Лев Толстой - Хозяин и работник
Снег в этом году был неглубокий, так что везде была дорога, но все-таки кое-где он был по колено и засыпался Никите в сапог. Никита ходил, щупал ногами и кнутом, но дороги нигде не было.
- Ну что? - сказал Василий Андреич, когда Никита подошел опять к саням.
- С этой стороны нету дороги. Надо в ту сторону пойти походить.
- Вон что-то впереди чернеет, ты туда дойди погляди, - сказал Василий Андреич.
Никита пошел и туда, подошел к тому, что чернелось, - это чернелась земля, насылавшаяся с оголенных озимей сверх снега и окрасившая снег черным. Походив и справа, Никита вернулся к саням, обил с себя снег, вытряхнул его из сапога и сел в сани.
- Вправо ехать надо, - сказал он решительно. - Ветер мне в левый бок был, а теперь прямо в морду. Пошел вправо! - решительно сказал он.
Василий Андреич послушал его и взял вправо. Но дороги все не было. Они проехали так несколько времени. Ветер не уменьшался, и пошел снежок.
- А мы, Василий Андреич, видно, вовсе сбились, - вдруг сказал как будто с удовольствием Никита. - Это что? - сказал он, указывая на черную картофельную ботву, торчавшую из-под снега.
Василий Андреич остановил уже вспотевшую и тяжело водившую крутыми боками лошадь.
- А что? - спросил он.
- А то, что мы на захаровском поле. Вон куда заехали!
- Вре? - откликнулся Василий Андреич.
- Не вру я, Василий Андреич, а вправду говорю, - сказал Никита, - и по саням слышно - по картофелищу едем; а вон и кучи, - ботву свозили. Захаровское заводское поле.
- Вишь ты, куда сбились! - сказал Василий Андреич. - Как же быть-то?
- А надо прямо брать, вот и все, куда-нибудь да выедем, - сказал Никита. - Не в Захаровку, так на барский хутор выедем.
Василий Андреич послушался и пустил лошадь, как велел Никита. Они ехали так довольно долго. Иногда они выезжали на оголенные зеленя, и сани гремели по колчам мерзлой земли. Иногда выезжали на жнивье, то на озимое, то на яровое, по которым из-под снега виднелись мотавшиеся от ветра полыни и соломины; иногда въезжали в глубокий и везде одинаково белый ровный снег, сверху которого уже ничего не было видно.
Снег шел сверху и иногда поднимался снизу. Лошадь, очевидно, уморилась, вся закурчавилась и заиндевела от пота и шла шагом. Вдруг она оборвалась и села в водомоину или в канаву. Василий Андреич хотел остановить, но Никита закричал на него:
- Чего держать! Заехали - выезжать надо. Но, миленький! но! но, родной! - закричал он веселым голосом на лошадь, выскакивая из саней и сам увязая в канаве.
Лошадь рванулась и тотчас же выбралась на мерзлую насыпь. Очевидно, это была копаная канава.
- Где ж это мы? - сказал Василий Андреич.
- А вот узнаем! - отвечал Никита. - Трогай знай, куда-нибудь выедем.
- А ведь это, должно, Горячкинский лес? - сказал Василий Андреич, указывая на что-то черное, показавшееся из-за снега впереди их.
- Вот подъедем, увидим, какой такой лес, - сказал Никита.
Никита видел, что со стороны черневшегося чего-то неслись сухие продолговатые листья лозины, и потому знал, что это не лес, а жилье, но не хотел говорить. И действительно, не проехали они еще и десяти саженей после канавы, как перед ними зачернелись, очевидно, деревья, и послышался какой-то новый унылый звук. Никита угадал верно: это был не лес, а ряд высоких лозин, с кое-где трепавшимися еще на них листьями. Лозины, очевидно, были обсажены по канаве гумна. Подъехав к уныло гудевшим на ветру лозинам, лошадь вдруг поднялась передними ногами выше саней, выбралась и задними на возвышенье, повернула влево и перестала утопать в снегу по колена. Это была дорога.
- Вот и приехали, - сказал Никита, - а незнамо куда.
Лошадь, не сбиваясь, пошла по занесенной дороге, и не проехали они по ней сорока саженей, как зачернелась прямая полоса плетня риги под толсто засыпанной снегом крышей, с которой не переставая сыпался снег. Миновав ригу, дорога повернула по ветру, и они въехали в сугроб. Но впереди виднелся проулок между двумя домами, так что, очевидно, сугроб надуло на дороге, и ладо было переехать его. И действительно, переехав сугроб, они въехали в улицу. У крайнего двора на веревке отчаянно трепалось от ветра развешанное замерзшее белье: рубахи, одна красная, одна белая, портки, онучи и юбка. Белая рубаха особенно отчаянно рвалась, махая своими рукавами.
- Вишь, баба ленивая, а либо умираеть, белье к празднику не собрала, сказал Никита, глядя на мотавшиеся рубахи.
