Юрий Нагибин - Бабье царство
- Нельзя, пан, молодого юношу, как нагадившего кобеля, перед всем народом сечь. Нельзя, чтобы соседи, дружки, невеста, чтобы мать, его рожавшая, видела, как он, голый, в своей крови вертится. Да это ж хуже, чем сто раз убить человека!
- Вон как заговорила, комиссарша! - с насмешкой и горечью произнес Большов.
- Какие же мы комиссары? Мы всю жизнь с косой и плугом дружили, с зари до зари робили, смертельно уставали...
- Бреши больше, комиссарша!
- Если ты насчет мужа моего намекаешь, что он партейный, так с него и спрашивай.
- Придет время - спросим... А меня и мою семью вы помиловали? распаляясь гневом, загремел староста- Когда наше хозяйство, трудом и потом нажитое, отобрали, а нас по этапу погнали, хоть один из вас заступился? Хоть один из вас детей моих пожалел?.. Я тогда себе зарок положил: все перенесть и не сдохнуть, и с вас, сволочей, ответ взять!.. Меня в тюрьмах и лагерях гноили, по ссылкам мытарили, детей от меня отторгли, жену в могилу свели, а я все сдюжил, все стерпел и вернулся, и теперь я над вами как господний карающий меч!
Большов громко икнул.
- Да, пан, ты - власть. Помилуй сына, век буду Бога за тебя молить! Надежда Петровна опускается на колени, низко кланяется. - Вот весь мой нажиток, ничего не утаила - Она достала из-за пазухи и развязала узелочек: в нем серьги, обручальное кольцо, брошки, мониста, нательный серебряный крест, оклад с иконы, две старинные золотые монеты и золотая зубная коронка. - Прими в благодарность.
Большов небрежно берет узелок и швыряет в ящик комода.
- Ладно! За филон его сечь не будут.
- Спасибо, пан!.. - По лицу Надежды Петровны покатились слезы. Она взяла милостиво протянутую руку старосты и поцеловала.
- А что тиятры показывал, за это его высекут... И брысь отсюда, комиссарша!.. - с ненавистью гаркнул Большов.
Над деревней неумолчно разносятся тяжкие вздохи подвешенного к ветви дуба чугунного рельса, по которому помощник старосты колотит железной полосой.
Немецкие солдаты выгоняют из домов людей. Неохотно, медленно бредут люди к деревенской площади. Солдаты подталкивают их в спины прикладами автоматов.,
Уныло стонет рельс. Растет толпа на площади. Над толпой маячит на коне Каспа. Усы его обвисли, в белых глазах смертная тоска. В переднем ряду, ближе к лобному месту, - Надежда Петровна, рядом - преданная Анна Сергеевна, чуть поодаль - Дуняша, Комариха..
- В Сужде молодых ребят да девок бензином облили и живьем сожгли... бормочет Комариха.
Из темной деревенской тюрьмы двое понятых приводят Кольку. Он мертвенно бледен, рыжеватые волосы торчат перьями - несчастный, затравленный, полумертвый от страха звереныш.
Ухает, стонет било...
Что-то крикнул с коня Каспа, к нему посунулся худощавый, подслепой толмач. Понятые сорвали с Кольки одежду. Он сжался, прикрыл ладонями низ живота Толпа дружно потупилась. Каспа снова что-то проорал. Толмач перевел его слова старосте. Большов поднял руку, замолкло било.
- Слышь! - гаркнул староста. - Не отворачиваться!.. Голов не опускать!.. Глаз не отводить!.. Плетей захотели?..
Понятые повалили Кольку на траву. Один сел ему на плечи, другой - на ноги, помощник старосты поднял ременную плеть, и первый удар обрушился на Колькину спину.
Колька молчит. То ли старание начало превосходить умение, то ли мало силы в его кривом теле, но Каспа прохрипел недовольно:
- Schwach!..
И староста понял его без переводчика. Он сорвал с себя широкий флотский ремень с медной пряжкой и принялся с оттяжкой и точностью, выверенной ненавистью, охаживать беззащитное тело.
Толпа охнула, качнулась.
- Не гляди! - шепнула Анна Сергеевна Крыченковой. Та будто не слышала. Губы ее шевелились, она то ли считала удары, то ли молилась, то ли проклинала
- Кровь, - шепчут в толпе, - кровь текст... Беззвучно зарыдала Дуняша.
Большов озверел. Всю годами скопленную злобу, всю жажду мести, что томила его в тюрьмах и лагерях, высвобождает он сейчас в бешеном ликовании. Это его час. Ради этого он смирял в себе сердце, терпел, покорялся, влачил жалкое существование. Он сечет не мальчишку, не комиссаровского сына, а всех своих недругов, всю Советскую власть.
Дикий крик размыкает спекшиеся Колькины губы. Он кричит истошно, неумолчно, на одной пронзительной ноте. И вдруг смолк, и молчание его стало общей, невыносимой тишиной.
- Genug! - крикнул Каспа. - Genug! [Хватит! Хватит! (нем.)]
Но Большов не сразу остановился. Наконец он кончил размахивать ремнем, вытер пучком травы пряжку, отряхнул с лица пот.
