Борис Екимов - Возвращение
Так было и ныне. Горячие щи да жареная картошка - на плите. Крепкие пахучие огурчики, щекастые алые помидоры - на столе, в миске. В духовке сладкая тыква. И вечное: "Хлебай, моя сына... Уроки-то долгие, наголодала... Зубки у тебя вострые. Жуй да жуй, жуй да расти..."
Сама баба Надя не встала с кровати.
- Что-то неможется. Печь затопила, чуток повозилась - и нет мочи. Лежу... Гляжу на твою картинку.
Вчерашний рисунок девочки висел на стене, возле кровати.
- И поле наше, гора тоже наша. И цветки... У нас красивые цветки в палисадах: алилея, индюшина, жар-уголь... эти как угольки горят, а еще цветок ваня-да-маня зовется. Пестренький такой, пахучий... Ваня-да-маня... Ты их тоже нарисовала. Ведь не была у нас, а все наше. Умудрил Господь...
- Вот лето придет, - продолжила старая женщина речь, - мы Тимофея попросим, он отвезет нас на хутор. Поедем, поглядишь. Такие места расхорошие. Родина...
- Мы летом огород будем сажать, - напомнила девочка, уплетая сладкие оранжевые дольки печеной тыквы. - Тыквы много насадим.
- Конечно, всего насадим, - пообещала баба Надя. - И тыквы, и свеклы, и картошки-моркошки. У тебя глаза молодые, вострые. И спина гнется.
- Конечно гнется... Я буду все делать, ты лишь подсказывай, - сказала девочка.
- Помолимся и будем работать. У нас на хуторе, я завсегда...
Баба Надя нынче была говорливей обычного, хотя с кровати не поднималась и часто просила пить.
- У тебя, наверно, температура, - сказала девочка. - Ты болеешь.
- Неможется, моя сына, - легко согласилась старая женщина. - Годы я свои выжила, мне бы помереть. А теперь и вовсе заступницы моей нет. Жила возле нее как дите, горя не знала. А ныне и помирать страшно. Как без нее...
Отобедав, девочка помыла и прибрала нехитрую посуду, села за уроки. Баба Надя будто задремала, что-то порою шепча в забытьи.
Ранняя ночная тьма наглухо закрыла окошки. От печки, от чугунной плиты ее и духовки, наплывало тепло. Неяркий свет лампочки с трудом освещал бедные стены.
Девочка готовила уроки, потом принялась рисовать, достав из портфеля не обычные карандаши, а заветную коробочку с красками, еще прошлого года подарок. Она берегла их: кисточки и пахучие тюбики, в которых таились и яркая весенняя зелень, и ослепительный летний свет, и небесная лазурь.
Девочка рисовала огород: зеленые листья, алые, оранжевые плоды и солнечно-яркий подсолнух на жилистом стебле. Но это был не обычный подсолнух, а прозревший. Из сияющей желтизны его цвета смотрели глаза. И как всегда это у девочки получалось, глаза необычные: у зверей, у людей. Совсем живые. В них печаль и радость, а еще - что-то большее. Словно многое знают, многое видели. И хотят рассказать свое знанье, предостеречь, ободрить - словом, помочь.
Девочка рисовала, забывшись. Была она не в тесной хатке, за стенами которой - промозглая осень, а в мире ином: летнем, солнечном и счастливом, где пахучий вей и полуденный жар. И чьи-то теплые руки легли ей на плечи, обнимая.
- Родная... Нарисуй мне иконочку, - это баба Надя стояла рядом за спиной. - Моя сына, - просила она, - нарисуй маленькую. Ты - безгрешная душа, ты сладишь. Мне без иконки тяжко. Всю жизнь с Богородицей. Я ныне, может, помру. Нарисуй...
Девочка поднялась, сказала:
- Я не смогу, баба. Не сумею.
- Сможешь, моя родная... - убеждала старая женщина. Глаза ее горячечно блестели; обычно восковое лицо розовело от жара. - Нарисуй, моя сынушка, - со слезами просила она.
Девочка поняла, что отказаться нельзя, и сказала:
- Хорошо, баба, я попробую. Но ты ложись, ты болеешь.
