Виктор Широков - Шутка Приапа, или Обречение смолоду
Впрочем, по другим заверениям "Три могилы" были чуть ли не в прямом смысле последним произведением, вышедшим из под пера Ивана Сергеевича Тургенева в 1882 г., завершившего таким образом цикл "семейных преданий", начатый рассказом "Три портрета" и "Три встречи" (первоначальное название "Старая усадьба"). Куда ни кинь, все клин. Жаль только, что по анализу языка романа, исследованию писательского стиля Гордин пока не сумел определить, кто же все-таки здесь приложил талантливую руку. Однако, не пора ли уступить место самой истории. Она, мне кажется, стоит того.
- Россия, ты одурела! - донесся между тем слабый голосок из прошлой столичной жизни, и Гордин растворился в темноте, охватившей охотно его безвольное тело вчерашнего беглеца и будущего узника незримым мягким и в то же время плотным коконом.
3
Владимир Михайлович проснулся рано, в шесть утра, сразу открыл глаза и задумался: двое суток назад он был на краю гибели, спасла его чистая случайность... Что там, в Фирсановке? Денег ему на полгода, точно, хватит. Поживет неделю-другую у родителей и поедет на море, в Коктебель. Не отдыхал целых четыре года, полперестройки... Впрочем, отдых отдыхом, но и делом надо заниматься. А что, собственно, он умеет делать? Лечить людей (но уже отвык, не практикуя двадцать лет, да ведь и денег за это по-прежнему мало платят, надо быть энтузиастом-идеалистом или прикипеть сызмала к сердобольному занятию), редактировать газетно-журнальные материалы, книги (но в городе П. своих умельцев как собак нерезаных), писать-переводить (а уж сие вообще сегодня не нужно, к тому же помнит Гордин, как местные бездари весьма сплоченно ему мешали, а кое-кто из выживших в гонке за эфемерным успехом и в силу возраста ставших у кормила литературной власти достославного города П. его и до сих пор на дух не выносит), что еще? Мелкий бизнес: те же книги, антиквариат?.. Надо попробовать, чем черт не шутит.
В комнату осторожно заглянула мать: "Проснулся, сынок? Давай подымайся, будем завтракать. Я домашние пельмени спроворила, картошечки поджарила, знаю, ты всегда любил жареную картошку".
Вскочив по-солдатски, наскоро одевшись и умывшись, Гордин прошел на кухню. Завтракали уже по-свойски, за маленьким кухонным столиком, сидя на табуретках. Отец, так же хитро помаргивая, достал откуда-то из-за спины бутылку "Русской" и ловко сковырнул металлическую пробку-нашлепку ножом.
- Да я с утра не пью, - попробовал отказаться Владимир Михайлович, но махнул рукой (мысленно) и позволил налить себе рюмку. Водка была хорошо охлажденной и весело пошла под соленые огурцы и самодельные пельмени. Зашелестел обычный заурядный разговор о житье-бытье. На Гордина обрушился такой ворох новостей, что он (да ещё под легким алкогольным наркозом) почти ничего не запомнил. Кто-то из родни умер, кто-то женился, кто-то переехал... Он никого не помнил, решительно никого не знал, чем всегда вызывал неприятие своих родителей, даже их явные осуждения. "Неправ ты, Вова! Зря гордишься, а кто тебе поможет, кроме родни, в случае чего", говаривал отчим, сам сбежавший из родительского дома и от первой семьи, и мать ему поддакивала, а иногда даже, перехватывая инициативу, страстно осуждала сына за неподдержание родственных отношений. Все отговорки и увертки Владимира Михайловича за последние тридцать-тридцать пять лет разгадывались и разбивались вдребезги несколькими убежденными выражениями. Гордин уже выработал новую тактику: "Ну, пожужжит-пожужжит муха и уймется, улетит восвояси".
Поели. Гордин поблагодарил за угощение и поднялся.
- Ты куда? - одновременно спросили родители.
- Да пойду, погуляю, на рынок зайду, может, кого знакомого встречу и потом гостинцев вам купить надо, - отмахнулся блудный сын.
- Нам ничего не надо, - опять разом вздохнули родители. - У нас все есть.
- Да знаю-знаю. Все равно что-то к столу пригодится, - Владимир Михайлович взял хозяйственную сумку и, захлопнув дверь, быстро сбежал по лестнице, совершенно позабыв о позавчерашних тревогах.
