Петр Краснов - От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 1
— Товарищи! — кричал он, — мы все, представители трудового народа, имеем желание ехать на юг по своим домам. А между тем что же мы видим, товарищи? Представители капитала, люди, которые имеют деньги, уже устроились по вагонам, а мы ждем на морозе и снегу. Товарищи! Правильно это или нет?
— Мы в окопах сидели, кровь проливали, а они на нашей крови наживали да брюхо набивали, — мрачно сказал пожилой, угрюмый солдат с большим мешком за плечами и с винтовкой в руках.
— Мало, что ль, кровушки нашей попили, — проговорил солдат с плоским лицом и бледно-серыми злобными глазами, глядевшими кругом с непримиримой ненавистью.
— Что церемонию с ними разводить, товарищи, — воскликнул первый говоривший, — давайте повыкидаем буржуев вон, а сами поедем.
— Чего вздор молоть, — сказал высокий и сохранивший еще выправку солдат, — они тоже люди. Там женщины есть, с детями. Выкидать! Им тоже нужда ехать. Потеснимся, нам не в первый раз привыкать.
— Ах ты, рабская душа! — сплюнул злобный солдат. — Всех выкидать безпременно. Чего возиться-то!
— Али, товарищи, вещи повыкидывать, пусть без вещов едут, с одною котомкой, — весело крикнул молодой солдат, тоже с ружьем, и рассмеялся, широко раскрыв рот и так оскаливая крупные ровные зубы, что они и в сумраке блестели.
— Ну, вали, товарищи, чего время терять.
Толпа навалилась, дверь, которую пробовал придержать телеграфный чиновник, распахнулась, и в вагон, кто подсаживаемый товарищами, кто грудью наваливаясь в пол, стали влезать солдаты. Ни самих пассажиров, ни их вещей, однако, не тронули, но стеснили их так, что они сидели чуть не друг на друге. Толстого и коротконогого Каппельбаума усадили в углу на его чемодане, поставленном стоймя, так, что он ногами не доставал до пола. Болезненную даму заставили подняться и сесть.
— Нечего тут разлеживаться, — говорил, обходя вагон, молодой солдат.
— Разве не видите, что она больная, — сказал Арцханов.
— Я сам нездоровый, — злобно сказал солдат с блестящими серыми глазами.
Когда вагон набился так, что многим уже нельзя было сидеть и проходилось стоять, сами солдаты заперли дверь и перестали пропускать больше, отстаивая и свои интересы, и интересы попавших раньше пассажиров.
Но тут оказалось, что в вагон попало двое китайцев, а третий их товарищ, притом не говорящий по-русски, остался один на станции и теперь стучал и ломился в вагон, требуя, чтобы его пропустили.
Его товарищ, уже устроившийся на полке, завопил диким голосом.
— Плопусти. Это моя товалища, вместе едем.
— Надо впустить его, — вмешалась и жена телеграфиста, — как же он один-то будет, коли языка не знает.
— Впустить или всех их к чертовой матери вышвырнуть, — сказал злобный солдат.
— Да что один человек сделает, впустить! — раздались голоса. Дверь приоткрыли, и в вагон, в который, казалось, ничего нельзя было
больше пропихнуть, протискался еще и третий китаец, сейчас же залопотавший по-китайски со своими товарищами.
Озлобление не улегалось. Буржуи стесняли, и вопрос о том, чтобы их выбросить, был поднят снова.
Молоденькая Оля Полежаева дрожала как в лихорадке и все говорила своему старшему брату Нике.
— Mais sortons done, retournons a Moscou, je ne puis plus rester ici (* — Выйдем, вернемсявМоскву. Я не могу больше здесь оставаться).
— Успокойся, Оля, — отвечал тихо по-русски ее брат. — Все образуется. Ведь не звери же.
— Ах, я так боюсь… боюсь, — шептала Оля.
Седой господин неподвижно сидел у стены и старался быть в тени, вне света зажженных Арцхановым и телеграфистом свечей. Каппельбаум решительно вступился за свои права. Сидя на некотором возвышении и сердито сверкая глазами из-за золотых очков, он обратился вдруг к солдатам:
— Как же это можно, товарищи, нас вышвырнуть? Да по какому праву? У меня билет 1 класса до самого Ростова, у меня плацкарта, я еще здесь на станции заплатил за этот вагон сорок рублей, и меня вышвырнуть?! Это какая же справедливость? Я спрошу — у вас билеты есть?
— А ты на войне воевал? В окопах сидел? А? Есть у тебя, есть? А? — вдруг напустился на него злобный солдат.
— Капиталист! — сказал молодой солдат, который смеялся на платформе.
Каппельбаум весь вскипел.
— Вы почему же знаете, что я капиталист? Вы у меня деньги считали?
— Ишь, брюха толстая, — вот те и капиталист, — смеясь сказал солдат. В разговор вмешался Арцханов. Его передергивало, он давно уже хотел образумить этих людей, но его спутница отговаривала его, уверяя, что только хуже будет.
— У вас у кого брюхо толстое, тот и капиталист, — вдруг выкрикнул он, — а я кто же, по-вашему?
— Буржуй, — презрительно сказал, сплевывая семечки, солдат со злыми серыми глазами.
