Роман Сенчин - Минус
Пикулин сморщился, махнул рукой:
- А, началась Ирландия.
Я наблюдал за притихшей, растерянной, но тем более симпатичной Наташей. И мне захотелось геройства, я начал призывать мафию, представил, как мы бьемся с огромными, шкафообразными детинами, как я спасаю девушку, спуская ее на улицу по простыням. Нет, лучше выбиваю наведенный на нее пистолет, принимаю на себя предназначенный ей удар цепью...
- Пусть лезут, мы отобьем любые атаки! - вырвался у меня воинственный вопль.
- Молодец, Ромыч! Так, сколько нас?.. - Анархист заметался по комнате. Раз, два... пять человек! Наташа, ты назначаешься медсестрой. В ванной наволочка на полу, из нее нужно сделать бинты. Сэн, Юра, Шолинберг...
- Мне все равно. Я - устал...
- Кончай ныть! Дело идет о жизни и смерти. О твоей независимости, по крайней мере!
- Будем швырять бутылки, - показал я под большой обеденный стол. - Их здесь штук тридцать.
- А я умею кидать ножи! - в конце концов загорелся и Пикулин азартом предстоящего боя. - С любой позиции - девяносто процентов попадания.
- Отлично, Юр, гениально! Мы отобьемся! Сколько можно терпеть, в самом деле?! Свобода или смерть!.. - выкрикивал Анархист, продолжая метаться из угла в угол, подскочил к серванту: - Эй, товарищи, помогите его сюда передвинуть. Хорошее укрытие выйдет.
Я с готовностью взялся за сервант с другой стороны. Напрягся, толкнул. Случайно поймал взглядом Наташу и Шолина. Девушка, нахмурясь, следит за суетой, а Олег вяло вынимает бутылки из-под стола... Заскрипели по паркету ножки серванта, жалобно зазвенел хрусталь...
- Хватит, идиоты! - Наташа не выдержала, сорвалась с места. - Придурки!
Отпихнула Серегу так, что сервант угрожающе покачнулся, и какие-то рюмки упали на стеклянную полочку.
- Вот же придурки, а! Ничего не трогать! Сидеть! - длинной очередью режут нас Наташины крики. - Си-д-деть, я сказала!
Пикулин шлепнулся на стул, выпучив от удивления глаза. Я отпустил сервант и выпрямился.
- Сидеть, ничего не трогать! Я скоро приду.
Шолин хмыкнул:
- Куда ты? К мафии?
- Пойду денег найду, вам, дуракам, выпить. Совсем одурели! Лучше напейтесь тихонько, уснете...
- Честно принесешь, Наталия? - слабым, словно после обморока, голосом уточнил Пикулин.
- Только не идиотничать. И ты сними эту фигню с себя.
- Сниму, сниму! - Серега испуганно и торопливо сорвал с головы берет, стал развязывать пояс халата.
- Все, я пошла. Буквально десять минут.
- Может быть, вместе? - двинулся было за ней Пикулин. - Ну, чтоб в ларек сразу же...
- Я сама, мне продают. Ваше дело - сидеть спокойно.
- Хорошо, Наталия, какой разговор... Но, это, подешевле или... чтоб две... или одну и читушку...
Дверь хлопнула. Столяр подошел к столу, стал расчищать место. Анархист, повесив халат и берет в прихожей, остался в майке с надписью "BOSS". Сел на диван, тяжко вздохнул:
- Сдались, значит...
- Зато все-таки выпьем.
Я стал скручивать цигарку. В груди начало знакомо теплеть и посасывать. Если Наташа принесет бутылку, то на каждого выпадает по сто с лишним граммов. Мало, конечно. Но если вдруг две...
- Давайте сервант хоть на место поставим, - делает несмелое предложение Анархист, но его тут же заглушает вскрик Пикулина:
- Нельзя! Ничего, ради бога, не трогай!
- Вот выпьем, и уйду к толкинистам, - ворчит Серега. - Они дураки, конечно, зато у них жизнь. Сражаются, мечи всякие делают. В них энергия есть, их можно заразить идеей свободы. Пойдем, Шолинберг? У них ведь и свой подвал, под кинотеатром "Победа". Я там бывал, смотрел, где удобней взрывчатку закладывать. Хм, собирался взорвать их к чертям... Вполне терпимое место для жизни... Ну, ты как, Шолинберг?
Шолин в ответ усмехается.
14
Наша избенка по окна засыпана снегом. И повсюду непроходимые, чуть не по пояс, сугробы, наносы; кажется, земля хочет понадежней укрыться от морозов, ветра, вообще от этого неласкового ноябрьского мира.
Еще с дамбы вижу: отец сгребает снег во дворе фанерной лопатой, ворочает здоровенные кучи. Работает размеренно и не спеша, зная, что быстро, с наскока, не справиться... Из трубы плотным прямым столбом поднимается дым. Что-то рано сегодня стали топить, обычно прогревают избу незадолго до сна, часов в восемь. А сейчас нет и пяти.
Пасмурно, сосновый бор за деревней похож на шероховатую, окрашенную густой масляной краской темно-синюю стену. Над бором, заслоненное тучами, расплывчатое пятно старого, остывшего солнца.
