Михаил Кураев - Жребий No 241
Крепко тебя целую, моя дорогая, жму твою руку и желаю здоровья и благополучия!
Горячо любящий тебя Н. Кураев.
Я вполне здоров и благополучен.
Бабушка, так же как и Александра Федоровна, пыталась ввести в практику переписки нумерацию писем, но ни царице, ни Кароле Васильевне не удалось приучить своих мужей к этой простой и полезной вещи. Как не вспомнить тут горькие слова Александры Федоровны, хотя и обижавшейся, когда ее за спиной звали «немкой», но и цену славянам знавшей: «Когда же, наконец, водворится порядок, которого нашей бедной стране не хватает во всех отношениях и который чужд славянской натуре?»
Это все оттяжки, отговорки…
Пришла пора предъявить письмо, к которому долго и безуспешно пытался найти слова предуведомления… ничего не вышло… когда я держу его в руках, мне кажется, что чувствую пульс сердца, сообщившего мне жизнь… и сообщившего смысл не только тем временам, прошедшим, но, может быть, и тем, которые когда-нибудь да наступят…
Наверное, и эти слова лишние, скорее всего, лишние, это от страха, что письмо, ушедшее со станции Борзя Забайкальской железной дороги 8 октября по старому стилю 1904 года, не найдет завтра адресата.
Это единственное из военных писем, где дедушка обращается так сдержанно, почти сухо — «Дорогая Кароля!»…
Ст. Борзя. Октябрь, 8 ч. 1904 г.
Дорогая Кароля!
Сейчас получил твое письмо за № 76, в котором ты решительно настаиваешь на своей поездке сюда. Если мое первое письмо не повлияло на твое решение, то добавлю к нему кое-что еще в ответ на твое письмо за № 76.
Ты, деточка, жестоко ошибаешься, думая, что приехав сюда можешь обвенчаться со мной. Неужели, Кароля, ты допускаешь серьезно мысль о том, что я могу со спокойным сердцем связать твою судьбу с моею при таких неблагоприятных условиях? Неужели в самом деле можно серьезно думать о свадьбе почти на театре войны? Я не знаю, действительно ли ты не можешь думать иначе о своем намерении или не хочешь. Нельзя же, дорогая, очертя голову, делать такой шаг. Разумеется, ты можешь думать и говорить что угодно относительно того, что никогда и ни за кого не выйдешь замуж кроме меня, но ведь я-то не имею нравственного права жениться и каждую минуту ждать похода на войну. Где же и с кем и с чем я оставлю тебя здесь, если, допустим, все произойдет так, как ты сейчас хочешь, и если мне суждено будет двинуться с полком дальше?
Верю твоим стремлениям, понимаю твои желания и сам испытываю все то же, что и ты, но никогда не соглашусь на такое безрассудство, на которое ты уже готова. Легко говорить, что ты в случае движения нашего полка можешь устроиться на Дальнем Востоке как сестра милосердия, но делать это здесь будет поздно, да и невероятно трудно. Это легко сделать может быть в Москве и оттуда уже ехать как сестра милосердия, но искать на войне или в Сибири пристанища в Красном Кресте более трудно, чем это кажется.
Ну и подумай теперь, очень ли радостна и приятна будет наша свадьба здесь при полном тревожных ожиданий положении. По крайней мере я буду испытывать больше страданий и мучений, чем радости и удовольствия, от сознания того, что каждую минуту должен буду готовиться к тому, чтобы бросить тебя здесь, в дебрях Забайкалья, на произвол судьбы, без всяких средств и без людей, которые могли бы помочь тебе. Ты же, я уверен, сама бы скоро поняла, что ошиблась в своих расчетах на радостное и спокойное житье здесь возле меня. Нет, дорогая, твой приезд сюда принес бы обоим нам больше мучений и страданий, чем мы сами можем предполагать это теперь. А ты, Кароля, с таким легким сердцем хочешь идти на эти страдания. Но ведь нужно же сколько-нибудь серьезно подумать обо всем этом; это же не то же, что поехать из Ивановского в Павловское и в случае неудачи вернуться на тех же лошадях обратно.
Конечно, нет смысла указывать тебе на другие трудности и опасности твоего путешествия. Они хоть и имеют значение, но второстепенны. А если ты так поверхностно смотришь на главное, то на мелочи, разумеется, не захочешь обращать внимание.
