Алексей Пазухин - Купленная невеста
— Драдедамъ у васъ есть? — прозвенѣлъ серебрянымъ колокольчикомъ свѣжій, молодой женскій голосъ у лавки.
— Есть-съ, мадамъ, есть-съ, пожалуйте въ лавку-съ, первый сортъ отпустимъ, у насъ покупали.
Иванъ Анемподистовичъ замѣтилъ пальцемъ читаемое мѣсто и поднялъ голову. Передъ нимъ стояла дѣвушка лѣтъ девятнадцти въ розовомъ холстинковомъ платьѣ, въ сѣромъ бурнусикѣ и съ бѣлымъ шелковымъ платочкомъ на головѣ, изъ подъ котораго такъ и рвались, такъ и бѣжали черные, какъ смоль, вьющіеся и мягкіе, какъ шелкъ, волосы. Смуглое личико дѣвушки было нѣжно, какъ персикъ, яркій румянецъ горѣлъ на щекахъ, изъ подъ длинныхъ черныхъ рѣсницъ смотрѣли глаза черные, ласковые, мягкіе, какъ бархатъ; румяныя губки чуть-чуть улыбались.
— Есть у васъ драдедамъ? — спросила дѣвушка у Латухина, подходя къ прилавку.
Молодой купецъ уперся руками въ прилавокъ, наклонился немного впередъ, да такъ и замеръ. Никогда еще не видалъ онъ личика болѣе милаго, очей болѣе ласковыхъ, стана болѣе стройнаго и гибкаго. Бывали у него въ лавкѣ и барышни, и купеческія дочери, видалъ онъ въ Москвѣ много хорошенькихъ, но такой не видалъ. Передъ важными барынями и барышнями, которыя едва удостоивали своимъ вниманіемъ низко кланяющагося купца, онъ робѣлъ, конфузился; купчихи большею частію были очень грузны, неповоротливы и тоже или важничали, или робѣли, а эта такъ просто говорила, такъ ласково и привѣтливо смотрѣла, такъ непринужденно облокотилась одною рукою на прилавокъ, а другою играла кончиками платка. Ручки у нея были хорошенькія, бѣленькія; на мизинцѣ лѣвой она носила серебряное колечко съ бирюзой.
— Есть драдедамъ? — повторила она.
Латухинъ очнулся наконецъ. Онъ быстро приподнялъ пуховую шляпу «французскаго фасона», взмахнулъ ею по воздуху, поклонился и отвѣтилъ:
— Есть-съ лучшій-съ… Антипычъ, покажи драдедамъ… Первыхъ сортовъ…
Задремавшій отъ бездѣлья прикащихъ Антипычъ не вдругъ пошевелился, тогда Иванъ Анемподистовичъ самъ схватилъ «штуку» модной тогда матеріи драдедама и развернулъ на прилавкѣ.
— Вотъ-съ. Французскій товаръ, во всей Москвѣ другого куска изъ такихъ сортовъ не найде-съ.
— Да, этотъ очень хорошъ, но мнѣ немного нужно, всего три аршина, — проговорила дѣвушка. — Барынѣ на оборку не хватило.
— Три вершка отрѣжемъ, а не то что-съ. Прикажете?
— А цѣна какая?
— Цѣна-съ?
Латухинъ быстро отмѣрилъ три аршина «съ походомъ» и отрѣзалъ.
— Ахъ, что вы это сдѣлали? — воскликнула дѣвушка.
— А что-съ?
— Да какъ же это? Вы отрѣзали ужъ, а цѣны я не знаю. Мнѣ барыня дороже трехъ рублей ассигнаціями давать не приказала.
— Трехъ-съ? А этотъ я вамъ отдамъ по два съ полтиной. По полтинничку отъ аршина на орѣшки останется.
— Иванъ Анемподистовичъ, вы, знать ошиблись. Этотъ драдедамъ по четыре съ гривной, вонъ мѣтка-то, — замѣтилъ очнувшійся уже отъ дремоты прикащикъ.