По узкой, протоптанной среди наметенных в низину сугробов тропинке, берегом пруда шагаю к домику. Совсем не верится, что еще каких-то три месяца назад здесь был пляж, в мягкой, теплой воде плескались девушки в открытых купальничках, а потом загорали, лежа на золотистом песке. Из магнитофонов неслась веселая музыка, по вечерам берег был облеплен рыбаками, то и дело таскавшими меленьких карасей. По ночам под березой горел костер, молодежь пила спирт, орала песни, визжала, до рассвета раздражая собак в ближайших дворах, не давая людям выспаться, набраться силенок для нового дня... А утром к пруду сгоняли коров, поили перед долгим выпасом... Сейчас же - мертвая тишина, белое, холодное однообразие.
- Здоро-ово! - отец удивлен. - А ты что сегодня? Мы и не ждали.
Он втыкает лопату в рыхлый сугроб возле калитки, сняв рукавицу, проводит ладонью по мокрому от пота лбу.
- Отменили спектакли из-за гриппа, - отвечаю, - так что пару дней могу с вами побыть.
- А ты сам-то как?
- Вроде здоров.
- Ну, это главное. Иди маму обрадуй. Я здесь доделаю и тоже приду.
- А где Бича? - замечаю пустую будку.
Отец вздыхает:
- Н-ну, вот... нет больше нашего старичка. Дня четыре уже. Всю ночь перед тем выл, уйти хотел, видимо, а утром нашел я его возле будки... Договорились тут со знакомыми, у них щенята, но маленькие совсем. Без собаки-то плохо, и сон не сон - лежишь и слушаешь, как там на улице.
- Жалко, жалко, конечно, - качаю я головой.
Знакомый, вкусный домашний дух. Смесь из запахов приготовленной мамиными руками еды, теста, свежей клеенки на столе, книжной пыли; запах одежды, с детства родных вещей... В печке весело и резко потрескивают сухие дрова, дымоход гудит, по нему бешено мчится на волю - вверх - горячий воздух.
- Почему без света? - щелкаю выключателем, но лампочка не зажигается.
- Да у нас тут опять экстремальная ситуация, - деланно бодрым голосом отвечает мама. - Позавчера буря была, столбы, говорят, повалило на несколько километров.
- Да? В городе вроде и не было. И как вы?
- Кое-как телепаемся. Отец аккумулятор приспособил, подключает маленькую лампочку. Все как-то становится поживей.
Мама сняла крышку с кастрюли, пытается что-то в ней разглядеть сквозь густой, обжигающий пар. Я достаю зажигалку, подсвечиваю.
- Полчаса уже закипает, и все никак. Зато, - мама тут же находит положительную сторону, - зато вкусней намного на живом-то огне.
- Вкусней, - соглашаюсь уныло. - Что-нибудь, может, помочь?
- Да что помогать... Расскажи лучше, как там в городе. Мы последние дни совсем... ни телевизора, ни радио. Газету хоть, слава богу, приносят...
Шевелю непослушными мозгами, выискивая, о чем бы рассказать. Мама опережает:
- Про Кашина-то не слышал? Про кызылского мэра?.. Во вчерашнем номере "Власти труда" сообщение, что объявил голодовку.
- Из-за чего?
- Что работать мешают, русских притесняют всячески. Потом найду, сам почитаешь... О, закипело наконец-то!.. Две охапки дров извела, а уголь так и не привезли до сих пор. Надо было чаще ругаться ходить...
Ужинаем тушеным мясом с картошкой. Над столом висит маломощный автомобильный фонарь. Свет он дает неверный, рассеянный и все же слегка разбивает тревожную, мертвую тьму.
- Отец три килограмма говядины заработал, - с гордостью сообщает мама. Дров тут кому-то привез с Геннадием. Они мясом расплатились. Я тебе, сынок, отрезала кусок мякоти, возьми с собой. Между рамами положишь, не испортится, бог даст, при такой погоде.
- Пора бы и свинью уже резать, - говорит отец. - Как-никак, а дело к зиме. Люди режут. Может, завтра?
- Давай, - стараюсь ответить с готовностью, хотя аппетит от такой идеи мгновенно пропал - не очень-то это занятие из приятных; пересиливаю себя, спрашиваю деловито: - А паялки в порядке?
- На днях проверял - работают.
- Наверно, позвать надо кого-нибудь, - озабоченный голос мамы, - чтоб помогли...
Отец отмахнулся:
- Да сами справимся. Что нам, - он подмигивает, - двум взрослым мужикам! Освежуем, схожу за спиртиком. Попируем как следует. А, Роман!
- Конечно...
Здоровенная непоросившаяся свинья прожила в тесной и темной пристройке к крольчатнику без малого девять месяцев. В марте, помню, это был аккуратный, розовый, резвенький комочек, а теперь вот - ленивая туша, встречающая человека жадным хрюканьем.
Отец всему любит давать имена. Машинам, теплицам, плодовым деревцам, не говоря уж о созданьях живых. Каждая племенная крольчиха как-то зовется. Одна Тихоня, другая - Белянка, третья - Злюка. А для свиньи у него имени не нашлось. Все девять месяцев она была чем-то малозначащим, почти незамечаемым; два раза в день ей наливали в корытце тошнотворную жижу и скорей шли по другим делам, не слушая, как она заглатывает в себя еду, набирая вес. И только теперь, выпустив ее на хоздвор, мы увидели в ней нечто одушевленное.
