Джозеф Д’Лейси - DARKER: Рассказы (2011-2015)
Вот и вся история Белой виллы. А сам герцог больше никогда не появлялся в Пестуме. Он вернулся к королю в Неаполь и многие годы был бичом для бандитов Кампании. Король сделал его генералом, и имени Сан-Дамиано боялись все, кто не подчинялся законам, а мирные люди его любили, пока он не был убит в сражении близ Морманно.
А что же La Luna? Некоторые поговаривают, что она возвращается на виллу каждый год, в полнолуние, когда была убита. Говорят, герцог своими руками похоронил ее в саду, там, куда когда-то выходили окна ее комнаты. Ей не были отпущены грехи, и поэтому ее нельзя было хоронить в частоколе церкви. Вот почему она не может обрести мирный сон — non è vero[261]? Я не знаю, правдива ли эта история, но так ее рассказывают, синьоры. А вот поезд до Неаполя. Ah, grazie! Signori, grazie tanto! A rivederci! Signori, a rivederci!
Перевод Артема Агеева
Дмитрий Тихонов
«Гарь»
В красном углу, под образами, сидит на лавке деревенская кликуша. Бесы говорят сквозь нее, предрекают будущее, наводят порчу. Изгнать их берутся старый монах-экзорцист и его ученик — но во тьме прошлого скрываются тайны, способные им помешать…
DARKER. № 2 февраль 2015
Opens I mouth, for make noise in I's hurt,
and say of fire is come through I, and rise,
with grits of bright, in neath of old black sky.[262]
Старуха сидела в красном углу, прямо под образами. Впрочем, это только в первые несколько мгновений показалась она Игнату старухой. Когда глаза его привыкли к полумраку, стало ясно, что до старости ей еще далеко — обычная, средних лет баба, неприятно полная и рано поседевшая, облаченная в грязную исподнюю рубаху и не менее грязную душегрейку. Она взгромоздилась на лавку с ногами, опустила голову меж коленей и смотрела на вошедших мутными глазами, по-совиному круглыми и пустыми.
Дед тоже не сводил взгляда с кликуши. Он стоял посреди горницы, ссутулившись, как обычно, чуть наклонив голову на бок. Не было в его позе ни малейшего напряжения — так человек изучает пусть и важную, но привычную, рутинную работу, которую предстоит сделать: дыру, например, в крыше залатать или сено в стог собрать. Неспешно оценивает, обдумывает, примеривается, с какого края сподручнее подступиться.
Сам Игнат, конечно, боялся. Хоть и думалось прежде, будто после того, что довелось увидеть в старой церквушке на берегу возле Работок, страху куда сложнее станет находить дорогу в его сердце, а все одно — подрагивают колени, и под ребрами похолодело, и пальцы вцепились в штанину так, что клещами не оторвать. Он переводил взгляд со старухи на деда и обратно, в любой момент готовый броситься к выходу.
— Ну! — первым молчание нарушило существо на лавке. — Спрашивай, коли пришел!
Голос был не женский, но и не мужской. Сиплый, неестественно низкий, он выходил изо рта, полного длинных желтых зубов, но рождался, похоже, вовсе не в горле, а гораздо глубже. Словно что-то внутри этого обрюзгшего тела лепило слова из голода и безумия, а затем выталкивало их наружу одно за другим.
— Не волнуйся, спрошу, — сказал дед, прищурившись. — Только как мне тебя называть?
— Кузьмой зови, — прохрипело в ответ. — Кузьма Удавленник я.
— А по чину кто?
— Чин мой невысок, но уж не ниже поручика.
— Хорошо, Кузьма. А откуда ты взялся? Кто тебя посадил?
— Не скажу, — лицо одержимой исказилось ухмылкой. — Не скажу! Батюшка-благодетель без имени ехал на повозке, утопленниками да удавленниками запряженной, и меня сюда закинул. А кто его попросил об этом, да что взамен отдал — не скажу.
— Давно это случилось?
— Давнехонько, — вздох звучал совсем по-женски, устало и отрешенно. — Много лет минуло. Отдыхал я сперва, отсыпался да отъедался, а теперь скучно мне стало.
— А раньше сидел в ком?
— Сиживал. Все по девкам обычно, но, бывало, и мужичков мне поручали. Однажды даже инок достался. Эх, и воевали мы с ним! Тут спокойнее.
— Один ты там?
— Почему один? Нет, у меня тут цельное хозяйство. И собака есть, и кошка, и кукушка. Змея есть.
Прежде, чем дед успел что-либо сказать, кликуша запрокинула голову, широко распахнув рот. Из этой черной ямы послышалось шипение. Негромкое, но отчетливое посреди сплошной тишины. Игнат моргнул от неожиданности, и в этот момент почудилось ему, будто там, между зубов, и вправду мелькнула треугольная голова гадюки с крохотным раздвоенным языком. Мелькнула — и скрылась тут же, словно устрашившись тусклого света. Кликуша захлопнула пасть, снова заулыбалась:
— Нельзя мне уходить, дурак. Нельзя скотину бросать.