До центрального городского рынка он дошел пешком, благо, рынок был рукой подать, всего одна остановка на трамвае. Когда-то, в годы его юности, рынок делился на как бы официальную часть, где торговали в основном товарами народного потребления, произведенного госпредприятиями, и продуктами, и на полуофициальную - "толчок" или "блошиный рынок", как любят называть подобные торжища в Западной Европе. Опять слезами обольюсь, Марше Опюс, Марше Опюс... Сейчас это нелепое деление было упразднено демократией, и все пространство рынка занимала человеческая куча-мала, торговый муравейник, продающий и покупающий всякую всячину. Сначала Гордин разыскал торговцев книгами, они занимали подходы со стороны центральной торговой аллеи к основному (главному) павильону, места вдоль его боковых лестниц и открытую веранду второго этажа павильона, где внутри крытого зала шла торговля мясомолочными продуктами. Импровизированные прилавки и застеленная газетами часть пола веранды вдоль наружного парапета были заполнены в основном детективами в лакированных переплетах и таких же ярких суперобложках, причем преобладали отечественные боевики из серии "Черная кошка", пособия по самолечению мочой, йоговским способам и прочая паралитература; встречались правда, вкрапления так называемой интеллектуальной прозы, философской литературы, изоиздания, в основном доперестроечных времен, как бы букинистические книги. Цены были намного выше московских, ведь свежие издания везли в основном из столицы, но, как Гордин убедился позже, в магазинах города П. книги были дороже ещё на 20-30 процентов. Антикварные издания вообще не попадались, у стояльцев снаружи рынка за якобы антиквариат почитались рваные хламные издания чуть ли не пятидесятых годов нашего столетия, а уж разнородное журнальное рванье начала века перекупщики пытались всучить потенциальным клиентам вдесятеро дороже примерной истинной цены, впрочем, в таком жутком состоянии на взгляд Владимира Михайловича эти псевдосокровища не стоили вообще ничего.
"Приезжего человека сразу видно", - смекнул Гордин. А посему его пытались "раздеть" и "обуть" как бы законно, считая, что столичные гости все законченные идиоты и миллиардеры, денег у них там, в столице, куры не клюют, и надо, пользуясь случаем, впарить весь мусор залетному очкарику по ломовой цене, ибо человеческого отношения сей хмырь явно не заслуживал. Только придурок ищет и покупает печатную продукцию в видеовремя вместо того, чтобы наслаждаться виртуальной порнореальностью.
Как не было интересных книг, так не было ничего даже отдаленно напоминающего антиквариат, за последний выдавался различный лом, стертые частично обломанные бронзовые распятия, разнообразные значки, изгрызенные то ли древоточцем, то ли истыканные шилом или гвоздями дощечки (якобы иконы), нержавейка, выдаваемая за серебро высшей пробы - такого количества простосердечных мошенников не водилось даже на жуликоватом измайловском "вернисаже" в столице. Гордин ходил, пошучивая, пытаясь завести знакомства, надеясь на будущее. Центральный рынок города П. занимал огромную площадь, обнесенную высоченным кирпичным забором, проходы в котором закрывались могучими коваными железными воротами. Характерно, что на постройку забора хватило почему-то и сил, и средств, а вот внутри функционировали чуть ли не довоенные строения, на крайний случай, сталинской эпохи, на переделку денег и сил не хватило, один-два свежесварганенных павильона и несколько на скорую руку возведенных навесов погоды явно не делали.
От рынка Гордин проехал две остановки на трамвае, излюбленном средстве передвижения земляков, до центральной улицы, конечно, Ленина, хотя в Москве подобные расстояния он легко преодолевал пешком.
Воспоминания нахлынули на него. Сорок лет назад в этих местах стоял частный дом его дяди по матери, Александра Федоровича Романова. Был дядя классным шофером, в Отечественную войну совершавшим опаснейшие рейсы по ледовой "дороге жизни" в Ленинград, за что был награжден всевозможными орденами и медалями. После войны у него часто собиралась обширная материнская родня (отцовско-отчимовские корни были на юге, в казачьей степи. То-то, когда Володя приходил в казачьей фуражке в школу, военрук приговаривал: "У тебя дед - казак, отец - сын казачий, а ты - хуй собачий", вызывая неподдельный смех охочих до сторонней насмешки школяров), отмечать всенародные советские и церковные праздники. Народ, с трудом выживший в войну на фронте и в тылу, был так упоительно счастлив тем, что уцелел, что устраивал шумное гульбище каждую субботу-воскресенье, с ночевой, хотя большинство жило очень небогато, мягко сказать, нищенски, но все равно любые праздники и дни рождения каждого из родни справлялись многолюдно, чаще всего вскладчину. Тогда и полюбилась Володе песня на стихи Павла Шубина (конечно, он не знал про существование такого поэта и вообще чьи слова у этой замечательной песни, да и кто знал тогда или сейчас знает имя автора этой песни! Sic transit gloria munia): "Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто умирал на снегу, кто в Ленинград пробирался болотами, горло ломая врагу. И припев там был метафорически восхитителен: "Выпьем и снова нальем!", что и делали все поющие и пьющие попеременно и с преогромным удовольствием.
