Викентий Вересаев - Euthymia
Леонид Александрович мягко положил руку на ее локоть.
– Люся, не так страстно! Разволнуешься – не будешь спать ночь.
Она сердито сверкнула глазами.
– Господи! Знаешь ли ты хоть какую-нибудь радость, из-за которой не побоялся бы бессонной ночи!
И продолжала говорить. Она горела, глаза светились жарким, как будто собственным светом. Вся она была в полном упоении от встречи с великим умом эллинской древности.
Леонид Александрович думал: да, радости такого размаха, какую сейчас переживает Люся, сам он, может быть, никогда в своей жизни не знавал. Даже самый яркий подъем вдохновения мутнел у него от мысли: "Не одолею, ничего не выйдет!" И удивительно, как из всего вокруг она умеет извлекать радость – из большого и малого. Симфония Бетховена и писк зверюшки в ночном болоте, великий человеческий подвиг и земляника со сливками – ото всего она в восторге обо всем: "Ой, как хорошо!"
Люся продолжала:
– В этой же книжке приведено: "Сенека называл Демокрита "самым тонким из древних". А кто его у нас сейчас знает? Никто. Теперь вот! Самое главное. Слушайте. В чем высшее благо? Важно только одно: "эйтемия". "Ей" по-гречески значит "хорошо", "thymia"-"дух". Переводчик в этой книжке переводит: "хорошее расположение духа". Хорошее расположение духа!.. Человек вкусно пообедал, закурил сигару, прихлебывает кофе – вот хорошее расположение духа. Но как перевести? "Прекраснодушие", "благодушие"… Это все у нас уже с совершенно определившимся значением. Нужно какое-то особенное слово. По-моему, вот какое: "радостнодушие". Слушайте же!
Леонид Александрович обеспокоенно переглядывался с Анной Павловной. Подъем даже для Люси был совершенно необычный, внутреннее пламя как будто сжигало ее. Но останавливать ее было бесполезно – только сердить.
Люся читала по книге:
– "Цель – равнодушие. Оно не тождественно с удовольствием, как некоторые по непонятливости своей истолковали, но такое состояние, при котором душа живет бодро и без забот, не возмущаемая никакими страхами, ни болезнью демонов, ни каким либо другим страданием". Демокрит называет такое состояние также бесстрашием и счастьем… Вот! Правда, замечательно?
– Замечательно!- отозвался Леонид Александрович. Анна Павловна сочувственно кивнула головой. Молодежь неопределенно промычала. Она осталась глубоко равнодушной. Миропонимание Демокрита было для них банальнейшими аксиомами, а "радостнодушия" у них самих было столько, что проповедование его казалось странным. Они с недоумением смотрели на восторженное оживление Люси. Поговорили, сколько требовала вежливость. Ира переглянулась с Борисом и Валей.
– Какая ночь замечательная! Пойдемте, ребята, пройдемся к реке!
– Пошли!
Шумно разговаривая, они скрылись в тревожно сверкавшей зарницами тьме.
Люся с любовною улыбкою перелистывала книгу. Она сказала усталым голосом:
– Ясность духа, бесстрашие перед жизнью и перед страданьями – вот счастье! Леня, дорогой мой, как бы я хотела, чтобы ты почувствовал, сколько в этом счастья! А ты все измысливаешь себе каких-то "демонов"! Ой, как я боюсь: вдруг эти демоны прокрадутся и в твое творчество!..
Вдруг она замолчала. Глаза взглянули странно. Еще более побледневшее лицо склонилось на плечо. Книга упала. И Люся всем телом заскользила с кресла на пол.
Борис мчался в машине Леонида Александровича в Москву за профессором Багадуровым, всегда лечившим Люсю.
Догоравший костер вспыхнул последним ярким светом и теперь чуть тлел, угасая.
Люся быстро приближалась к смерти. Она стала малоразговорчива. Все силы ее были устремлены на преодоление темных волн, набегавших на душу, на смотрение поверх этих волн, в широкую даль, где она хотела видеть блеск и свет. Однажды она сказала мужу:
– А знаешь, Леня, в смерти определенно есть какая-то скрытая радостность. И умирать, оказывается, очень интересно. Вдруг настолько становишься выше жизни! Я никак ничего этого не ожидала. Ой, как хорошо!
Леонид Александрович хотел переехать с нею в Москву. Но она упорно отказывалась.
– Довольно лечений и курортов. Ничего мне уж не поможет, а я хочу видеть желтеющие березы, сверкающие в воздухе паутинки, трепеты воробьиной ночи.
С каждым днем она все больше худела и слабела. Малокровие быстро усиливалось. В ушах стоял непрерывный, очень тягостный звон.
Леонид Александрович, низко опустив голову, сидел возле ее постели. Дождь хлестал в окна, небо было серое, ветки ясеня бились под ветром, бросая желтые листья в воздух, полный брызг. Люся лежала вытянувшись, с закрытыми глазами и тихим голосом говорила, как будто сама с собою:
– Какой странный звон в ушах! Как будто тысяча кузнечиков стрекочет кругом. Вспоминается детство, наше Опасово, залитый июльским солнцем большой наш сад.
А там вдали сверкает воздух жгучий,
Колебляся, как будто дремлет он.
Так резко-сух снотворный и трескучий
Кузнечиков неугомонный звон!..
А потом вечер. От нагретого за день каменного крыльца дышит теплом. Падает роса. И задумчиво трещат сверчки… Как хорошо!
1943