— Оно и видно, — пробормотал дед. — Тебя, поди, ни крестом, ни ладаном не вывести?
— А попробуй! — хихикнула тварь под образами. — Попробуй, Ефимушка-мастер! Как знать, может, и получится. Ежели что, так, я уйду, но прежде сгубишь ты это тело и душу эту невинную. Она ведь непорочная совсем, жизнь прожила, мужика не отведав. Ей-ей, анафема мне, ежели лгу!
И старуха снова загоготала.
— Откуда ты меня знаешь?
— Тебя все знают, Ефимушка-мастер, Ефимушка-расстрига, Иудово семя. Ты у нас — там, внизу — в большом почете. На железных воротах крюк особый для тебя заготовлен, по сотне железных зубов каждый день на тебя точат. Многих знатных бригадиров и полковников отправил ты обратно в пекло, много нашего брата повычитал. Да только меня тебе не отчитать, ясно?! Я прижился здесь, корни пустил. Я тут хозяин, и любые заклинания твои бесполезны!
— Посмотрим, — сказал дед. Голос его звучал ровно и спокойно, но появилась в нем странная, непривычная нотка. — Игнат, доставай требник.
Требник Петра Могилы являл собой главное сокровище и главное оружие деда. Ухаживать за этой книгой и таскать ее было основной обязанностью Игната. Толстенный том весил немало, и за полгода, что мальчишка провел у старого экзорсиста в услужении, он успел свыкнуться с угрюмой тяжестью в заплечном мешке. Время от времени он должен был вытаскивать плотный сверток на свет Божий, разворачивать его, заново завязывать ослабившиеся тесемки, что стягивали расползающиеся веленевые листы, чистить кожу переплета и медь застежек. Читать он не умел и, хотя дед успел дать ему несколько уроков, научиться не стремился. Разводить костер, ставить силки, варить похлебку и штопать одежду, носить провиант и книги — такая жизнь вполне его устраивала. А мудрость, молитвы и темные тайны пусть осваивают те, кому есть до них охота.
Требник перекочевал в руки деда. Тот с невозмутимым видом послюнявил палец, принялся переворачивать страницы в поисках нужной молитвы. Массивный фолиант он держал на весу без всякого усилия, чем снова поразил Игната. При нем книга Могилы пускалась в ход всего дважды, и оба раза бесы цеплялись за своих жертв до последнего, бились и сопротивлялись по часу, а то и более. Но от начала до конца отчитки дед не выпускал требник из рук, бледных и тощих, невесть откуда черпающих силу. Когда он работал, усталость не брала его.
Кликуша вытянула вперед голову, впилась птичьим взглядом в лицо старика.
— Эвон! Книжицу прихватил! — гортанно выкрикнула она. — У Исуса не было книжек-то!
— У меня и ученик всего один, — хмыкнул дед, не прекращая листать.
— Не прикидывайся, не лебези перед Ним, не надо. Я ж тебя насквозь вижу, душу твою мертвую, прокопченную, прекрасно разглядел. Ведь не веришь в Исуса, расстрига?! Лишил он тебя своей благодати? Ты ж не признаешь его, когда встретишь!
Игнат прикусил губу. Откуда эта… это создание знает о том, что случилось в Работках? Знает ли? Видело ли оно процессию из белеющих в полумраке фигур, тянущуюся к полуразрушенной церкви на берегу, и обитателя этой церкви, с головой, охваченной пламенем, в котором метались страшные крылатые силуэты? Слышало ли речи того, кто провозгласил себя вернувшимся Спасителем? И почему так упорно именует оно старика расстригой?
Дед даже бровью не повел. Отыскал нужную страницу, кашлянул, спросил буднично:
— Ну что, Кузьма Удавленник, последний раз спрашиваю: пойдешь добром прочь или упорствовать станешь?
Кликуша ничего не ответила, только оскалила мерзкие свои зубы — то ли в ухмылке, то ли в гримасе. Дед пожал плечами, еще раз откашлялся и принялся громко, нараспев, читать молитву Василия Великого к страждущим от демонов. Слова звучали отчетливо и гулко, наполняли приземистую курную избу торжественностью храма, разгоняя сгустившиеся тени. У Игната дух захватило от красоты этих слов, хоть и не впервой довелось ему их слышать. Голос деда рос, избавился от старческой хрипотцы, развернулся во всю свою мощь. Казалось, еще чуть-чуть — и отзовутся на него святые с почерневших образов.
Но сидевшая под ними кликуша сперва молчала, а спустя несколько минут принялась посмеиваться — громче и громче:
