Наталья Давыдова - Вся жизнь плюс еще два часа
- Это нелегко, - заметила я.
- Ну и что же? Знаете, как говорит Гете: "Вначале человек делает просто и плохо. Потом - сложно и плохо. Потом - просто и хорошо". А Тереж рассматривал свою должность как синекуру. Что-то высокооплачиваемое за свои прошлые заслуги.
- И вы жалеете его? - спросила я.
- Да, - морщась, недовольно ответил Леонид Петрович, - да. Не оставляет меня чувство жалости... к старости. Старый. На сердце пожаловался. А когда-то был блестящим генералом. И молодым. Воевал...
Леонид Петрович помолчал, потом сказал решительно:
- Вы, наверно, думаете, что я выступал и защищал вас, как лев. Так вот, знайте, я не сказал ни слова. Он уже лежачий - Тереж. И мне еще один гвоздь вбивать не хотелось. Не могу я подбавлять. Не могу, и все. Все и так ясно. Все в вашу пользу. Вы, наверно, хотели, чтобы я выступил против Тережа. Но ведь лежачего не бьют. Не так ли?
Он встал, закинул за плечо свой зеленый спортивный мешок, который носил вместо портфеля, и ушел домой, оставив меня радоваться своей победе.
Спустя некоторое время темы 1 и 2 были сняты с плана.
22
Небо за окном было как подожженное серебро. Оно горело серебряным слюдяным огнем и было все неровное, где темное, где светлое, по нему шли зыбкие полосы, и самой яркой из них была горящая лиловая полоса.
Когда я еще раз посмотрела в окно, все там было темно-серым, только далеко, может быть, уже над другими городами, на краю земли, что-то золотилось, курилось, бежало легким золотым дымком.
В комнате стало темно. Но в наступившей черноте за окном где-то бесконечно далеко все еще высвечивало огнем, потом погасло.
И стало так темно, что казалось невозможным выйти на улицу: как там пойдешь в темноте.
Наш дом был последней обитаемой, светлой и теплой точкой на земле. В больших городах этого не бывает, там всегда кто-то есть, кроме тебя. Это бывает здесь, где заводы, институты, склады, ТЭЦ, где далеко тянутся пространства, именуемые территориями, и бегают паровозики по заводским путям-веткам, и пустыри сменяются полями, а вдали застыла река, и все это сейчас покрывает лед и снег. И лед и снег эти кажутся черными.
Я представляю себе Леонида Петровича, как он сидит в вельветовой куртке на письменном столе, читает старые Берихте чего-то и чего-то или, наклонив голову, задумчиво смотрит на свой порядок беспорядка.
Интересно, продолжает ли ленинградская девушка писать ему письма? Я не могу его уже теперь об этом спросить.
Теперь мы встречаемся редко. Вчера мы встретились случайно и поехали по городу, сели в троллейбус-лайнер и поехали в центр по заснеженным улицам.
В троллейбусе сидели знакомые, с которыми мы поздоровались, и незнакомые, с некоторыми мы тоже поздоровались. Нас в городе знают, называют научниками. Кажется, что незнакомых не может быть.
Вот на остановке в дверях троллейбуса остался валенок маленького мальчика.
Старушка в черном платке и мужском тулупе подала реплику:
- Ладно что так, а то ведь и ногу отхряпнет, гляди, лайнер этот.
В троллейбусе засмеялись.
Мы вышли на площади и остановились у витрины гастронома, где склеенный из папье-маше рыбак в натуральную величину тянет из моря сеть, не видя, что перед ним уже давно сидит на корточках похожая на лягушку золотая рыбка.
Люди подходили к остановке троллейбуса. Ждать им не приходилось, троллейбусы подплывали часто. Не все из них были так бесшумны, легки и блестящи. Были тут отщепенцы, обиженные судьбой, у них самый длинный маршрут и самый несчастный вид. Они зябко грохочут на ходу, неплотно закрываются и не до конца открываются, внутри они холодные, со слепыми окнами и кажутся сделанными из фанеры, как их копии в игрушечных магазинах.
И были троллейбусы со средними показателями, со средними маршрутами, среднего, будничного вида. Среди них, как среди людей, кому как повезет.
Такой же разнобой царил на площади среди ларьков. Тут были самые различные. Буфет от ресторана - на косогоре. Он похож на заколоченную лодочную станцию без лодок. Окна в буфете закрыты ставнями и сверху накрест забиты досками, железная кувалда висит наискось двери, и непохоже, что внутри идет бойкая торговля холодцом, копченой колбасой и теплыми, пахнущими содой коржами и пряниками. А это было так, мы это знали.
Раньше мы с Леонидом Петровичем ели пряники и пили прокисший яблочный сок в этом павильоне. Раньше? "Когда это раньше? - подумала я и повторила несколько раз: - Раньше, раньше, раньше. Было раньше, все-таки оно было, и его не стало".
