Павел Мельников-Печерский - Ранние рассказы
— Дай бог вам многия лета здравствовать, — прошипел другой — Васильем Васильевичем Постромкиным звали.
— Вам и деткам вашим… — сказал в свою очередь Михаил Венедиктович Прж… Прж… ей-богу, теперь не помню — польская фамилия, мудреная такая, да нужды нет — и стряпчий такой же был, так что-то вроде Пчихжицкого. Не припомню хорошенько.
— Покорно вас благодарю, господа, — возгласил исправник. — Приходите-ка ко мне вечером. Фу-ты, пропасть! Что это за гадкая дорога! Это все Митька Крашенинников не чинит. Уж я его, мошенника. Вчера так растрясло меня, что ужасть.
— А откуда прибыть изволили? — сказал безгласный до сих пор секретарь, в молчании дивившийся росту, дородству, уму-разуму, красоте Елпидифора Перфильевича, величественно развалившегося в креслах.
— Да из Кондратьихи, был на следствии. Да чего — лошади разбили было. Знаете, Петр Петрович, там за Ивановским-то околицу? Вот ехал я тут…
И свысока, басом, начал он внимательным слушателям рассказывать о своем несчастье. Разговор перешел к винам, потом к холере, о которой были уже кое-какие слухи, потом о протопопе черноградском, потом об лекаре Карле Карлыче, а тут об городничихе, о том, от какой болезни лечил ее Карла Карлыч, а там — бог знает к чему, а в заключение всего пошли все на закуску к Елпидифору Перфильевичу.
— Запишите что-нибудь в журнале-то, Николай Максимыч, — сказал плешивому секретарю Елпидифор Перфильевич.
— Слушаюсь, — сказал Николай Максимыч и задумался. Должно быть, стихи сочинял, также стихотвор был и писал следующие послания:
Ликуй, ликуй, ты наша мать!
Не знаю я, что бы тебе сказать…
Все ушли. Посидели у Елпидифора Перфильевича, поговорили о том, что губернатор собирается ревизовать Черноград и уезд его, пошли толки, предположения. Наконец заключили тем, что все пошли домой, а Елпидифор Перфильевич хотел было уже идти на табачную грядку, но вспомнил, что уже зима на дворе, и потому пошел спать.
О ТОМ, КАКИЕ БЫЛИ ПОСЛЕДНИЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ У ЕЛПИДИФОРА ПЕРФИЛЬЕВИЧА И КАК СОБРАЛИСЬ К НЕМУ ГОСТИ
На стенных часах, что стояли в зале у Елпидифора Перфильевича, из-за дверцы выскочила кукушка и прокуковала пять раз. Вместе с тем, как она куковала, часы в колокольчик тоже пять раз прозвонили. А как и кукушка откуковала, часы, отзвонив, заиграли репетицию. Вот, господа, так уж репетиция! Что это, подумаешь, человек-то? На какие уж он хитрости ни поднимается в нынешние годы? Ну кому бы, позвольте вас спросить, в старинные времена пришла такая блажь в голову, чтобы часы со всякими концертами построить? Нет, что ни говорите, а мудрены нынче стали люди — такие штуки выкидывают, что и ума не приложишь. Вон в «Московских Ведомостях» хоть, что ли, чего там нет? Господи боже мой! Вот пишут, что люди, заместо того, чтобы на паре лошадей разъезжать, катаются себе на паре, вот что с кипятку бывает. Да еще из чугуна дороги делают. Вот так премудрости. А это еще — ухитрился же какой-то немец, должно быть, из сала воск делать. Что же? Ведь сделал, да еще как-с — побелее воску-то. Не верите, господа? Да я сам видел прошлого года у прокурора, как в Троеславль по старым делам ездил. Хитры, хитры люди стали, а немцы еще хитрее. Да-с, а я об часах ведь говорил; так славные часы эти были — Елпидифор Перфильевич их на ярмарке достал. Купил ли он их, так ли где ему бог послал — дело закрытое. Уж куда же, чай, купить ему — известное дело, исправник, а у исправника, сами знаете: всякое деяние благо и всякое имение благо — приобретено полюбными сделками. А уж такие часы, что просто-напросто мое почтение. Со всего Чернограда, бывало, все благородные приходили по ним свои поверять. Оно, конечно, кто их знает, может быть, и так приходили, не для того, чтобы часы поправить, а просто позакусить да исправничьей водочки пропустить. А водки славные у Елпидифора Перфильевича водились; каких не было: и донная, и трифольная, и мятная, и всякая другая, ну чудо что за водки. Подойдешь к столу, так глаза и разбегаются, из которого бы графина выпить. Городничий, что в походах в немецких землях бывал, говорит, что и во Франции и в Париже таких водок нет, а про Туречину и говорить нечего — там хмельного не употребляют.
Ну-с, вот прокуковала кукушка. Что же? — из кабинета вышел сам Елпидифор Перфильевич, красный такой, и сам глаза бумажным платком протирает. А за ним шел Петр и подал ему трубку саратовки… А из гостиной вышла Матрена Елистратовна, да такая расфранченная, распомаженная, что точно как губернская барыня в Христов праздник до обедни.