— Почему? Это доказать надо, — сказал Арцханов.
— Чего там доказывать. По платью видать и так.
— Ничего не видно. Я, товарищи, на фабрике служу. Я такой же пролетарий, как и вы. Я так же, как и вы, нахожусь в зависимости от капитала. Вот вы меня, товарищи, вышвырнуть хотели. А я выборный от союза рабочих, я везу важные постановления, рабочие меня ожидают, а вы — вышвырнуть!
— Завел шарманку, — сказал злобный солдат. — Ты мандат покажи.
— Не говорите мне ты, я вам вы говорю.
— А я тебе — ты.
— Оставьте его, Михаил Иванович, — шептала болезненная дама, — умоляю вас.
Но Арцханова остановить было нелегко. Он весь кипел возмущением.
— А по какому праву? — воскликнул он.
— А по такому, что ты буржуй.
— Что же, буржуи не люди, что ли? — воскликнул Арцханов.
— Известно, не люди, — раздались голоса в разных концах вагона.
— Да чего, товарищи, с ними говорите, пора их вышвыривать, — крикнул кто-то из толпы.
— Уйдем, уйдем, Ника, — молила Оля Полежаева, кладя свою руку на руку брата. — Ведь это ужасно.
— Ничего, ничего, милая Оля, — все образуется. Это только их maniere de parler (* — Способ выражаться) — ничего они с нами не сделают.
В разговор вмешался молодой красивый солдат с клоком волос, выбившимся из-под папахи.
— Пусть едут, — покровительственно сказал он. — В пути мы разберем, кто едет по своим делам и кто отправляется, чтобы пить народную кровь, кто пособник Корнилова и Каледина и хочет отнимать землю у крестьянина и в угоду капиталистам продолжать убийственную войну.
— Правильно, товарищ, — сказал злобный солдат. — И уже ежели кто только подлинный буржуй окажется, своими руками задушу его!
— Да за что? — сказал Каппельбаум. Солдат повернул к нему озлобленное лицо.
— За что? — сплюнул он. — За гнет, за обман… Мало кровушки нашей крестьянской попили! Мало держали народ в темноте. Нет! Довольно нам гнета царизма, свергли мы Николашку, и больше никто издеваться над нами не будет. Мы сумеем своими солдатскими руками отстоять революцию.
Столько злобы и ненависти было и в словах его, и в голосе, и особенно в выражении его лица, ненавидящего до боли, до самозабвения, что в вагоне притихли.
— А вы, товарищ, воевали? — вдруг спросила маленькая старушка в платке, опять-таки ловко протиснувшись и страшно стесняя, чуть не на колени садясь к Оле Полежаевой, обращаясь угодливо к молодому рослому солдату с гвардейскими петлицами на шинели.
— Воевал, — неохотно отвечал тот.
— Где же?
— В Питербурхе, когда права народные брали.
— Ах ты, Боже мой, — засуетилась старушка. — Вот страсти-то!
— Ну чего страсти, — сказал солдат, — больше ведь безоружных били. И я городового штыком цапнул.
— А он что?
— Ничего. Кровь фонтаном, как из свиньи. Он в штатском был.
— В штатском? А почему же вы узнали, что он городовой?
— Женщина указала. Я иду, он навстречу, а женщина одна и говорит мне: «Смотрите, товарищ, это городовой!» Ну я штыком ему в грудь…
Поезд все стоял, не двигаясь. Устроившиеся солдаты начали бегать за кипятком, и рослый солдат, сохранивший выправку, предложил и буржуям принести кипятку. На досках наверху китайцы ссорились между собой, и говоривший по-русски китаец, указывая на своего приятеля, говорил солдатам:
— Моя лаботник, а это булжуй, купеза.
— Ты откуда же, ходя? — спрашивал у него солдат с круглым веснушчатым лицом.
— Моя Шанхай. Он — Халбин. Купеза — булжуй… — И он тыкал пальцем в лежащего китайца.
— Нет, холошо! Булжуй.
Тот вскочил и стал ругаться. Спокойные лица китайцев вдруг исказились злобой, и солдаты смеясь стали стравливать их между собою.
Оля Полежаева смотрела на все, что происходило перед ней на маленьком пространстве вагона, и тоска и недоумение отражались на ее юном лице. Почему это так? Откуда эта страшная ненависть одних людей к другим, не все ли они братья во Христе, не все ли одинаково Русские, страдающие русские люди? Но почему солдаты так ненавидят их всех и откуда, откуда явилось это слово «буржуи»? Были крестьяне, дворяне, мещане, и как-то уживались между собой. Может быть, и много было несправедливого в их отношениях, ненормального и жестокого, но злобы не было… Ее брат Ника рассказывал ей, как трогательно на войне его денщик заботился о нем и как нянька ходил за ним. В бою солдаты прикрывали своим телом офицеров, чтобы спасти от удара врага… Она, Оля Полежаева, каждый день ходила в лазарет и писала письма и читала солдатам книги, приносила им белый хлеб, фрукты, и как ее любили! Неужели все, что она видала за свои девятнадцать лет, — была ложь, а правда в этом новом делении людей на два ненавидящих друг друга класса буржуев и пролетариев, неужели правда в этом слепом преследовании капиталистов?
