Николай Каронин-Петропавловский - В лесу
— Да развѣ вы всѣ не то же дѣлаете?
— Мало-ли есть, которые гадятъ… — возразилъ слабо крестьянинъ.
Я видѣлъ, что мои слова произвели впечатлѣніе. Роли наши перемѣнились, вмѣсто того, чтобы нападать, крестьянинъ теперь защищался.
Торопясь воспользоваться побѣдой, я продолжалъ объяснять все невѣжество человѣка, уничтожающаго лѣсъ… При этомъ мы незамѣтно возвратились къ телѣгѣ, гдѣ возница мой, нѣсколько приподнявъ шапку, робко прислушивался къ нашему спору.
Я, между прочимъ, говорилъ:
— Я знаю, что вы меня хотѣли убить… не отказывайтесь — я все знаю! Но не боюсь васъ, потому что ничего худого не сдѣлалъ вамъ. Вы озлобились на меня за штрафы и взысканія, но этимъ я только и могу защитить ваши лѣса отъ васъ же самихъ. Сами своего добра вы не жалѣете, не жалѣете дѣтей, у которыхъ послѣ вашего хозяйства ничего не останется, не боитесь Бога, надъ даровъ котораго вы надругаетесь, не жалѣете и себя. Здѣсь прежде было привольны, а теперь здѣсь будто непріятель прошелъ съ огнемъ и мечемъ. Ничему вы не учитесь и ничего не бережете. Если бы пустить сюда нѣмца, онъ это мѣсто превратилъ бы въ садъ, а вы сдѣлали изъ него пустыню. Гдѣ еще недавно были дремучіе лѣса, тамъ теперь вонючія болота; гдѣ были луга, тамъ теперь выжженныя солнцемъ плѣшины… Вы не хозяева, а разбойники!
— Эка что сказалъ! Постой, погоди, господинъ! — перебилъ меня съ волненіемъ крестьянинъ, но я, не слушая его продолжалъ.
— Лѣтъ черезъ пятнадцать вы все разграбите. Земля ваша перестанетъ кормить васъ, рѣки обмелѣютъ, луга засохнутъ. Ободранные кусты, если вы и ихъ не успѣете срубить, не будутъ доставлять вамъ дровъ. Разгнѣванное солнце будетъ сжигать ваши посѣвы, и земля потрескается отъ жгучихъ лучей его, ничѣмъ не прикрытая. Тучи будутъ ходить по небу, но онѣ пройдутъ мимо васъ… Среди лѣта у васъ будетъ идти снѣгъ, посреди зимы вдругъ польетъ дождь. Озера и рѣки ваши, берега которыхъ вы разграбили, на половину пересохнутъ, а вешнія воды смоютъ послѣдній остатокъ чернозема, и земля ваша обратиться въ пустыню. Вотъ ваше хозяйство. Вы ничему не учились среди богатства, а только грабили его, и дѣтямъ вы не оставите ничего, кромѣ голаго скелета. Проклинать будутъ они васъ. Потому что вы не хозяева, а наемники, не крестьяне, а разбойники. Вы грабите землю, на которой живете… А теперь затѣяли убить меня за то, что я не позволяю вамъ издѣваться надъ природой!
Я былъ сильно возбужденъ, когда говорилъ это, но мой противникъ положительно не находилъ мѣста отъ волненія. Онъ былъ въ сильнѣйшемъ замѣшательствѣ и, по мѣрѣ того какъ я говорилъ, жестокое лицо его смягчалось, въ глазахъ показалась грусть, и вся фигура его выражала воплощенную растерянность.
— Постой, господинъ, подожди! — нѣсколько разъ перебивалъ онъ меня.
Когда я замолчалъ, онъ началъ также съ этихъ словъ:
— Постой, господинъ, подожди!… Дай мнѣ сказать. Больно ты меня за сердце сохваталъ!… Позволь мнѣ слово выговорить!
— Ну, говори.
