Александр Герцен - Былое и думы (Часть 2)
Потом взошел мой отец. Он был бледен, но старался выдержать свою бесстрастную роль. Сцена становилась тяжела. Мать моя сидела в углу и плакала. Старик говорил безразличные вещи с полицмейстером, но голос его дрожал. Я боялся, что не выдержу этого a la longue8, и не хотел доставить квартальным удовольствия видеть меня плачущим. (187)
Я дернул полицмейстера за рукав.
- Поедемте!
- Поедемте, - сказал он с радостью.
Отец мой вышел из комнаты и через минуту возвратился; он принес маленький образ, надел мне на шею и сказал, что им благословил его отец, умирая. Я был тронут; этот религиозный подарок "показал мне меру страха и потрясения в душе старика. Я стал на колени, когда он надевал его; он поднял меня, обнял и благословил.
Образ представлял, на финифти, отсеченную голову Иоанна Предтечи на блюде. Что это было - пример, совет или пророчество?-не знаю, но смысл образа поразил меня.
Мать моя была почти без чувств.
Вся дворня провожала меня по лестнице со слезами, бросаясь целовать меня, мои руки, - я заживо присутствовал при своем выносе; полицмейстер хмурился и торопил.
Когда мы вышли за ворота, он собрал свою команду; с ним было четыре казака, двое квартальных и двое полицейских.
- Позвольте мне идти домой, - спросил у полицмейстера человек с бородой, сидевший перед воротами.
- Ступай, - сказал Миллер.
- Это что за человек? - спросил я, садясь на дрожки.
- Добросовестный; вы знаете, что без добросовестного полиция не может входить в дом.
- За тем-то вы и оставили его за воротами?
- Пустая форма! Даром помешали человеку спать, - заметил Миллер.
Мы поехали в сопровождении -двух казаков верхом.
В частном доме не было для меня особой комнаты. Полицмейстер велел до утра посадить меня в канцелярию. Он сам привел меня туда, бросился на кресла и, устало зевая, бормотал: "Проклятая служба; на скачке был с трех часов да вот с вами провозился до утра, - небось уж четвертый час, а завтра в девять с рапортом ехать". - Прощайте, - прибавил он через минуту и вышел. Унтер запер меня на ключ, заметив, что если что нужно, то могу постучать в дверь. (188)
Я отворил окно - день уж начался, утренний ветер подымался; я попросил у унтера воды и выпил целую кружку. О сне не было и в помышлении. Впрочем, и лечь было некуда: кроме грязных кожаных стульев и одного кресла, в канцелярии находился только большой стол, заваленный бумагами, и в углу маленький стол, еще более заваленный бумагами. Скудный ночник не мог освещать комнату, а делал колеблющееся пятно света на потолке, бледневшее больше и больше от рассвета.
Я сел на место частного пристава и взял первую бумагу, лежавшую на столе, - билет на похороны дворового человека князя Гагарина и медицинское свидетельство, что он умер по всем правилам науки. Я взял другую - полицейский устав. Я пробежал его и нашел в нем статью, в которой сказано: "Всякий арестованный имеет право через три дня после ареста узнать причину оного или быть выпущен". Эту статью я себе заметил.
Через час времени я видел в окно, как приехал наш дворецкий и привез мне подушку, одеяло и шинель. Он просил о чем-то унтера, вероятно, о позволении взойти ко мне; это был седой старик, у которого я ребенком перекрестил двух или трех детей. Унтер грубо и отрывисто отказывал ему; один из наших кучеров стоял возле. Я им закричал в окно. Унтер засуетился и велел им убираться. Старик кланялся мне в пояс и плакал; кучер, стегнувши лошадь, снял шляпу и утер глаза, - дрожки застучали, и слезы полились у меня градом. Душа переполнилась. Это были первые и последние слезы во все время заключения.
К утру канцелярия начала наполняться; явился писарь, который продолжал быть пьяным с вчерашнего дня, - фигура чахоточная, рыжая, в прыщах, с живот-норазвратным выражением в лице. Он был во фраке кирпичного цвета, прескверно сшитом, нечистом, лоснящемся. Вслед за ним пришел другой, в унтер-офицерской шинели, чрезвычайно развязный. Он тотчас обратился ко мне с вопросом:
- В театре, что ли-с, попались?
- Меня арестовали дома.
- И сам Федор Иванович?
- Кто это Федор Иванович? (189)
- Полковник Миллер-с,
- Да, он.
- Понимаем-с, - он моргнул рыжему, который не показал никакого участия. Кантонист не продолжал разговора; он увидел, что я взят не за буянство, не за пьянство, и потерял ко мне весь интерес, а может, и боялся вступить в разговор с опасным арестантом.
