Алексей Плещеев - Житейские сцены
— Знаю, знаю. Ведь это я только так, шучу. Мое истинное почтение, Василий Степаныч. Извините, что обеспокоил.
Подгонялов встал с своего места и откланялся. Василий Степаныч пошел проводить его до передней и не мог не заметить на лице его сильного неудовольствия, как ни старался он скрыть этого за сладкою улыбкой. Но улыбка эта тотчас же исчезла, как только капиталист вышел за ворота. Он принялся на чем свет стоит ругать казначея.
— Ах ты, старый пес! — говорил он вслух, скрипя калошами по снегу.— Казначейское твое рыло! Каково? Карету подал! А? За учителя просватал, за оборванца, который, я чай, с семи лет в одном белье щеголяет… Да ты бы, тряпка чернильная, не только в пояс мне поклониться должен, а еще пойти да Николе свечку поставить {37}, мошенник эдакой! Отцовское сердце! Скажите! Туда же разнежничался, барин какой! Да постой, ведь мы с Тупицыным-то закадычные, водой не разольешь; вексель-то его у меня в кармане. Еще мы найдем случай скрутить тебя, голубчик, постой! Руки-то не стоило бы об тебя марать, плюнул бы на тебя, на подошву старую, да девчонка-то больно хороша! Писаная точно! Я еще таких и не видывал. Плечики такие пухленькие, беленькие…
И на губах Геронтия Петровича показалась снова самая сладкая улыбка. Он прервал монолог свой и предался приятным мечтам о том, как хорошо иметь госпожу Подгонялову с такими пухленькими и беленькими плечиками. Но спустя несколько минут произнес опять с прежним азартом:
— Погоди, шельмец! Скручу, как свят бог, скручу! Будет моя Машутка, будет!
V
Бал у господина Тупицына удался как нельзя лучше. Весь город плясал до одышки. Дамы были в восхищении от вкуса, с каким хозяин дома убрал комнаты, от новых полек, выписанных им нарочно для этого случая из Москвы; мужчины всего более остались довольны ужином, за которым подавали такие фрикасе, что иной чиновник и во сне ничего подобного не видал. В свой черед господин Тупицын совершенно растаял от лестной похвалы, которую изрекли уста градоначальника, когда хозяин дома провожал его до дверей передней.
— Поздравляю, mon cher, поздравляю; вы задали такой бал…— произнес градоначальник, целуя кончики пальцев своей правой руки.
Какой именно бал, он не договорил, но по лицу его можно было видеть, что он даже не подберет приличного эпитета для подобного бала. Хозяин, положа руку на сердце и наклоня голову несколько на сторону, тоже не находил, что сказать, и только улыбка говорила о восторженном настроении души его. Зрители были растроганы этой сценой чуть не до слез.
Ночь после этого бала господин Тупицын провел такую, какой, по сладости чувств, его волновавших, он не проводил с самой свадьбы своей.
Госпожа Тупицына сдержала свое слово и прислала Маше билет. Несмотря на все сопротивления, Маша наконец должна была уступить просьбам отца. Одевшись в белое кисейное платье и убравши свою русую головку гирляндою из голубых цветов, она отправилась тоже на бал, в возке, который выпросил для нее Шатров у жены директора гимназии. Не знаю, много ли удовольствия доставил ей этот бал, где не было ее жениха, но зато Василий Степаныч находился в неизъяснимом восторге. Прижавшись где-то в уголке, он не спускал глаз с своей Маши, и если ее приглашал танцевать кто-нибудь из губернских львов, старик самодовольно поглядывал на окружающих и, казалось, старался вычитать на их лицах то восхищение, которым так полно было его собственное сердце.
Две недели прошло после бала. В течение этих двух недель Василий Степаныч заходил раза три к господину Тупицыну за распиской, но все как-то неудачно: то гости были у него, то самого его не было дома.
В одно ноябрьское утро господин Тупицын был внезапно опечален письмом, полученным с почты. Круглое, как тарелка, лицо его, обнесенное черными густыми бакенбардами и редко принимавшее озабоченное выражение, если он не был занят государственными делами, вдруг помрачилось. Перечитав письмо раза три, от «вашего превосходительства» до «покорнейший и преданнейший слуга», он сложил его и бросил на стол, а сам принялся шагать из угла в угол по кабинету, размахивая шнурками своего великолепного халата из тармаламы {38}.
Кабинет господина Тупицына, подобно всем кабинетам деловых людей, был завален книгами и бумагами. На шкафу с книгами стоял даже бюст Сократа.