— Не одни мы грѣшны въ грабительствѣ, а всѣ, можно сказать, мы въ этомъ повинны. Разбойники… ничему не учитесь, а гадите только, говоришь ты? Правильно, — много нашего брата есть, которые изгадили мѣста; иной не успѣлъ получить лѣсную душу, какъ ужь срубилъ ее, свезъ лѣсъ въ городъ и продалъ, а самъ — глядь, уже на сторонѣ дрова покупаетъ. Правильно, — всѣ мы, мужики, не берегли Божьяго добра. Правильно сказано — ничему мы не научились… Но отъ кого же намъ учиться-то? Отъ господъ, которые насъ обчищаютъ? Писари, засѣдатель и прочіе только и норовятъ, какъ бы въ карманъ заглянуть. Ей-ей, отъ тебя перваго услышалъ я справедливыя слова! А прочіе, которые ученые начальники и господа, ничего намъ добраго не говорили, ничему не учили васъ, а только норовили обчищать мужиковъ. Теперь, смотри, что выходитъ (мужикъ при этихъ словахъ развелъ въ изумленіи руками). Мы грабимъ Божье произволеніе, а господа насъ обчищаютъ! Мы естество грабимъ, а господа насъ! Такъ и идетъ этотъ коловертъ! Мы Божье произволеніе изгадили, а господа насъ, и что къ чему тутъ — я даже не понимаю!
При этихъ словахъ крестьянинъ обвелъ васъ недоумѣвающимъ взоромъ и еще разъ развелъ руками, повидимому, онъ самъ былъ пораженъ смысломъ своихъ словъ; на его лицѣ въ эту минуту отражалось множество чувствъ: восторгъ, смущеніе, иронія, удивленіе. Удивленія больше всего; его лицо какъ бы говорило: вотъ такъ штуку я нашелъ!
Признаюсь, я былъ самъ пораженъ и молчалъ. Нужно быть въ Сибири, чтобы понять яркую реальность его словъ, — мнѣ нечего было возразить на открытый мужикомъ «коловертъ» жизни.
Нѣкоторое время длилось нерѣшительное молчаніе всѣхъ насъ.
Вдругъ крестьянинъ посмотрѣлъ на меня, и лицо его внезапно приняло дѣтское выраженіе. Широкая, добродушная и дѣтская улыбка разлилась по его лицу.
— Ну, слава Богу, что грѣха не случилось!… Ты ужь не гнѣвайся, больно мужики-то озлившись на тебя!… А ты вонъ какъ правильно судишь… Ну, прости, Христа ради! Богъ дастъ, еще дружки будемъ…
Крестьянинъ, говоря это, протянулъ мнѣ широкую руку, я я пожалъ ее. Извощикъ мой сіялъ отъ удовольствія и что-то несвязно болталъ; смирное лицо его выражало полное довольство, и онъ неизвѣстно для чего снялъ шапку.
— А все-таки лѣсъ не надо зря уничтожать, дѣти за это не скажутъ вамъ спасибо, — прибавилъ я настойчиво.
— Но ты не суди насъ. Кто тутъ виноватъ — не можемъ мы разсудить!
Крестьянинъ сконфуженно выговорилъ это, какъ будто боясь теперь нечаянно оскорбить меня. Да, мы оба были сконфужены, какъ это часто бываетъ, когда два человѣка внезапно переходятъ отъ вражды къ взаимному уваженію. Воцарилось долгое молчаніе.
Вокругъ насъ стало вдругъ тихо. Солнце садилось и въ воздухѣ уже чувствовалась близость теплаго лѣтняго вечера. Надъ нашими головами пѣли комары; недалеко отъ насъ, въ кустахъ, фыркала и топала копытами лошадь. Гдѣ-то куковала кукушка. Мягкій вечерній свѣтъ ложился на всѣ предметы, и даже оголенные отъ растительности овраги, покрытые нѣжною пеленой вечернихъ тѣней, не зіяли своею безобразною наготой.
— Ну, прощай, господинъ!… Не обезсудь ужь! — сказалъ вдругъ крестьянинъ и поднялся съ травы, на которой онъ сидѣлъ. Потомъ онъ поднялъ изъ-подъ куста мой «пистолетикъ» (при этомъ лицо его залилось густою краской), разсказалъ извощику, какъ лучше выбраться на дорогу, и сконфуженно исчезъ въ заросляхъ.
Черезъ полчаса мы уже ѣхали по торной дорогѣ.
Съ той поры крестьяне больше не грозились убить меня, безъ ропота подчинившись моимъ порядкамъ. Мой лѣсной знакомый впослѣдствіи часто бывалъ у меня въ гостяхъ и всякій разъ, какъ мы случайно вспоминали о своей встрѣчѣ, онъ конфузился сильно.
Но мои отношенія къ службѣ сильно измѣнились. Я не преслѣдовалъ больше такъ круто порубки, неохотно конфисковалъ лѣсъ, вообще сдѣлался плохимъ, недобросовѣстнымъ лѣсничимъ. Такъ, апатія какая-то напала на меня. Почему? Не знаю.
II
Однажды мнѣ пришлось взять верховую лошадь, чтобы проѣхать въ болотистую мѣстность, про которую въ народѣ ходили таинственные разсказы. Мочежина эта начиналась въ семнадцати верстахъ отъ города и тянулась на добрый десятокъ верстъ, занимая обширную площадь. Я хотѣлъ лично провѣрить странные разсказы старожиловъ. Говорили, что тамъ совершенно крѣпкія деревья отъ неизвѣстной причины сами собой падаютъ; увѣряли, что въ серединѣ тамъ есть пропасти, прикрытыя густымъ лѣсомъ, но похожія на омута, куда безвозвратно погружается всякій, кто рѣшится ступить на обманчивую почву — онъ проваливается куда-то въ глубину — наконецъ, не одинъ разъ при мнѣ говорили, что въ мрачномъ лѣсу по ночамъ, а иногда и днемъ раздаются стонъ и вопли. Въ довершеніе всего лѣсъ этотъ занималъ самый высокій увалъ среди окружающей страны, что-то вродѣ болота на горѣ.
Изъ дома я выѣхалъ не рано, да и не особенно торопился прибыть на мѣсто, такъ что лошадь моя половину дороги шла шагомъ. Но, наконецъ, я добрался до широкаго луга, на дальнемъ концѣ котораго, на верху увала, начиналась таинственная болотина. Лугъ съ трехъ сторонъ обрамлялся перелѣсками, а съ четвертой его ограничивала большая рѣка. Я ѣхалъ посерединѣ. Припоминаю теперь всѣ эти подробности, потому что происшествіе, черезъ минуту ожидавшее меня, глубоко и завсегда запечатлѣлось во мнѣ. Я помню, что сталъ закуривать папироску.
Въ это мгновеніе позади меня раздался рѣзкій крикъ, отъ котораго я вздрогнулъ. Я обернулся и на оставленномъ позади концѣ луга увидалъ бѣгущимъ какого-то человѣка. Бѣжалъ онъ такъ, какъ бѣгутъ, только спасаясь отъ преслѣдованія. Онъ, дѣйствительно, спасался. Не успѣлъ я хорошенько разсмотрѣть его, какъ изъ лѣсу, въ догонку ему, вырвался верхомъ на лошади мужикъ, безъ шапки, въ одной рубахѣ, распоясанный. За мужикомъ изъ лѣсу показался еще какой-то парень, также верхомъ на лошади, причемъ въ поводу онъ держалъ другую лошадь. Мужикъ что-то кричалъ, размахивая надъ головой недоуздокъ, и гнался за бѣглецомъ; мальчикъ ревѣлъ во весь голосъ; только спасавшійся бѣглецъ не издавалъ никакого звука: онъ молча, съ ужасомъ улепетывалъ отъ преслѣдованія, направляясь къ рѣкѣ. Насколько я могъ понять, рѣка для него составляла единственное спасеніе, онъ, очевидно, намѣревался броситься въ воду и переплыть на другой берегъ.
