раз то, что нужно.
- Для кого?
- Для меня. Для тебя. Для нас! Для кого-то еще... Мы попробуем поиграть в театр. Ты сможешь собрать ребят, человек пять-десять?
- Думаю, что смогу.
- Отлично! Старшеклассников твоего возраста. Кстати, тебе сколько?
- Шестнадцать.
- То, что нужно! Мы устроим театр здесь, в усадьбе. Будем репетировать, сыграем спектакль, у нас будут зрители... чего маяться без дела все лето!? Это будет здорово: старинная усадьба, старая пьеса и совсем молодые - вы. Которых никто не знает. И сами вы толком себя не знаете. Вот и узнаете кое-что... ну как, годится?
- А получится?
- Почему нет? Не боги горшки обжигают! Прямо завтра ребят приводи.
- Я только вчера приехал и ещё никого здесь не знаю.
- Ну, это не проблема: сходи на танцплощадку в парке или на волейбольную у пруда - познакомиться дело нехитрое. У нас есть другая проблема и она - посерьезней.
- Это какая?
- Понимаешь, к осени в усадьбе откроют дом отдыха. Частный. Ремонт в моем флигельке закончен, а в главном здании он все лето будет идти. Один оч-чень крутой человечек под себя это дело прибрал! А я тут все сторожу: и главное здание, и оба флигеля, тут же стройматериалов - до кучи! Так что проблема понятна. Она не в чем, а в ком.
- Так в ком, я не понял...
- В моем нанимателе, в этом самом крутом. Разрешит он нам тут в игрушки играть, это ведь его частная собственность! В райсовет за разрешением не пойдешь...
- Разрешит! - улыбнулся Егор. - Он мой дядя!
Глава 2
СБОР ТРУППЫ
- Эй, Егорыч, ты жив? Вставай, день на дворе!
Резкий веселый крик, стук в дверь, дядина голова просунулась в комнату.
- Ну, ты даешь! Подъем, у меня к тебе дело есть.
Егор потянулся, зевнул, сел, спустил ноги на пол.
Пол приятный, прохладный, в комнате тоже прохладно, хотя солнце, видать, распалилось вовсю: из щели в занавесках бьет косой луч золотой, на стене прозрачные отблески света. Стена как будто шевелится, движется под этими бликами, отвечая на ласку света. В луче мельтешат пылинки, занавеска дышит под слабыми дуновеньями воздуха, все живет, движется...
Егор натянул майку, джинсы, отдернул занавески, распахнул окно в сад. Под окном ковер незабудок, анютины глазки, кусты жасмина, за ними беседка, увитая диким виноградом. Плети крепкие, гибкие, ещё голые, только кое-где вылезают упругие сжатые желтовато-оливковые листочки. За беседкой сад: вишни, яблони. Вишни цветут, и в комнате плавает легкий их аромат. А вот ещё запах знакомый, да сильный какой! Черемуха... Она далеко - за забором, участок большой, но все равно дух черемухи, лишь только ветерок доносит его, поглощает все ароматы, он сильнее других цветов...
Егор вздохнул и сел на кровать. На душе кошки скребли. Казалось бы, чего напрягаться: живи и радуйся! Только какая-то острая колющая заноза засела внутри. Никому он не нужен! У матери своя жизнь, дядя Боря взял его к себе по её просьбе, из жалости... А чего не взять: денег у него куры не клюют, от одного лишнего рта с него не убудет и места хватает - вон какой дворец тут отгрохал: трехэтажный особняк с башней и зимним садом! Будет ещё бассейн строить... миллионер хренов! Туалетный король! Откупил в двух районах московской области право на строительство общественных туалетов, теперь не знает, куда деньги девать!
Егор сам не знал, чего так на дядю взъелся: мужик он, в общем, был ничего - не жлоб... Но злился и все, ничего не мог с собой поделать! Черт, как же не хотелось ни с кем общаться! Сейчас тетя Оля, дядина жена, начнет приставать: как он спал, да во сколько вчера вернулся, да какие у него на сегодня планы... Когда он вчера вернулся, в доме все уже спали, только дяди не было - должен был появиться к утру. Вот и явился - не запылился, сейчас доставать будет.
Егор нехотя толкнул дверь, вышел на крыльцо - в его комнатку вход был отдельный, она и ещё две соседние предназначены для гостей. Сел на ступеньку, закурил. Сейчас ор начнется: КУРИТЬ!!! НАТОЩАК!!! КАК ТЫ МОЖЕШЬ?!! Ну и пусть орут, ему наплевать. При матери он курить не осмеливался, а эти пускай привыкают - он не намерен плясать под их дудку...
Н-да, прикольный вчера был мужик! А он тоже хорош: пива насосался и наобещал с три короба: ребят соберет, с дядей поговорит... Да, конечно, дал маху! Делать, что ли, нечего, кроме как в бирюльки играть?! Теа-а-атр, ядрена кочерыжка! Хотя в общем-то делать по правде нечего. Ладно, фиг с ним, с этим Федором Ильичем, хочет спектакль поставить во флигеле - пускай ставит, с дядей он поговорит, тот не откажет. А вот будет ли сам он, Егор, влезать в это дело - бабушка надвое сказала! Поглядит, что за народ тут тусется, можно с ними связываться или нет...
- Егор, доброе утро! - тетя Оля копошилась в розарии. - Завтрак на столе, бутерброды в ростере подогрей.
Он поднялся на веранду со стороны центрального входа. На яркой цветастой скатерти был сервирован завтрак - впору английского посланника угощать! Красная икра, лососина, прозрачный сыр с большими круглыми дырками, апельсиновый сок в хрустальном графинчике, в ростере - уже готовые бутерброды с карбонатом и ветчиной... Его тарелка накрыта салфеткой, как и заварной чайник. Готовый кофе чернел во включенной на подогрев кофеварке.
Балдеж!
Он снял салфетку с тарелки, налил себе кофе и подумал, куда эту салфетку девать: засунуть за ворот или положить на колени? Хмыкнул и отложил в сторону. Не будет он из себя ученую обезьяну корчить, не графья, перебьются!
Он вспомнил, как они с мамой чуть не полгода ели одну пшенную кашу, а на обед - макароны с кетчупом. Маму тогда на работе сократили и она в палатке торговала на улице, а все деньги шли в уплату за её обучение на компьютерных курсах. Она тогда похудела страшно и поседела, с тех пор стала волосы красить, и все говорила: "Не волнуйся, милый, мы не будем голодать!" А теперь у неё есть этот уродский Аркадий, вилла под Бостоном, и каждое утро она будет бегать трусцой, считать калории, по субботам ходить в фитнесс-клуб, а по воскресеньям принимать у себя гостей - дружбанов этого лысого Аркаши, чтоб он сдох! - жарить барбекью на лужайке, играть с ними в карты и делать вид, что такая жизнь - просто предел мечтаний, и она жутко счастлива! А ведь это она как-то, смеясь, сказала ему, заглянув в его комнату: "Горка, как ты можешь в июле читать Достоевского - это же зимняя книга!" Она умела так тонко чувствовать, она была самой лучшей, самой удивительной - его мама... И если он уедет в Америку вместе с ней, ему придется глядеть, как она стареет, ведя этот размеренный образ жизни без забот и тревог, как тускнеют её глаза, которые так блестели в ночи, когда она вслух читала ему Диккенса...