III
В начале улицы еще было ветрено, и дорога была заметена, но в середине деревни стало тихо, тепло и весело. У одного двора лаяла собака, у другого баба, закрывшись с головой поддевкой, прибежала откуда-то и зашла в дверь избы, остановившись на пороге, чтобы поглядеть на проезжающих. Из середины деревни слышались песни девок.
В деревне, казалось, и ветра, и снега, и мороза было меньше.
- А ведь это Гришкино, - сказал Василий Андреич.
- Оно и есть, - отвечал Никита.
И действительно, это было Гришкино. Выходило так, что они сбились влево и проехали верст восемь не совсем в том направлении, которое им нужно было, но все-таки подвинулись к месту своего назначения. До Горячкина от Гришкина было верст пять.
В середине деревни они наткнулись на высокого человека, шедшего посредине улицы.
- Кто едет? - крикнул этот человек, останавливая лошадь, и, тотчас же узнав Василия Андреича, схватился за оглоблю и, перебирая по ней руками, дошел до саней и сел на облучок.
Это был знакомый Василию Андреичу мужик Исай, известный в округе за первого конокрада.
- А! Василий Андреич! Куда же это вас бог несет? - сказал Исай, обдавая Никиту запахом выпитой водки.
- Да мы в Горячкино было.
- Вона куда заехали! Вам бы на Малахово надо.
- Мало что надо, да не потрафили, - сказал Василий Андреич, останавливая лошадь.
- Лошадка-то добрая, - сказал Исай, оглядывая лошадь и затягивая ей привычным движением по самую репицу ослабший узел завязанного густого хвоста.
- Что же, ночевать, что ли?
- Не, брат, обязательно ехать надо.
- Нужно, видно. А это чей? A! Никита Степаныч!
- А то кто же? - отвечал Никита. - А вот как бы, душа милая, нам тут не сбиться опять.
- Где же тут сбиться! Поворачивай назад, по улице прямо, а там, как выедешь, все прямо. Влево не бери. Выедешь на большак, а тогда - вправо.
- Поворот-то с большака где? По летнему или по зимнему? - спросил Никита.
- По зимнему. Сейчас, как выедешь, кустики, насупротив кустиков еще вешка большая дубовая, кудрявая стоит, - тут и есть.
Василий Андреич повернул лошадь назад и поехал слободой.
- А то ночевали бы! - прокричал им сзади Исай.
Но Василий Андреич не отвечал ему и потрогивал лошадь: пять верст ровной дороги, из которых две были лесом, казалось, легко проехать, тем более что ветер как будто затих и снег переставал.
Проехав опять улицей по накатанной и черневшей кое-где свежим навозом дороге и миновав двор с бельем, у которого белая рубаха уже сорвалась и висела на одном мерзлом рукаве, они опять выехали к страшно гудевшим лозинам и опять очутились в открытом поле. Метель не только не стихала, но, казалось, еще усилилась. Дорога вся была заметена, и можно было знать, что не сбился, только по вешкам. Но и вешки впереди трудно было рассматривать, потому что ветер был встречный.
Василий Андреич щурился, нагибал голову и разглядывал вешки, но больше пускал лошадь, надеясь на нее. И лошадь действительно не сбивалась и шла, поворачивая то вправо, то влево по извилинам дороги, которую она чуяла под ногами, так что, несмотря на то, что снег сверху усилился и усилился ветер, вешки продолжали быть видны то справа, то слева.
Так проехали они минут десять, как вдруг прямо перед лошадью показалось что-то черное, двигавшееся в косой сетке гонимого ветром снега. Это были попутчики. Мухортый совсем догнал их и стукал ногами об кресла впереди идущих саней.
- Объезжай... а-а-й... передом! - кричали из саней.
Василий Андреич стал объезжать. В санях сидели три мужика и баба. Очевидно, это ехали гости с праздника. Один мужик хлестал засыпанный снегом зад лошаденки хворостиной. Двое, махая руками, кричали что-то в передке. Укутанная баба, вся засыпанная снегом, не шевелясь, сидела, нахохлившись в задке саней.
- Чьи будете? - закричал Василий Андреич.
- А-а-а...ские! - только слышно было.
- Чьи, говорю?
- А-а-а-ские! - изо всех сил закричал один из мужиков, но все-таки нельзя было расслышать какие.
- Вали! Не сдавай! - кричал другой, не переставая молотить хворостиной по лошаденке.
- От праздника, видно?
- Пошел, пошел! Вали, Семка! Объезжай! Вали!
Сани стукнулись друг о друга отводами, чуть не зацепились, расцепились, и мужицкие сани стали отставать.
Косматая, вся засыпанная снегом, брюхастая лошаденка, тяжело дыша под низкой дугой, очевидно, из последних сил тщетно стараясь убежать от ударявшей ее хворостины, ковыляла своими коротенькими ногами по глубокому снегу, подкидывая их под себя. Морда, очевидно, молодая, с подтянутой, как у рыбы, нижней губой, с расширенными ноздрями и прижатыми от страха ушами, подержалась несколько секунд подле плеча Никиты, потом стала отставать.