— Уф! знатно соснул! Петрушка, приготовь умыться. Матрена Елистратовна, все ли готово по вашей части?
— Все готово, батюшка Елпидифор Перфильевич, все приготовлено как ни на есть лучше.
— И закуска?
— И закуска, и все, все, что называется.
— То-то, то-то, смотрите у меня, чтобы все было у меня отличительно. Сами знаете, майор с офицерами приедет. Я к нему нарочно в Воронцово заезжал.
— Уж не беспокойтесь, все будет в самой модной пропорции и в политической полированности. Я вот недавно на крестинах в Троеславле была, ну там, знаете, губернские люди, так с них я возьму пример и поставлю все в бонтонности. Я ведь не судейша какая-нибудь — она вот намедни свои именины справляла, да и справила так, что и курам на смех… Что вы думаете? Ведь барыням малиновки по третьей недостало. А еще приглашают тоже. Уж звали бы свою братью — необразованных, а то зовут и нас, полированных. Уж не срамились бы лучше.
— Да что судейша, да что она, судейша? Так, прости господи, судейша так судейша и есть, и слов-то она не стоит, чтобы говорить об ней.
— А ведь тоже в барыни таращится.
— Нет, вот этого не хочет ли?
При этих словах Елпидифор Перфильевич взял свой палец в рот и потом поднес его к самому носу Матрены Елистратовны, а сам прищурил левый глаз и губу нижнюю надул, как купчиха за обедом. Это было прикрасою к остроте его, которую он любил употреблять при всяком удобном случае.
— Петрушка, узнай от сотского, посланы ли лошади за майором.
Петрушка пошел, пришел и сказал:
— Никак нет-с.
— Ах, он, разбойник муромский, отъявленный мошенник, да как же он смел не послать. Не я ли ему вчера говорил? Вот держи этаких людей в земском суде; так-то они службу исправляют, так-то они заботятся о казенном интересе… Ну, добро уж, сегодня для именин не трону его, а завтра уж дам себя знать. Поди, скажи ему, чтобы сейчас взял у ямщиков две тройки и скакал бы во весь опор в Воронцово — хоть и заморит лошадей — черт с ними. У Митьки подрядчика много денег — новых купит. Ступай!
Елпидифор Перфильевич крупными шагами заходил по зале, и все, что находилось в ней, затряслось на местах своих. Насилу-то уж он уходился. А то так и застучал ногами.
— А из кушанья-то у вас что есть, Матрена Елистратовна?
— Всего вдоволь, батюшка Елпидифор Перфильевич, всего вдоволь. Уж истинно во всяком довольствии, и пирог из той муки, что с ильинской мельницы в среду привезли, и жаркое из гусей, что Митька которыми покланялся, и холодное из ямских окороков…
Матрена Елистратовна долго перечисляла все кушанья с указанием на источники, из которых они заимствованы были. Как домоправительница, она хорошо знала все источники исправничьих доходов, остававшиеся непроницаемой тайной даже для Пятачкова, вот что приказным в суде служил и с Елпидифором Перфильевичем заместо письмоводителя ездил. Он тоже имел свои доходы, но не постигал финансовых тайн своего патрона. Да куда же ему, в самом деле? Елпидифор Перфильевич исправник, набольший, а вы ведь знаете, что большому кораблю большое и плавание. Ну и Пятачкову нечего бога гневить, сыт был, ведь он как курочка, так себе, по зернышку поклевывал да домик о пяти окошках и наклевал в три года с половиной.
— Одеваться! — крикнул Елпидифор Перфильевич. — Серый фрак, да манишку белую, да галстук… Какой бы галстук надеть, Матрена Елистратовна, для ради такого торжественного случая?
— А, да пестрый, по-моему. Вот что с ярмарки-то привезли — он ведь нарядный такой.
— А политично ли это будет?
— Во всякой моде и политике.
— Белый бы надо.
— Белый? А зачем белый? Как бы вот из Троеславля кто был, ну, оно так белый бы.
— А майор-то будет?
— Эка — майор, ну что он за важная птица, прости господи, ведь не генерал же какой. Для майора и то фрак надеваете, для своих-то так и сюртук бы ничего.
— Ну, ин пестрый… Да еще позови Гришку сотского, чтобы свечи зажигал. Да что это долго Кисточкин нейдет? Уж не нарезался ли опять! Беда, коли нарезался, кому на музыке-то играть будет?
Елпидифор Перфильевич пошел одеваться, Матрена Елистратовна пошла детей одевать. Минут десять в зале Гришка расставлял свечки по ранжиру, обернутые в бумажки, а уж как обернуты свечки-то были: бумажки и синие, и красные, и всякие, и надрезаны так же, как на конфетах, вот что по восьми гривен фунт которые продают. Это смастерила Матрена Елистратовна, а у нее, нечего сказать, вкус полированный был, как сама она говорила.