Спустя немного явились разные квартальные, заспанные и непроспавшиеся, наконец просители и тяжущиеся.
Содержательница публичного дома жаловалась на полпивщика, что он в своей лавке обругал ее всенародно и притом такими словами, которые она, будучи женщиной, не может произнести при начальстве. Полпивщик клялся, что он таких слов никогда не произносил. Содержательница клялась, что он их неоднократно произносил и очень громко, причем она прибавляла, что он замахнулся на нее и если б она не наклонилась, то он раскроил бы ей все лицо. Сиделец говорил, что она, во-первых, ему не платит долг, во-вторых, разобидела его в собственной его лавке и, мало того, обещала исколотить его не на живот, а на смерть руками своих приверженцев.
Содержательница, высокая, неопрятная женщина, с отекшими глазами, кричала пронзительно громким, визжащим голосом и была чрезвычайно многоречива. Сиделец больше брал мимикой и движениями, чем словами.
Соломон-квартальный, вместо суда, бранил их обоих на чем свет стоит.
- С жиру собаки бесятся! - говорил он. - Сидели б, бестии, покойно у себя, благо мы молчим да мирволим. сидишь, важность какая! поругались - да и тотчас начальство беспокоить. И что вы за фря такая? словно лам в первый раз - да вас назвать нельзя, не выругавши, - таким ремеслом занимаетесь.
Полпивщик тряхнул головой и передернул плечами в знак глубокого удовольствия. Квартальный тотчас напал на него.
- А ты что из-за прилавка лаешься, собака? хочешь в сибирку? Сквернослов эдакой, да лапу еще подымать - а березовых, горячих... хочешь? (190)
Для меня эта сцена имела всю прелесть новости, она у меня осталась в памяти навсегда; это был первый патриархальный русский процесс, который я видел.
Содержательница и квартальный кричали до тех пор, пока взошел частный пристав. Он, не спрашивая, зачем эти люди тут и чего хотят, закричал еще больше диким голосом:
- Вон отсюда, вон, что здесь торговая .баня или кабак?
Прогнавши "сволочь", он обратился к квартальному:
- Как вам это не стыдно допускать такой беспорядок? сколько раз вам говорил? уважение к месту теряется,-шваль всякая станет после этого Содом делать. Вы потакаете слишком этим мошенникам. Это что за человек? - спросил он обо мне.
- Арестант, - отвечал квартальный, - которого привезли Федор Иванович, тут есть бумажка-с.
Частный пробежал бумажку, посмотрел на меня, с неудовольствием встретил прямой и неподвижный взгляд, который я на нем остановил, приготовляясь на первое его слово дать сдачи, и сказал:
- Извините.
Дело содержательницы и полпивщика снова явилось; она требовала присяги пришел поп - кажется они оба присягнули, - я конца не видал. Меня увезли к обер-полицмейстеру, не знаю зачем - никто не говорил со мною ни слова, потом опять привезли в частный дом, где мне была приготовлена комната под самой каланчой. Унтер-офицер заметил, что если я хочу поесть, надобно послать купить что-нибудь, что казенный паек еще не назначен и что он еще дня два не будет назначен; сверх того, как он состоит из трех или четырех копеек серебром, то хорошие арестанты предоставляют его в экономию.
Запачканный диван стоял у стены, время было за полдень, я чувствовал страшную усталость, бросился на диван и уснул мертвым сном. Когда я проснулся, на душе все улеглось и успокоилось. Я был измучен в последнее время неизвестностью об Огареве, теперь черед дошел и до меня, опасность не виднелась издали, а обложилась вокруг, туча была над головой. Это первое гонение должно было нам служить рукоположением. (191)
ГЛАВА X
Под каланчой. - Лиссабонский квартальный. --Зажигатели.
К тюрьме человек приучается скоро, если он имеет сколько-нибудь внутреннего содержания. К тишине и совершенной воле в клетке привыкаешь быстро, - никакой заботы, никакого рассеяния.
Сначала не давали книг; частный пристав уверял, что из дому книг не дозволяется брать. Я его просил купить. "Разве что-нибудь учебное, грамматику какую, что ли, пожалуй, можно, а не то, надобно спросить генерала". Предложение читать от скуки грамматику было неизмеримо смешно, тем не менее я ухватился за него обеими руками и попросил частного пристава купить итальянскую грамматику и лексикон. Со мной были две красненькие ассигнации, я отдал одну ему; он тут же послал поручика за книгами и отдал ему мое письмо к обер-полицмейстеру, в котором я, основываясь на вычитанной мною статье, просил объявить мне причину ареста или выпустить меня.
