Дина Рубина - Наш китайский бизнес
- А в каком году вы бежали в Харбин? - спросила я, чтобы поддержать разговор.
- В двадцать втором, когда Владивосток заняли бандиты...
- Красная армия?
- Ну да, эти бандиты...
Я не стала говорить Якову Моисеевичу, что мой дед был одним из тех, кого он величал столь невежливо...
- Отец находился тогда в Харбине по делам. А семья - на даче, на шестнадцатой версте. Когда стало известно, что красные в городе, мать дала отцу телеграмму: "Оставайся на месте, плохая погода, можешь простудиться". А сама стала быстро собирать вещички. Мне был годик, сестре - пять. Няня у нас была, деревенская русская баба, Мария Спиридоновна, да... Прижала меня к себе - я у нее на руках сидел, в батистовой распашоночке, и говорит матери: "Не оставляй ты меня, старуху, здесь. Куда вы, туда и я. С вами жила, с вами умереть хочу...". Так, между прочим, оно и получилось. Няня умерла у нас в Харбине, в тридцать третьем году, глубокой старухой...
- И что же мать тогда, с двумя детьми, с нянькой?..
- Ну, примчались с дачи - мы жили во Владивостоке на Светланской улице, а в дом-то нас уже не пустили. Даже фотографии вынести не дали. Ну, и сейф там, конечно же, деньги, акции... Неразбериха страшная вокруг стояла... слава Богу, сами спаслись. Когда добрались к отцу и он узнал, что все потеряно, он сказал матери: "Не бойся! Начинаем все сначала...". А мне годик исполнился. И больше я в России никогда не бывал. Никогда.
- У вас прекрасный русский. Поразительно...
- Я же говорю вам - няня, няня. Старая русская женщина... В детстве любимым присловьем моим было "Батюшки-светы!"... Откуда бы этому взяться у еврейского ребенка?
- Ну да, Арина Родионовна... Так вы из богатеньких... - сказала я.
- Милая, мой отец занимался коммерцией! Нашей семье принадлежали богатейшие угольные копи, ну и разные там предприятия: мыловаренный завод, табачная фабрика, узкоколейная ветка железной дороги "Тавричанка" - она шла от копей до порта... - Яков Моисеевич покрутил ложечкой в чае, примял нежный темно-зеленый листочек свежей мяты в стакане и добавил меланхолично: - Ну, и пароход, разумеется...
- Досадно! - сказала я абсолютно искренне.
- Простите? - он поднял голову. - Да, мой отец был известный филантроп. Известный человек. Если собирали денег для бесприданницы - первым делом шли к нему... Много жертвовал на общество... Для этого организовывались благотворительные балы, знаете ли... К отцу подходили за пожертвованием, а он спрашивал - сколько дал Рутштейн? Рутштейн тоже был известный богач, но не так широк на пожертвования, как отец... Так вот, он спрашивает - сколько дал Рутштейн, - я даю вдвое противу него!.. Да, его все знали... Все обращались за помощью. Однажды вечером явилась молодая бледная дама в собольей шубе. Стала просить денег - мол, в Петербург отцу послать, там голод, есть совсем нечего. Я, говорит, верну обязательно... вот, шубу в залог оставлю! А отец ей: "Мадам, вы меня не обижайте. Здесь не ломбард..." Денег, конечно, дал... Отец ведь дважды с нуля свои капиталы поднимал. Он и во Владивосток попал после Сибири, нищим...
- Еврей в Сибири? Это забавно. Что он там делал?
- Жил на поселении. Его сослали за сионистскую деятельность. Так и везли целую группу сосланных сионистов... Какая-то старушка на полустанке подошла к вагону, посмотрела, перекрестилась, спрашивает: "И куда ж вас, жидов православненьких-то, гонят?".
Старые покосившиеся сосны вокруг террасы со свисающими лохмотьями спутанных длинных игл похожи были уже не на хвойные деревья, а на гигантские плакучие ивы. Оранжевая короста их бугристых стволов излучала мягкий свет, отчего сам воздух парка казался прозрачно-охристым. На густом плюще, облепившем неровную кладку каменного забора, на крутом боку рыжей глиняной амфоры у подножия ступеней, ведущих на террасу, лежали пятна полуденного солнца. Испарения влажной после вчерашнего дождя почвы смешивались с кондитерскими запахами из кухни: цукаты, кардамон, тягучая сладость ванильной пудры... а наверху, по синему фарфоровому озеру в берегах сосновых крон, несся лоскут легчайшего облака - батистовая распашонка, упущенная по течению нерадивой прачкой.
- Очень старый дом... - вдруг проговорил Яков Моисеевич, очевидно, проследив за моим взглядом... - Не такой, конечно, старый, как в Европе, но... середина прошлого века. Его, знаете, построил один богатый араб, Ага Рашид, специально, чтобы сдать внаем или продать... Вы, конечно, бывали внутри?.. После смерти Анны все переделали... При них как было: заходишь - направо библиотека, дальше - большая комната, где доктор Тихо принимал больных. Налево - кухня... А наверху - гостиная, столовая, спальни... Стряпню из кухни наверх доставляли в лифте... Но сначала домом владел некий Шапиро, еврей из Каменец-Подольска, известный богач, ювелир, антиквар, владелец нескольких лавок... Женат был на христианке, да и сам крестился...