Рядом стоял газетный киоск, как пришелец из другого мира. Свеженький, покрытый пластиками небесных оттенков, просвечивающий насквозь.
Неподалеку была воткнута узкая, типа железнодорожной, будка "Пиво воды". Около нее толпились мужчины с кружками.
- Эх, что-нибудь бы солененького было у тебя, Маруся! Вобла. Припасла бы ты, Маруся. Нехозяйственная, - говорили мужчины.
Но Маруся припасла лишь пиво и конфеты "Радий".
Еще один ларек представлял собою переходную форму от Марусиной пивной точки к газетному киоску. То, что называется старая новая модель. Стальные конструкции и фанера, которой пластики еще не пришли на смену. Там продавали галантерейную мелочь, мыло и плащи-дождевики.
А вокруг в беспорядке топтались лоточницы в белых халатах с корзинами горячих пирожков и ящиками с мороженым.
Торговля в этот вечерний час была шумная и оживленная. Одна лоточница продавала сладости, которые каждый ест в детстве, а потом никогда, круглые вафельные трубочки, наполненные кремом по краям, а внутри пустые.
- Хотите? - спросил Леонид Петрович, и мне показалось, что он улыбнулся.
Старый город всегда больше город, чем новые районы, в которых мы живем и хотим жить. Здесь и погода бывает другая, и ветер дует иначе, и снег падает медленнее и мягче. Здесь другая торговля и запахи другие.
Было поздно, но мы еще пошли к кремлю посмотреть на старую стену. Возле нее люди не останавливаются - стена. Кому она нужна сейчас? А она вызывает чувство, похожее на уважение: такая крепкая, такая легкая, такая старая. Раньше защищала город и сейчас защищает, от чего-нибудь защищает. А за ней далеко-далеко купола церквей летят в небо.
О комиссии, о Тереже мы не говорили. Давно уже это было, составляло главное в моей жизни, а сейчас отошло далеко и не вспоминается. Хотя днем в институте иногда вспоминается.
Леонид Петрович сказал мне:
- Я был недавно в вашей лаборатории, Маша, без вас. Движение есть, в конце концов движение - все. Если бы бог держал в левой руке истину, а в правой - стремление к ней, я схватился бы за правую руку. Так формулировал Лессинг, и я с ним согласен. Вот, кстати, что знает наш друг замдир и не учитывает Дир. Но вот что: в вашей лаборатории много всякой заразы. И прессуете заразу. Будьте осторожны. Зараза есть зараза. Я знаю, я горел и травился. Меня уже выносили ногами вперед из лаборатории. В Ленинграде.
- Отчего вы это говорите?
- Беспокоюсь за вас. А вы что думали, что я уже не имею права за вас беспокоиться?
Я обрадовалась его словам. Почувствовала облегчение и счастье от того, что он это сказал.
- Ну ладно, - продолжал он, - главное, я верю в ваш полимер. Хорош будет.
И я сказала не совсем к месту, но чтобы что-то сказать:
- И ваш хороший.
Опять мы подбадривали друг друга, два не слишком уверенных в себе человека. Леонид Петрович не раз Говорил раньше, что главное в его жизни преодоление собственной робости.
Он взял меня за руку, даже такие вещи я стала замечать.
- Что вы читаете сейчас? - спросила я.
В институте постоянно одна или две книги, которые в данный момент все читают. Иногда это полная муть но она вдруг нравится всему институту, и всему Гипропласту, и расположенному в двадцати километрах от нас биологическому институту.
Я знала, что Леонид Петрович обычно не читал того, что читали два института и Гипропласт, он читал химическую литературу или что-нибудь из серии "Жизнь замечательных людей".
- Меня интересуют только факты, - говорил он.
И сейчас он это сказал и стал расспрашивать меня о моем детстве и обо всем, что было в моей жизни до той минуты, как он увидел меня на привокзальной площади с чемоданами.
- Только факты, только факты, до того, как мы встретились, приговаривал он, и мне казалось, что встретились мы только сейчас, сегодня, случайно выйдя в одно время из дома на заснеженную пустынную улицу.
Потом мы стали опять встречаться, не так часто, как раньше, но все-таки часто. А когда кончилась зима, начали ездить в лес.
У нас доехать до настоящего леса - тридцать минут. До Стройпоселка на троллейбусе - двадцать и там пройти еще десять.
- А здорово, - говорит Леонид Петрович, - что можно пойти в лес, когда захочется. Например, можно пойти в лес подумать. И это правда жизни. Вот скоро буду решать энские вопросы, пойду в лес. Один. Елки, ветки вокруг, а я хожу, решаю энские дела с энским сырьем. Иногда, ей-богу, я все же бываю счастливым, а вы?