Надежда Петровна кинулась к сыну. Мимо Каспы, мимо солдат, и никто не успел ее остановить. Она прикрыла шалью иссеченное тело сына, скинула головной платок и стала стирать кровь с его шеи, плеч, спины.
- Fort! - крикнул Каспа, направляя на нее коня. - Geh fort! [Прочь! Пошла прочь! (нем.)]
И тут произошло нечто странное, о чем потом долго говорили в деревне, да и по всей окрестности, как говорят в сельских местностях о явлениях непонятных, будто порожденных потусторонними силами. Услышав окрик Каспы, Надежда Петровна подняла на него глаза. Свидетели утверждали, что такого взгляда у живого человека не бывает. В темном, ночном ее взоре была не злость, не ненависть, а то, что больше злости, страшнее ненависти, что-то завораживающее, как взгляд василиска, грозное, как судьба.
Каспа чуть завалился в седле, словно наскочил на незримую преграду. Всхрапнул и косо выкатил голубоватый белок его тощий конь.
- Augen neider!.. Hosttu?- закричал Каспа [Глаза опусти! Слышишь? (нем.)]
И переводчик, бледный как бумага, шепнул Петровне:
- Глаза!.. Глаза опусти!..
Но толи не слышала Надежда Петровна, то ли не хотела слышать, она не отвела взгляда Казалось, ее страшно выкаченные глаза выскочат из орбит и раскаленными каплями падут на обидчика Не властна была Надежда Петровна над своим взглядом. В огне его сотворилось рождение из простой женщины, труженицы, жены, матери - неистовой Петровны, крестьянской предводительницы.
Не выдержали надорванные алкоголем нервы Каспы, он повернул коня и, разломив толпу, поскакал прочь...
Под вечер. Надежда Петровна - у постели сына. Наклоняется над ним слава богу, уснул. Поправив одеяло, выходит в сени и жадно пьет воду из кадки. Нашаривает в потемках огурец и начинает его жевать. На крыльце темнеет какая-то фигура. Кроваво-красное закатное небо за спиной человека позволяет видеть лишь его силуэт.
Надежда Петровна вышла на крыльцо.
- Простите, - тихо говорит солдат с интеллигентным лицом. - Может быть, вам нужны медикаменты... Вот, я принес... - Его русский язык чист и лишен акцента, лишь чрезмерная отчетливость произношения выдает иностранца.
- Нет, пан, нам ничего не надо, - равнодушно говорит Надежда Петровна.
- Это для вашего сына
- Спасибо, пан, вы уж довольно для него постарались. - Надежда Петровна хрустит огурцом.
- Но при чем тут я?! - покраснев, вскричал солдат.
- А здорово все-таки ты по-русски балакаешь, - тем же равнодушным голосом сказала Надежда Петровна
- Я - славист... Скажите, за что вы так ненавидите нас? У вас случилось огромное несчастье, я понимаю. Но разве ваша ненависть до этого была меньше?
- Неглупый!.. - сухо усмехнулась Надежда Петровна.
- Разве каждый немецкий солдат - фашист! - понизив голос, продолжает немец. -Мы подневольные: нас гонят - мы идем. Мы бессильны против государства, как и все маленькие люди на земле. Но у меня и у многих товарищей нет ненависти к русским...
- Слушай, пан! Кто к кому пришел? Мы к вам или вы к нам? Твой сын лежит избитый и опозоренный или мой?.. Почему ты на моей земле, почему в моей хате? Мы вас звали, мы вас обижали?..
- Это правда!.. Но поймите меня. Война кончится когда-нибудь, а ненависть останется. Но Германия вовсе не заслуживает ненависти. Ведь кроме настоящего есть еще и прошлое. Прошлое великого народа с великой культурой.
Германия делала мир лучше, добрее, богаче мыслями и чувствами... Я говорю впустую?
- Впустую, пан.
- Горько это и страшно!..
- Вот когда вы вернетесь в свои пределы и хоть маленько почувствуете, что значит жить под врагом, тогда посмотрим. Может, мы вспомним, что вы когда-то хорошее людям делали. А пока, пан, промеж нас может быть только один разговор, сам знаешь какой" - Надежда Петровна отшвырнула недоеденный огурец и прошла назад в дом.
Немецкий солдат медленно и задумчиво побрел по улице, озаренной последним багрянцем заходящего солнца...
...Ночь. Надежда Петровна сидит у постели сына. Слышится слабый шорох, дверь чуть приоткрывается и в горницу заглядывает Дуня.
Надежда Петровна выходит к ней.
- Как он ?..
- Затих... спит.
- Можно мне остаться?
- А коли обход? Забыла ночевать по чужим хатам запрещено.
- Да ну их!..
- Не "нукай"! Хватит их нашим горем тешить. Ступай домой. Огородами иди, часовые не заметят.
- Тетя Надь!..
- Ступай!.. Ступай!..
Дуняша уходит. Надежда Петровна возвращается к постели сына. Колька сидит, упираясь спиной в подушку, но глаза его закрыты. Неожиданно он начинает смеяться, вначале тихо, потом все громче и громче.