- Выкрест - в Иерусалиме? В прошлом веке? Что-то не верится...
- Да-да, выкрест, богач, антиквар... В 1883 году взял и застрелился. Так-то...
- На какой почве?
- Да Бог его знает, дело темное... Одни говорили - разорился, другие, что прочел ненароком какое-то письмо жены, не ему адресованное...
- С письмами жен следует соблюдать сугубую осторожность... - проговорила я, подыгрывая его манере повествования.
Он грустно кивнул:
- Застрелился бедняга... Будто место освободил. Ведь в том же году и чуть ли не в этот же день в моравском городишке Восковиц родился мальчик, Авраам Тихо, которому суждено было купить этот дом и прожить в нем с Анной счастливо сорок лет...
- А вы их знали? - спросила я.
- Конечно... Доктора Тихо знали не только на Ближнем Востоке. Он ведь, знаете, значительно поубавил здесь трахомы... К нему приезжали даже из Индии... Они устраивали милые приемы, я иногда здесь бывал... В последние его годы доктор был уже тяжко болен, практически недвижен, и Анна старалась хоть чем-то украсить его жизнь. Она пережила его на целых двадцать лет.
- Она действительно готовила штрудл?
Старик улыбнулся:
- О, не помню. Не думаю. Тогда для этого существовали кухарки...
Яков Моисеевич перевел светлый старческий взгляд на стол, где лежала стопка "Бюллетеней". И как бы очнулся.
- Да! Так вот, полагаю, надо бы представить вашу творческую группу членам ЦЕНТРА. Сколько человек в совете директоров "Джерузалем паблишинг корпорейшн"?
Я внимательно и ласково посмотрела ему в глаза.
- Яков Моисеевич, - сказала я. - Не так торжественно, умоляю вас. За вывеской, название которой вы проговариваете, обаятельно грассируя, скрываются - хотя и вовсе не скрываются - двое джентльменов удачи: я и Витя, мой график. И мы, ей-богу, можем делать вам приличную газету, если вы не станете сильно сопротивляться.
- По этому поводу мы и должны начать настоятельные, но осторожные переговоры с ЦЕНТРОМ.
- Это звучит загадочно, - заметила я.
- О, вы не должны тревожиться. Все - милейшие люди уже весьма преклонного возраста... Видите ли, смысл жизни они видят в сохранении связей между членами нашей общины... И вот этот "Бюллетень" - тоже часть их жизни... Я понимаю, он выглядит несколько... несовременно. Может быть, поэтому в последнее время подписка на него сильно упала. Тут, конечно же, и естественные причины: многие из стариков уже покинули наши ряды, а дети и внуки, знаете ли, читают уже на иврите, английском... Но люди, о которых я упомянул... с величайшим, поверьте мне, уважением, - собственноручно делают наш "Бюллетень" с тридцать девятого, да-да, милая! - с тридцать девятого года. Это их детище... Вы понимаете, что я хочу сказать?
Я не ответила. Было бы неделикатно говорить Якову Моисеевичу, что прежде, чем обращаться к нам с предложением реорганизовать китайское детище, следовало бы тихо удавить его папаш.
- Но ведь это хлам, Яков Моисеевич, - проникновенносказала я, - хлам, не интересный даже этнографам, поскольку вы не китайцы, а очередные евреи с очередным плачем на реках вавилонских. Послушайте, дайте нам в руки этот труп, мы вернем его к жизни. Его будут читать не только ваши китайцы, дети китайцев и внуки китайцев. Мы вытянем вас из стоячего болота умирающих воспоминаний, мы повернем вас к миру и заставим, чтобы мир обратил на вас пристальный взор! Литература, политика, полемические статьи...
- Боюсь, что ЦЕНТР не воспримет этой идеи, - проговорил он озабоченно.
Провалиться мне на месте, он так и называл эту тель-авивскую престарелую компашку - ЦЕНТР!
Я ласково спросила:
- А похерить ЦЕНТР?
- Не удастся, - вздохнул он. - Средства сосредоточены в руках Мориса Лурье, нашего председателя. Он человек с принципами.
- Эх, Яков Моисеевич, - сказала я, - генетическая предопределенность, робость роковая... Ваш отец, богач, владелец предприятий, угольных копей и парохода, бежал, все бросив, испугавшись судьбы. А мой дед, голодранец и хулиган, остался в России и сражался - неважно, с каким успехом - за счастье русского народа...
- Что не отменяет того неоспоримого факта, - задумчиво заметил он, - что мы с вами сидим сейчас, в пять тысяч семьсот пятьдесят восьмом году от сотворения мира, в городе Иерушалаиме, где и положено нам с вами сидеть...