- Неможется, моя сына. А помирать нельзя без иконки.
- Ложись. Я попробую, постараюсь.
Она отвела старую женщину к постели, уложила; сама же вернулась к столу, недолго смотрела на свой рисунок с огородом и подсолнухом, потом убрала его и, достав чистый лист, стала карандашом, легко, едва касаясь бумаги, рисовать женщину с покрытой головой и скрещенными на груди руками. Она рисовала долго, стирая резинкой и снова начиная и все более понимая, что ничего у нее не выходит.
- Господи, помоги... - беззвучно шептала на кровати старая женщина. Господи, помоги ей...
А девочка, понимая свое бессилие, вдруг озябла. Она подошла к печке и присела возле нее на низенькой скамеечке, сразу почуяв, как вливается в ее тело живительное тепло.
- Господи, помоги ей... - прошептала старая женщина.
Девочка повторила за ней:
- Господи, помоги...
Глаза ее вдруг остановились на кухонной полке, где сушились миски, ложки и прочая нехитрая снасть. Там же висели две небольшие некрашеные доски, на которых всякий раз крошили капусту, морковку да лук. Доски были скобленые, мытые, явственно проступали на них мягкие линии древесной текстуры. И на одной из досок, той, что висела справа, девочке почудился живой образ. Боясь спугнуть это зыбкое видение, она подалась вперед, чтобы вглядеться пристальнее. И увидела отчетливо, ясно, среди зыби линии увидела лик женщины. Он проступал все отчетливей: мягкий рисунок лица, складки большого платка, лицо обрамляющего, выпростанные из платка руки, бережно держащие спеленутого младенца.
Не дыша и не спуская с образа глаз, девочка взяла краски и, опустившись на колени, начала осторожно работать, закрепляя и упрочивая насовсем только ей видимое на темном дереве.
Коричневый цвет и охристый, золотистый... Багрянец и лазурь... Одна кисточка, другая...
"Господи, помоги..." - пробормотала на кровати своей старая женщина. Очнувшись от забытья, она с трудом приоткрыла глаза и увидела что-то большое и светлое. Не было тесной хатки, низкого потолка ее, а лишь - золотой теплый свет, который не слепил, а словно врачевал глаза. Но она все равно зажмурилась. "Может, горим..." - подумалось ей. Но свет был не от земного огня. Кто-то стоял, высокий, в золоте ли, в серебре, а может, в снежной сияющей бели. И старая женщина разом поняла, что она умирает и Господь прислал за нею высокого гонца. "Слава Тебе..." - прошептала она, теряя сознанье.
А когда через время старая женщина очнулась, уже не было огня и света, лишь электрическая лампочка желтела под потолком. А вокруг - старые стены, родная хата. Но у дальней стены, у печки, лежала на полу девочка, и старая женщина позвала ее: "Сына... Чего с тобой?.." Позвала - и неловко сползла с кровати, на неверных ногах шагнула раз и другой, протянула руки.
Девочка была теплая и живая. Она подняла навстречу бабушке лицо с сияющими счастливыми глазами.
Но вдруг другие глаза увидела старая женщина. Глаза, светлый лик... Возле них жизнь прожила. Глядела со стены Богородица. В ее глазах - нежность, страдание и раздумье. И радость возвращения. Свет исцеляющий в потупленном взгляде ее.
- Господи, слава Тебе... - прошептала старая женщина, опускаясь на колени.
За стенами, за малыми темными окошками тянулась долгая ночь. Для людей время покоя.
Наутро в хате все было как прежде. Лишь из переднего угла, украшенная сухими и бумажными цветами, глядела Богородица.
А еще - всю неделю в хатке стояло тонкое благоухание. Люди заходили и, почуяв его, спрашивали:
- Чем это?.. Так хорошо.
- Цветок зацвел, - объясняли им. - Зима, а он зацвел.
Потом понемногу этот запах пропал. Осталось лишь прежнее: старости дух, горечь сухих трав, кислина щей да яблочной кулаги да сладость пареной тыквы, которую любила девочка, как все дети.
