Елена Чижова - Лавра
Дверь за моей спиной закрылась, словно кто-то, не желавший видеть моего позора, закрыл мне выход. В маленькой комнате, полной книг, сидело существо, один взгляд на которое заставил трепетать мое сердце. Я увидела тяжелую водянистую голову, руки, изломанные в локтевых суставах, длинные пальцы, сведенные судорогой. Взявшись цепко, пальцы поворачивали страницу зеленой книги с золотым обрезом. Он обратился в мою сторону, неловко выворачивая шею и вжимаясь ухом в плечо. "Проходите, пожалуйста". Голос, не похожий на голос, полз со дна гортани, сочился сквозь раскрытые губы, которые - я догадалась силились сложиться в улыбку. Короткая надежда поднялась во мне, но рот его разомкнулся, не сложившись. Во мне было пусто, ничего, кроме стыда, страха и отвращения. "Вы любите книги?.." Жалость не вытесняла позорное. Мальчик-инвалид, не закрывающий рта, радовался и смотрел на меня сестриным сияющим взором. Под его пальцами поворачивались страницы, изукрашенные картинками насекомых. Он цеплял и смотрел на меня, искал разделить мою радость. Голосом, не похожим на голос, он рассказывал о каждом, выговаривая русское и латинское названия. Его знания были обширными.
Мы сидели, рассматривая картинки, когда вошел высокий, очень красивый старик в подряснике с большим крестом на груди. Он ласково поздоровался со мной и подошел к сыну. Ни тени боли не промелькнуло в его сияющих глазах, словно взгляд, остановившийся на таком сыне, умел отбрасывать видимое, проникал в невидимую глубину. Не поднимая глаз, почти украдкой, я слушала, как отец, склоняясь над книгой, хвалит сына за усердие. Потом он пригласил меня за собой, и пока мы шли, я думала о том, что он - священник, так и должен, такой сын - от одного взгляда на которого страхом и отвращением обливаются неумелые сердца - и дан, чтобы научить. Но я - я выходила из этой комнаты, не пожелав смириться, я знала, что никогда не научусь, я не хотела этого умения - такой ценой. Я помнила книгу, за которую цеплялись пальцы, и хотела красивых, здоровых детей, которые не учат родителей видеть невидимое.
Каморка отца Петра, в которую мы пришли, была выгорожена фанерой из угла большой комнаты. Из-под светлых обоев проступали швы плохо пригнанных фанерных листов. Слева вдоль стены стояла узкая кровать, застланная темным шерстяным одеялом. В правом углу светились три иконы. Крайние висели вполоборота к средней, как дверцы трюмо. Под средней теплилась красноватая лампада, формой напоминающая голубя.
Помолившись на моих глазах, отец Петр принялся расспрашивать меня о моей жизни, спросил, что привело меня в церковь, знаю ли я молитвы. На некоторые вопросы я отвечала искренне, на другие - с оглядкой на новую службу мужа. В продолжение моего рассказа взгляд отца Петра был приопущен, как будто ему и не нужно было смотреть на меня, однако волны мягкого света выходили мне навстречу из-под его ресниц. Тихий шорох прогоравшей лампады, серебряные нити бороды, легкое покачивание лампадного голубя - соединялись в картину мира, доселе мне неведомого и убаюкивающего душу. Я говорила о своем прошлом и, забывая о том, что видела сегодня, вычеркивала сегодняшний день из своей жизни. Без этого дня она легко выстраивалась в связный рассказ. Дослушав, отец Петр назначил день и час, задал выучить две молитвы - Богородицу и Символ веры - и позаботиться о крестильной рубашке, в которую я должна была облачиться. Дома, разложив выкройки, я придумала и сшила просторную белую рубаху с широкими рукавами и округлым вырезом. Я украсила ее прошвами и розоватой тканой тесьмой.
Забывая обо всем, я вчитывалась в слова молитв, самая красота которых выходила за рамки русской литературы. Вопреки хронологической очевидности, которой я, поглощенная невиданными звуками, попросту пренебрегла, именно литература казалась мне первым, видимым слоем, из которого они поднимались, как из тучной почвы, забирая ввысь - к небесам. Слова дрожали на губах - Яко Твое есть Царство и Сила и Слава, - и я стремилась за ними, замирая от восторга, словно каждое выросшее слово пробивалось из моей собственной - тощей и бессловесной - души.
Перед крещением исповедоваться не нужно. Оно смывает грехи, все, включая первородный. Так объяснил мне муж, и я сказала, что те, кто крестятся взрослыми, - в лучшем положении. Муж ответил, что, напротив, они сильно рискуют. Этого я не поняла.
В назначенный день я приехала одна. По дороге я внимательно думала о своих прежних грехах, как будто теперь, когда мне было обещано прощение, я должна была вспомнить о них - перебрать. Они исчезнут, я уговаривала себя, все изменится, я стану другой. Отец Петр подивился красоте рубашки, сказал, что я угадала - такие у первых христиан. Больше мы ни о чем не разговаривали. Жестяной таз уже стоял на табуретке. Трижды он призывал меня дунуть и плюнуть, отрекаясь от дьявола, трижды я дула и плевала, отрекаясь, трижды я склонялась над тазом, когда он сбрызгивал водой мою голову.
Обряд закончился, я сложила рубаху и ушла, сосредоточенно думая о том, что теперь их нет. Дойдя до трамвайной остановки, я села на лавку и приготовилась ждать. В этот ранний час трамвая не было. Я сидела и думала о том, что позорное ушло. Мне дано прощение и оставление грехов, всех, даже тех, о которых я не знала. Оно уже дано, я должна быть спокойна, но я возвращалась, силясь понять. Что-то вспыхивало во мне, гасло, так и не сложившись. Мысль, не умея зацепиться, скользила по гладкой поверхности. Те, кто крестятся взрослыми, рискуют... Нет, он говорил не об этом, я знала, что он говорил о другом, он говорил - все, даже первородный, но я - я ничего не могла поделать. Странное, губительное чувство овладевало мною. Я знала, что среди моих еще не очень взрослых грехов не было смертных, но те, которые были, никуда не исчезли. Я прислушивалась со страхом и трепетом, я слышала их шевеление. Не подчинившись таинству, они говорили со мной, цеплялись за мои страницы сведенными пальцами, оставались в моей, так и не дождавшейся чуда, душе. Мое сердце облилось страхом и отвращением. Я обернулась к куполам Кулича и Пасхи и с тоской, которой раньше не знала, додумала до конца: неужели надо мной оно не имеет силы?
Домой я вернулась поздно. Неожиданные институтские дела задержали меня дольше обычного. В продолжение дня я мысленно возвращалась к утренним событиям, но как-то мельком. От будничных дел я очнулась на автобусной остановке. Подняв глаза, я увидела людей. Их лица разъедал электрический свет. Фонарь качался в проводах, брошенных над остановкой, и в его шатком свете чужие лица выглядели набрякшими. В них проступала застарелая усталость, не имеющая ничего общего с обыденной - дневной. За рабочий день такой не накопить. Она росла из давнего прошлого, не умевшего удержаться в их робкой и короткой памяти. Окруженная чужими телами, я взглядывала исподтишка, и мои глаза, выхватывающие то женскую травленую прядь, то жесткий угол словно топором вырубленного лица, опускались в тоске. Люди стояли молча, не глядя друг на друга. Каждый думал о своем, словно в коротком, лишенном смысла автобусном одиночестве накапливал силы для последнего ежевечернего рывка. Я не думала о своем опрокинутом доме, я просто попыталась представить: ну, вдруг, вдруг они все покрестятся, неужели тогда, как последний грех над купелью, с их лиц сойдет заскорузлая усталость и они воссияют, как дети - в покое и чистоте? Такого исхода я представить не могла. Тяготы бессмысленной, безысходной жизни бороздили их лбы и щеки, и, отводя глаза, я укреплялась в мысли, что ничего нельзя изменить. Выбравшись из автобуса, я пошла вперед по привычной дорожке. Не пройдет и минуты, как я, пробежав мимо вечной лужи, войду в парадную, скроюсь в мягком свете моей, оживающей под руками квартиры, - но эта мысль, прежде утешавшая меня, теперь не прибавляла сил. Борозды чужих морщин были глубокими, как неведомые мне смертные грехи. "Ну, что?" - муж выходил из комнаты мне навстречу. "Потом, потом", - я вошла в кухню и задернула шесть грозных огненных полос, уже горевших над землею. Он вошел за мною следом и, понизив голос, сообщил, что у нас неожиданный гость: Митя пришел, сидит в гостиной. В его глазах мелькнуло раздражение. Мои мысли прервались, и, радуясь отсрочке, я отвернулась от задернутых окон и вышла к гостю.
Кажется, они сидели давно. На низком столе, подсвеченном желтоватой лампой, стояла опустевшая бутылка. Поздоровавшись, я присела на ручку кресла, оглядывая столик: остатки сыра, надломанные хлебные ломти - случайная закуска. "Хочешь, там есть еще пельмени", - муж предложил заботливо, входя следом за мной. Обойдя низкий стол, он прошел к письменному и сел - вполоборота. Раздражение, мелькавшее в его глазах, мешало повернуться лицом. "Я... прервала?.. " - теперь и я чувствовала себя неуютно. "Нисколько, - Митя откинулся в кресле. - Я как раз говорил о том, что вам надо меняться, в центр, к этому не привыкнуть, что-то циклопическое... человеку не сладить. Хотя есть и плюсы: например, отсутствие телефона. Пока не поставят, можно разговаривать без оглядки", - Митя улыбнулся кривовато и оглядел стены. Я представила себе новую суету обмена и переезда и покачала головой: "Да нет уж, и кто сюда поедет... - на выселки". - "Ой, не скажи, наш народ, - он снова скривился в усмешке, - выселки любит: воздух, говорят, чище, да и к истокам ближе - все по-ихнему, по-деревенски. Эх, понагнал батюшка Романов, цельный Ленинград, видимо-невидимо". - "Не знаю, как насчет воздуха и истоков, но меня, - теперь муж наконец обернулся, - из этого дома вынесут только вперед ногами. Хватит, больше никаких переездов и обменов - на мой век хватит". Не скрывая раздражения, он рывком отодвинул стул и поднялся. "А вот я, грешный человек, предпочел бы, чтобы меня вынесли откуда-нибудь... Нью-Йорк, Лондон, Калькутта, на самый худой конец... - Митя прищурился мечтательно, - лишь бы подальше от родной земельки... Никак не могу свыкнуться, что в ней мне и гнить".