Густая краска выступила на лицѣ молодого купца. Онъ сконфузился, смѣшался, но, однако совладалъ съ собою и бросилъ на прикащика гнѣвный взглядъ.
— Не ваше дѣло, Антипычъ, ступайте на галдарею.
Старикъ понялъ въ чемъ дѣло, чуть-чуть усмѣхнулся и вышелъ.
Поняла и дѣвушка, что это былъ ей подарокъ, уступка, быть можетъ, подкупъ. Она тоже покраснѣла и потупила глаза; губки ея перестали улыбаться.
— Получите, — тихо сказала она, подавая «бѣленькую».
— Сударыня, вы обидѣлись, кажется? — робко заговорилъ Латухинъ. — Я не ради чего-нибудь, а ради только уваженія-съ. Отъ чистаго, можно сказать, сердца и ото всей души моей.
Красивый Латухинъ былъ такъ деликатенъ, такъ робко и нѣжно смотрѣль, такъ не похожъ былъ на прочихъ торговцевъ, которые ухаживали за простыми дѣвушками безцеремонно и дерзко, что дѣвушка ободрилась, перестала и бояться, и сердиться. Она взглянула на купца и снова улыбнулась.
— Да зачѣмъ же это? Не надо совсѣмъ, — проговорила она.
— Дозвольте уступить для почину! — съ мольбою въ голосѣ попросилъ Латухинъ. — Намъ это ничего не составляетъ, а для васъ…
— А для меня?
— А вамъ на орѣшки-съ. Въ услуженіи находитесь?
— Да, я горничная генеральши Прасковьи Васильевны Трескотьевой.
— Крѣпостныя-съ?
— Крѣпостная.
— Стало быть, капиталовъ вамъ взять негдѣ-съ, а по младости лѣтъ вашихъ вамъ и орѣшковъ, и конфетиковъ, и ленточку имѣть желательно, вотъ и пригодится-съ. Обидите, ежели не возьмете-съ. Мы продавать вольны по цѣнѣ, какую обозначимъ сами, намъ никто не указъ.
Дѣвушка подумала и согласилась. Латухинъ медлилъ давать ей сдачу, заговорилъ съ нею, просилъ не забывать его лавку и почувствовалъ себя влюбленнымъ, когда красавица ушла. Скоро онъ опять увидалъ дѣвушку въ своей лавкѣ, потомъ за всенощной въ приходѣ Николы Явленнаго, гдѣ былъ домъ генеральши Трескотьевой, потомъ на гуляньѣ въ Подновинскомъ. Онъ узналъ, что она любимая камеристка генеральши, что генеральша очень строга, но Надю, — такъ звали дѣвушку, — не обижаетъ, холитъ, хотя и держитъ въ ежевыхъ рукавицахъ. Узналъ Латухинъ и то, что генеральша крѣпостныхъ дѣвушекъ замужъ не выдаетъ, а за Надю не возьметъ никакого выкупа. Это повергло влюбленнаго купца въ отчаяніе, — онъ хотѣлъ жениться на Надѣ и она любила уже его. Влюбленные не знали, что дѣлать, плакали; Латухинъ собирался уже идти къ генеральшѣ и молить ее отдать ему Надю, какъ старая болѣзненная генеральша умерла, а домъ ея, вотчина и все состояніе перешло къ племяннику, отставному гвардіи поручику Павлу Борисовичу Скосыреву.
Всю дворню генеральши отправили въ имѣніе ея, сельцо Чистополье, Владимірской губерніи, но теперь надежда обладать любимою дѣвушкою у Латухина воскресла. Онъ разузналъ все про новаго владѣльца любимой дѣвушки, познакомился съ его управляющимъ Шушеринымъ и устроилъ дѣло. Шушеринъ обѣщалъ ему вольную Нади за тысячу двѣсти рублей на ассигнаціи, но за хлопоты выговорилъ себѣ три тысячи, получивъ половину въ задатокъ. Кромѣ того Латухинъ обѣщалъ покровительство племянникамъ Шушерина и далъ слово «вывести ихъ въ люди», приспособивъ къ торговому дѣлу.
Такимъ образомъ, все было готово. Мать Латухина, первое время воспротивившаяся было женитьбе сына на крѣпостной дѣвкѣ, на «купленной невѣстѣ», полюбила потомъ Надежду всею душой и охотно благословила сына. Очень ужъ ласкова, привѣтлива, хороша была Надежда, очень ужъ любила она Ивана Анемподистовича, давая всѣмъ этимъ залогъ для полнаго семейнаго счастія.
Довольный успѣхомъ дѣла не менѣе влюбленнаго Латухина, Шушеринъ очень обезпокоился, услыхавъ приказаніе барина показать Надю. Это могло все испортить и испортило бы навѣрное. Шушеринъ быстро обдумалъ, что надо дѣлать въ такомъ случаѣ, и очень выгодно купилъ молчаніе барскаго камердинера; оставалось теперь только показать барину мнимую Надsжду. Это было нелегко. Шушеринъ, говоря Порфирію, что онъ не боится барскаго гнѣва въ случаѣ обнаруженнаго обмана, былъ не искрененъ: онъ очень боялся. Баринъ могъ не только прогнать его и лишить теплаго, насиженнаго и очень выгоднаго мѣста, но могъ еще и отправить на конюшню, не взирая на вольность Ефима Михайловича; у Павла Борисовича были очень большія связи, ему сходили съ рукъ и не такія дѣла. Наконецъ, искусившійся во всякихъ тяжебныхъ дѣлахъ, Шушеринъ хорошо понималъ, что это подлог, уголовщина и что за это достанется очень сильно. Несмотря на все это, Шушеринъ рѣшился дѣйствовать по разъ намѣченной программѣ — очень ужъ пріятно было получитъ ему три тысячи рублей и устроить племянниковъ.
Проводивъ барина и еще разъ потолковавъ съ Порфиріемъ, Шушеринъ отправился къ Латухину. Это было воскресенье, и Латухинъ въ лавку не выходилъ.
Съ поклонами встрѣтилъ молодой купецъ своего «благодѣтеля» и повелъ въ горницы. Привѣтливо смотрѣли чистыя горницы новаго дома; до бѣла вымытый сосновый полъ блестѣлъ и лоснился; цвѣтные ковры-дорожки шли изъ комнаты въ комнату; чинно стояли по стѣнамъ стулья краснаго дерева, обитые краснымъ штофомъ; звонко пѣли на окнахъ канарейки. Самымъ дорогимъ и цѣннымъ украшеніемъ чистыхъ, свѣтлыхъ комнатъ были старинныя иконы въ золотыхъ и серебряныхъ съ каменьями окладахъ; иконы были расположены и по угламъ, въ кіотахъ краснаго дерева, и по стѣнамъ, идущимъ отъ переднихъ угловъ; серебряныя, бронзовыя, фарфоровыя и хрустальныя лампады горѣли передъ иконами. Одѣтый по праздничному въ нѣмецкій сюртукъ тонкаго синяго сукна, въ жилетъ изъ пестраго неразрѣзнаго бархата и въ козловые сапоги съ золотыми кисточками, съ бѣлою батистовою косынкой на шеѣ, Иванъ Анемподистовичъ низко кланялся Шушерину и велъ его въ гостинную горницу, приказывая на ходу бабѣ служанкѣ подавать самоваръ и закуски. Старушка, мать Латухина, въ шелковой косынкѣ на головѣ, въ пестрой турецкой шали и въ платьѣ изъ тяжелой шелковой матеріи темнаго цвѣта, тоже съ поклонами встрѣтила дорогаго гостя и пошла хлопотать объ угощеніи.