Путешествие по кабинету продолжалось добрых десять минут, по истечении которых господин Тупицын дернул сонетку {39} и приказал вошедшему затем человеку в сером фраке и красном жилете попросить в кабинет барыню.
Барыня не заставила себя долго ждать. Madame Тупицына была довольно полная дама, лет тридцати восьми, с какими-то желтыми пятнами, проступавшими по лицу (впрочем, совершенно незаметными при свечах, по уверению бобровских граждан), с несколько томным выражением в глазах серого цвета, с крупными губами и немножко вздернутым носом. Старички, знавшие ее в цветущую пору жизни, говорили, что она была очень пикантна, и по секрету прибавляли, что ей вовсе не тридцать восемь лет, а сорок два года. Она вошла в белом пеньюаре, с маленьким флакончиком в руке, который она то и дело подносила к носу. Аматер со стороны женской красоты, вроде моряка Жевакина {40}, не без удовольствия заметил бы приятную полноту рук, видневшихся сквозь тонкие рукава пеньюара, а также и весьма изящный выгиб шеи, несколько наклоненной вперед.
— Ou avez vous, Michel? vous paraissez agité? [34] — спросила она, увидев облако печали на олимпийском челе супруга.
Она была нежная жена, и при виде этого облака совсем забыла неудовольствие, которое было овладело ею, когда человек, позвав ее в кабинет, отвлек от чтения Поль-Февалевых «Amours de Paris» [35] {41}, и заметьте, что она остановилась на самом интересном месте.
Господин Тупицын продолжал ходить по комнате и только бровями указал жене на лежавшее на столе письмо, промолвив:
— Прочти, матушка.
— Mais au nom du ciel [36], что такое? Я не разберу этого барбульяжа… {42}
— То-то, барбульяжа! — произнес господин Тупицын, и в тоне его проглядывал упрек, хотя, собственно, упрекать жену больше чем самого себя не было никакой причины.— Вот что ты заговоришь, как Лукошкино-то с молотка продадут.
— Dieu de miséricorde! [37] Как это с молотка?..
— Так! Уж оно описано; наш поверенный, Игнатий Парфентьич, кое-как успел вымолить у председателя, чтоб отсрочить продажу. Если мы не пошлем с этою же почтой денег, все будет кончено: опекунский совет не ждет,— это не лавочник какой-нибудь.
— Ну, что же, надо послать [, Michel] {43}.
Мишель горько усмехнулся.
— Давай, если есть, матушка,— сказал он, продолжая шагать по кабинету.
— Как давай? Да разве у нас нет?..
— Разве нет! Хм! Откуда же им быть-то, ты об этом подумала?
— Ах, Мишель! Я готова на все, но что я могу, я женщина! Возьми мои брильянты.
— Ей-богу, ты, матушка, точно какое дитя пятилетнее. Возьми ее брильянты! Какие? — спрашиваю я. Брошку, что ли? Ведь, кажется, должна бы помнить, что в фермуаре {44} давно брильянты не существуют, а вместо брильянтов вставлено черт знает что. В прошедшем году, не позже, дело происходило. Нужно было обед дать, в день твоих именин, ну и… еще были кое-какие обстоятельства… мог и места лишиться, если бы не… Да я тебе все это излагал тогда же!..
— Ах, Мишель! Я совсем потеряла голову при этом известии… J’ai tout oublié [38].
— Да еще это не все, матушка…
— Как! Неужели еще что-нибудь? Ах! Как замирает сердце; говори скорей, Мишель!
[Madame] {45} Тупицына сделала мину, приуготовительную к слезам.
— Донос на меня какой-то подлец сделал.
— Quelle infamie! Une délation! [39] — могла только воскликнуть генеральша.
— Одно очень важное лицо едет ревизовать губернию и преимущественно должно обратить внимание на мою часть…
— Ну что ж? Разве в твоей части есть что-нибудь такое?
Господин Тупицын махнул рукой, как бы желая выразить, что с бабами толковать — только время попусту тратить.
— Эх, матушка, по-женски ты говоришь…
— Ну что ж! — возразила, обидевшись, madame Тупицына,— конечно, по-женски, certainement [40], я женщина; как же я могу иначе судить: je ne suis pas versée dans ces sortes d’affaires [41].
— Ну, вот и прогневалась. Хоть бы ты меня пощадила! Видишь, кажется, что на мужа со всех сторон бедствия, а ты еще тут обижаться выдумала. Вот ты лучше придумай, как тут обернуться… Ведь я знаю, что у этих господ первое дело в суммы свой нос совать.
Помолчав немного, он прибавил:
— Донесли, что я на казенные деньги обеды даю.
— И кто это донес, боже мой! — отозвалась madame Тупицына, смягчившись.
