Анастасия Цветаева - Сказ о звонаре московском
Ему стало смешно. Он рассмеялся заливчато, и можно бы назвать его смех ребячьим -- если бы на дне его не звучала горечь и даже отчаяние. Он как-то поперхнулся им и, переставая смеяться:
-- Ввот и вся моя история! Это совсем просто! Но на рояле я же ке могу сыграть эти 243 звука, когда нна этих несчастных ччерных -- всего один диез и один несчастный бемоль... Я слышу все звуки, которых они не слышат! Нет, нет, не так! -- вдруг вскричал он просветленным, зажегшимся голосом, -- они ттоже слышат! То есть нет, они звучания не слышат. Но тто впечатление, которое получается от колоккольных гармонизаций, они его отличают, потому они и ходят слушать ммою игру в церкви святого Марона... -- Он вдруг увял. Чегопто ему не удалось договорить, ему одному понятного. -- Эттот Глиэр, он... -- Он встал. -- Ммне пора идти...
-- Котик! -- сказала я очень просительно, -- но вы все-таки можете сыграть -- на рояле? Ту рояльную гармонизацию ми бемоль минор, вашей Ми-Бемоль-Минор посвященную. Вы же играли где-то, и люди же восхищались... Мы с вами пойдем к моим друзьям -- там моя подруга, красавица, концертмейстер -- нет, это неважно! -- поспешила я, видя, как черты Котика исказились. -- Я к тому, что рояль у нее, отличный звук! И еще там -маленький мальчик, такой ребенок... даже если вы детей не любите -- то этого вы...
-- Я ддетей -- люблю, -- сказал Котик, -- дети ллучше все понимают, они просто -- понимают! Хорошо, я пойду с вами и поиграю. Но вот если бы у них были кколокола...
Адрес подруги, куда я звала Котика, я дала ему, назначив час встречи. Но, задержавшись на работе, запоздала. Меня уже ждали Котик и концертмейстер Нэй в высокой, просторной комнате большого дома окнами на Сретенский бульвар, за длинным столом, богато -- по тем временам -- накрытым. Уже накормленный вкусно и обильно, звонарь словоохотливо рассказывает:
-- В одном доме встретился я с с...с...с... -- не даются ему эти встречные! -- словом, они -- актеры! И онни уговорили мменя играть. Нет, не думайте, не по моей части (хотя и на кколоколах там тоже...) по их части, играть в театре -- Федора Иоанновича, -- был такой ццарь. Онн ттам у нних на кколоколах звонит, так я понял! И я буду этот царь в царской одежде -- и должен буду звонить на кколоколах! Что-то выдумывают? Ккакие там у них колокола? Совсем никудышные... Этто в Камергерском переулке, называется театр МХАТ.
Серые, темные, под тяжелыми веками глаза Нэй смотрят на гостя с улыбкой ласкающего внимания. От сильной близорукости она еле различает лицо гостя, но явно ощущает присутствие необычного.
Большеглазый -- глаза, как у матери, серые -- четырехлетний мальчик тоже не сводит с гостя взгляд.
А Котик уже бродит по комнате -- знакомится с новым местом. Остановился у рояля, поднял крышку. Сейчас начнет играть? Но он настойчиво ударял и ударял одну и ту же клавишу.
В комнату вошла пожилая худенькая женщина, жена художника Альтмана. Нота все длилась нетерпеливо. Нашел изъян? Что-то странное. Я подошла. Он держал палец на "ля".
-- Почему же она нне слышит? Я же ззову ее, -- недоуменно спросил Котик, -- она же -- "ля", чистая центральная нота! Поняв, я уже объясняла вошедшей:
-- Фаина Юрьевна, ваша тональность -- "ля"! И Константин Константинович...
-- Я сыграю гармонизацию Ми-Бемоль, -- перебил Котик. Медленно, упоенно, как-то все снизу вверх идут звуки. Коленопреклоненно -- перед недосягаемой высотой Ми-Бемоль? И все многотембровое флейтное существо рояля, все скрипичное, все вокальное и органное его звучание сплетается в новую оркестровку, вызывая колокольные голоса. Они мечутся в пределах рояльных, рождая небывалое в слухе.
Я смотрела на друзей моих: мать моей подруги, дочь ее Нэй, на их пожилую гостью -- Фаину Юрьевну, "ля", -- на лицах всех их, столь разных, было одно выражение: поглощенность нежданным, неповторимым! Мы присутствовали при необычайном.
Это было не подражание на рояле колоколам, как это встречается у некоторых музыкантов, -- а совсем другое: с помощью презираемых звонарем белых и черных клавиш, служащих одному диезу, одному бемолю, -- он нашел способ (не мог не найти, тосковавший по звучанию колокольному с утра до ночи) создать колокольность в клавишах!
То был вечер колокольного рояля!
Что-то вроде полузабытого сна. Сумрачные переходы, высота недомашняя, свет и тени, и гулкость органная. Мы поднимались по лестницам консерватории в рабочую комнату Котикиного Источника. Я пишу это слово с большой буквы не от себя, а невольно передавая выражение его в устах сына -- уважение, заглавность. Котик не рассказывал мне об отце, но позднее я узнала, что он нежно любил отца с тех лет, когда тот еще не был назван Источником, а был просто папа; с дней, когда жива была мать, когда он сам был кудряв и младенчествен, а отец молод и весел... Вот этими вещами, невещественными, Прошлым, в вечность ушедшей матерью, незримым еще Будущим, как в новогодних зеркалах, отраженных друг в друге, веяло на темных лестницах консерватории, которыми мы шли. Слышалось все это, как стихший звон арфы, как неслышный звук Вешняковского колокола, и вещественна была тут эта невещественность семейной трагедии... Как в старых домах, пахло в тот вечер в пути нашем, и шли мы будто не Москвой -- Петербургом гоголевских времен.
И вот, наконец, комната. Я не помню там мебели, хоть она, конечно, была. Явственней запечатлелись двери и потолок, и окна в неведомость. Был час вечерний, час отсутствии, где-то проводимого отдыха, а может, чьих-то концертов...
Котик протягивает мне альбом. Я раскрываю -- и поражаюсь: лет десяти сидит у рояля мальчик; темные волнистые волосы завладели лбом и щеками, а из-под них глаза смотрят в душу мою. В них -- отрешенность, мечтательность. Несмотря на нарядный костюм, матросский, -- в позе, в существе ребенка -печаль.
-- Это -- я, этту фотографию очень моя бабушка любила: тут, она говорила, я на ммаму похожж...
Он перевернул страницу. Дальше шли листы нот.
-- Тут мои детские сочинения, я тогда учился на рояле. Но мне оч-чень ммешал мой учитель, мне сочинять хотелось, а он хотел, чтобы я играл гаммы... Но после уроков я любил его, хороший!
Но вот я гляжу в уже немного выцветшую фотографию. В очень длинном муаровом платье, стоит молодая женщина, заботливо заглажены мелкие складочки у оборчатого низа платья, затейливо обводящего подол узором рюшей. В сочетании черного и белизны предстает ее легкий стан, облик -женственнейший в трогательной красоте чистых черт. Родниковое, ландышевое протекшей весны, счастливой; смотрит, не улыбается. Но, может быть, вот-вот улыбнется -- так добры у края застенчивости большие, в вопросительной задушевности, светлые, под темными ресницами и бровями, глаза. Правилен нос, легко очерченные ноздри. Дыханьем неуловимо приоткрыт рот, одновременно легкий и пышный. Лоб открыт, грациозно обведенный светлыми, подобранными вверх волосами, прической простой и изысканной.
-- Моя мама! -- говорит Котик тихо... Глава 5
Несколько дней спустя мы сидели у меня.
-- Знаете что? Я хочу вам прочесть начало моих записок. Этто наз-зывается "Автобиография". Мне ссказали, так нужно будет для моих хлопот насчет кколоколов...
-- Отлично, что вы это начали! -- радостно отозвалась я. -- Я прочту, и у меня будут вопросы, -- я ведь буду о вас писать... С каких лет вы себя помните?
-- С одного года! -- отвечал он уверенно, просто, будто -- обычное, доставая тетрадь из-под груды бумаг на столе.
Крупным, прямым, круглым, наивно-детским, старательным, чистым графологически -- от всех психологических тайн чистым -- почерком было написано:
"Я родился в 1900 году в Москве и детство (отрочество тоже) провел в районе Остоженки. Отец мой в то время был преподавателем Синодального училища по классу скрипки; ныне состоит профессором Московской консерватории по классу дирижерства. Мать тоже окончила консерваторию и в свое время была незаурядной пианисткой".
"Еще в 2-3 года я стал чувствовать безотчетное влечение к музыке. Рояль, скрипка, виолончель, духовые инструменты -- все это останавливало на себе мое внимание. Но более всего на меня влияли колокола: при первых их звуках я чувствовал особое возбуждение, как ни от какого другого инструмента. Я упивался их звуками, испытывая величайшее музыкально-творческое наслаждение, -- и целый день ходил очарованный.
В этот же период жизни особенно внимание мое стал привлекать звон, несшийся с колокольни из Замоскворечья... Этот звон сразу выделялся на фоне других, не давал мне покоя, оттеснив все другие звоны на задний план... Оказалось, это были колокола колокольни церкви Марона в "Бабьем городке", в Мароновском переулке, близ Б. Якиманки, где я и сейчас звоню. Слушая игру отца на фортепиано, на скрипке, я сейчас же в своей голове сопоставлял эти звуки с колоколами; я, если можно так выразиться, постоянно переводил их на язык колоколов и плакал, если такой перевод почему-либо не удавался.
С шести лет действие слуховых впечатлений от колоколов на меня усилилось. Утром, среди дня, вечером, ночью -- чудились колокола, их звон, их различные сочетания, их гармонии, их мелодии".
