Илья Салов - Рассказы охотника
Вдруг что-то хрустнуло, что-то зашумело, я оглянул полянку и увидал всех семь волков. Они стояли в опушке леса рядом, в линию, развёрнутым фронтом один подле другого шагах в двадцати от меня. Андриан замолк, а волки один по одному стали выходить на полянку. Старые шли. передом, а молодые следом за ними. Они вышли на полянку, сгрудились в кучу, сели на задние лапы и, приподняв морды, разразились оглушительным воем. Так близко я их не слыхал еще никогда… До меня! доходил даже запах этих волков, чмоканье языками… Я видел их так хорошо, что имел возможность разглядывать не только их клыки и зубы, но даже миганье век и отливы серой серебристой шерсти…
Минут с десять пробыли они на полянке, но, не дождавшись и не встретя никого, повернули назад и гуськом направились в темный лес.
— Ну, теперь пойдемте! — пробормотал Андриан, подползая ко мне.
Но Андриана нельзя было узнать: голос его дрожал, зубы щелкали, он весь трясся, как в лихорадке, и едва ворочал языком.
— Что с тобой? — спросил я.
— Известно что!.. Волки… Шкура дрожит, когда вижу их… Бьет всего… Это ничего!.. Пойдемте!..
И действительно Андриана била охотничья лихорадка.
Однако немного погодя нервный припадок, случившийся с Андрианом, прошел. Он встрепенулся, надел фуражку, и мы отправились по направлению к тому дереву, к которому были привязаны наши лошади. Часу в третьем ночи мы снова были уже на охотничьем дворе. Там все уже спали. Андриан принес мне охапку соломы, бросил ее в угол, постелил на солому пальто, положил подушку, и немного погодя, измученный и усталый, я лежал на этом наскоро устроенном ложе. Весь пол комнаты оказался устланным такими же точно постелями, и богатырский звучный храп мощно раздавался отовсюду. Рядом со мной спал какой-то господин, укрывшись драповой чуйкой, я посмотрел ему в лицо и узнал Ивана Иваныча, того самого, лошадь которого вальсировала по дороге. Впоследствии мне сообщили, что Иван Иваныч только во втором часу ночи добрался до места ночлега. Однако храп как будто стал утихать, в глазах у меня забегали какие-то не то круги, не то пятна… Представился какой-то лес, пересекаемый оврагами и рытвинами… Андриан верхом на волке… Потом опять круги, опять послышался храп, а затем все как будто исчезло, глаза закрылись и… я заснул.
— Пора, пора! — послышался чей-то голос.
— Пора! — подхватил распорядитель. — Василий Назарыч, Болеслав Феликсович, Василий Васильевич, Григорий Григорьевич, Александр Осипович, пора, вставайте.
— Неужели пора? — раздалось с разных сторон.
— Конечно, пора.
— Митрофан Павлович, пощадите! Да который же час?
— Пять часов, шестой.
В комнате послышалось какое-то топанье, чьи-то шаги, показалась жена Андриана со шипевшим самоваром, послышался стук чашек, пахнуло чаем, шаги стали усиливаться, раздался и голос Михаила Бурбонова…
— Что, вставать? — вскричал он.
— Конечно, вставать…
Говор усиливался, под окнами стал раздаваться стук подъезжавших тележек и тарантасов, загремели бубенчики, зазвенели колокольчики… Это стали съезжаться охотники, выехавшие из Саратова только утром. Разговор превратился в какой-то беспорядочный шум… Но шум этот мгновенно умолкал, как только распорядитель охоты начинал говорить о подвытых волках.
— Да тут ли они? — спросил кто-то.
— Конечно, тут. Волки подвыты, огляжены, сочтены.
— А может, матка увела гнездо на добычу? — возражали недоверявшие.
— Вот тебе здравствуй! — горячился распорядитель. — Да ведь, я думаю, не дальше, как нынешнею ночью, часа три-четыре тому назад Андриан ездил в Девятовку, два раза видел их нос к носу и всех сосчитал.
— А что, Андриан ушел?
— Конечно, ушел, уж он теперь там, под островом. Вместе с ним и Иван Иваныч поехал. Ведь он всегда заранее уезжает.
Раздался хохот, и хохот этот окончательно разбудил меня. Я вскочил, обулся, умылся и принялся за чай.
Часа через два мы подъезжали уже к Девятовскому лесу. Андриан со сомкнутой стаей и выжлятником Антоном давным-давно были уже там. На Андриане был новый верблюжий армяк, тот же драный картузишка, за спиной висел огромный рог, а на шее был намотан платок, походивший по своей величине скорее на какое-то шерстяное и грязное одеяло. У ног рыжей его лошадки скучивалась стая, так плотно прижимаясь друг к другу, что можно было подумать, что все эти псы срослись между собою… Немного поодаль, припав на луку седла, и выжлятник Антон. На нем был такой же костюм, как и на Андриане, но зато выражение лица было совершенно иное. Андриан как-то щурился, как-то хмурился, словно закутался в широкую лопатообразную рыжую бороду, имел вид сосредоточенный, тогда как Антон, развеся губы и вытараща глаза, смотрел на все окружающее не то равнодушно, не то лениво. Ивана Иваныча все еще не было, мы обогнали его в Разбойщине, по улицам которой он вытанцовывал свой обычный вальс. Подождав его минут с пятнадцать, мы порешили наконец, что десятеро одного не ждут, вышли из экипажей и пешком отправились под остров. Там был брошен жеребий, и, когда все жеребьи были вынуты, распорядитель принялся расставлять каждого по нумерам…
Быть может, однако, не каждому из моих читателей знаком порядок или, лучше сказать, способ, практикуемый во время охоты с гончими. Для этого выбирается остров („островом“ на языке охотников называется не материк, со всех сторон окруженный водою, а отъемный лес, окруженный степью), затем остров этот оцепляется или стрелками, или же борзятниками, а в самый остров набрасываются гончие, на обязанности которых и лежит выставить зверя в поле на цель стрелков или борзятников. Если лес слишком велик и не представляет собою отъемного острова, то отхватывают часть его, какой-нибудь угол, овраг, котловину, и тогда стрелки расставляются уж не по опушке леса, а внутри его, смотря по расположению местности. На этот раз самыми удобными лазами (местами) для стрелков считаются лесные дорожки, просеки, водотеки, словом, все те места, на которых стрелку представляется более всего удобства оглядеть перебегающего зверя. Поднятый гончими волк бежит без оглядки, куда попало, напротив того, лиса рыщет с оглядкой, с осторожностью, осматривает каждый куст, и горе тому. стрелку или борзятнику, которого она заметит. Она делает мгновенно быстрый прыжок, вильнет трубой, и на это место уже более не выйдет. Охотник должен непременно выбрать „такое место“ чтобы его не было видно и чтобы перед ним было хоть сколько-нибудь открытое место, чтобы оглядеть зверя. Вот почему дорожки, просеки и водомоины считаются при такой охоте самыми удобнейшими местами.
Точно такой же способ пришлось нам применить и в Девятовском лесу. Пришлось отхватить часть его, а именно угол, перерезанный поперек большим оврагом, заросшим камышом, тальником и вербой. С одной стороны, овраг этот, образовавшийся в ущелье двух гор, покрыт высоким лесом, с другой, наоборот, — мелколесьем. По мелколесью этому вдоль самого оврага тянулась дорожка. По этой-то дорожке и были расставлены стрелки. Гончие были заведены на противоположный конец угла и должны были идти навстречу нам. Мне достался по жребию 13-й нумер. Лаз был довольно удобный, ибо в этом самом месте дорожка подходила так близко к откосу оврага, что давала мне возможность видеть все дно оврага, а равно и берег его направо и налево. Как только стрелки были расставлены, так весь лес словно замер. Каждый из нас притаил дыхание, окаменел и чувствовал, что минута тревожного ожидания настала. День был превосходный, солнечный, жаркий. Из соседних сел доносился, звон колоколов, ветра ни малейшего… Солнце так и осыпало лучами окрестность. Лес был особенно роскошен. Темная зелень дуба здесь и там, словно громадными букетами, разнообразилась пурпуровыми листьями вяза. В воздухе носились трескучие красные бабочки, гремя своими крылышками, словно трещотками; полет их был короткий, ибо жесткие крылья, которыми они снабжены, не позволяли им совершать далекие перелеты: снимется с одного стебелька, зашумит, затрещит и, словно изнеможенная, падает на землю. Прямо передо мною на противоположном берегу оврага виднелась просека, на которой ночью видели мы подвытых волков. Я стоял как вкопанный, чутко прислушиваясь к малейшему шелесту, к малейшему шороху… Вдруг на дне оврага послышался чей-то говор, послышалось глухое тяпанье топора, скрип тележных колес, и сердце мое мгновенно замерло… „Там народ, — мелькнуло у меня в голове, — народ в том самом месте, где держалось гнездо. Ну, если народ этот Стронул гнездо, и гнездо это перекочевало куда-нибудь в крепь!“ Но в этот самый момент лес словно вздрогнул, словно застонал и весь до последней ветки, до последнего листка огласился адским воем. Стая, насаженная на гнездо, заревела. Здесь было все: и вопль, и стоны, и слезы, и отчаяние, и яростная, злоба. Можно было подумать, что вся котловина была переполнена гончими, что там раздавались не десятки, а тысячи голосов, что там идет ожесточенный бой, бой не на жизнь, а на смерть со всеми его муками и стонами. К вою гончих присоединились и голоса Андриана и Антона. Загремел рог, эхо повторило его в горах… Раздался выстрел, другой, третий, четвертый, послышались выстрелы без конца… Кусты задымились пороховым дымом; где-то на опушке послышался топот коней, крики: „Улю-лю! улю-лю!..“; в котловине раздалось: „Слушь, к нему!“ — и все это перемешалось в такой хаос, от которого и лес и земля приходили в трепет.