Итак, дорогая, насколько ты категорично заявляешь о своем намерении ехать, настолько категорически я против этого. Повторяю, что насиловать твою волю не хочу, но предупреждаю, что, если ты хочешь вовсе не считаться с моим мнением и решишь ехать, то выброси из головы хотя бы самую безрассудную мысль о свадьбе здесь. А потому и не заботься об обручальных кольцах и прочей ерунде. А лучше всего побереги деньги, которые ты должна будешь истратить на поездку сюда. Нам они могут пригодиться несколько позже, и из них мы можем сделать упоительнейшее, во всех отношениях приятное и полезное, путешествие.
Не думаю, чтобы твои родители согласились на твою поездку, но если бы это случилось, то я всецело буду винить их в том, что они не разъяснили тебе со своей стороны всю трудность и бесполезность задуманного тобою.
Не могу обойти молчанием твои следующие строки: «сейчас бы я к тебе приехала страстно влюбленной, жаждущей необходимого… Но если мы встретимся только по окончании войны, тогда, быть может, ты во мне найдешь одни перегоревшие желания, меня, теперь стремящуюся к жизни, изнуренной». Насколько я верю в первую часть написанного тобою, настолько же не допускаю второй. Я уверен, что и по окончании войны я встречу дорогую мою Каролю любящей меня, ждущей меня и так же «жаждущей необходимого», как и я. Но тогда наша радость будет полной, свободной, не омраченной тревожными ожиданиями и беспокойными мыслями, и потому удовлетворение будет полное, желаемое. Здесь же мы будем хоть и вместе, но по-прежнему должны будем — беру твои выражения — «оба болеть душой» «напрасно (и добавлю — мучительно) переживать жажду» и «держать себя в невозможных оковах». Какого же счастья, какого же спокойствия ты ждешь от этого, милая моя, дорогая Кароля?! И неужели ты думаешь, что я отказался бы от этого высокого счастья обладать тобою уже теперь, если бы был уверен в возможности этого счастья здесь? Ведь я, Кароля, страдаю и страдаю не меньше, чем ты, а может быть, и больше. Но верю, что страдать и ждать остается недолго! Ну довольно. Мое мнение по возбужденному тобою вопросу ты знаешь, и если не захочешь с ним считаться — воля твоя.
Но понимаешь ли ты, дорогая, как мне больно писать тебе все это.
Милая, славная любящая девушка пишет мне, что она страстно рвется ко мне, невзирая ни на что, страстно желает меня, а я должен отвечать ей — нет, не езди! Я должен это ей ответить, так как сам горячо люблю ее и не могу подумать о тех несчастьях и разочарованиях, которые могут ее здесь ожидать. Как больно и мучительно писать такой ответ!!
Пойми меня, дорогая, и прости!..
Ты можешь быть уверена, что, если захочешь, то будешь женою врача Кураева, но врача земского; женою же военного врача Кураева ты не должна быть, этот последний не просил твоей руки и не предлагал своей. Может это случиться только при одном условии: если по окончании войны мне суждено будет остаться военным врачом. Но, надеюсь, этого не будет.
Можешь быть, дорогая Кароля, вполне спокойна за мои чувства к тебе, и знай, что это неприятное для тебя письмо тебе пишет горячо тебя любящий, давно тебя ждущий и желающий твой Коля.
От души желаю тебе душевного мира и покоя, полного здоровья и благополучия!
Весь твой Н. Кураев.
Все открыто, все названо своими именами, никаких подразумеваний, утаиваний. Разговор равных. Разговор внутренне свободных людей, обреченных на неволю. Если свободу увязать с «осознанной» необходимостью, если ее достижение может быть лишь результатом недюжинной работы ума, то уж очень сужается круг людей, имеющих шансы вкусить от этого блага.
Древние выстроили триаду: Бог — Дух. Бог — Любовь. Бог — Свобода.
«Две величины, порознь равные третьей, равны между собой».
О какой свободе можно говорить вне одухотворенности, и о какой любви вне свободы.
Именно в любви, где в основе лежит, быть может, самое эгоистическое чувство, жажда обладания, одухотворенность возвышает до полного торжества над эгоизмом, и в этом утверждение истинно человеческого и исключительно человеческого — способности думать о другом, чувствовать его боль, желать ему блага. Отнимите эту способность у людей и получите смышленое, проворное, изобретательное и жестокое животное…
«Ну, а что-нибудь новенькое!..»
А стать человеком — это и есть новенькое, для каждого отдельного человека эта работа начинается с пробуждения и заканчивается только во сне, и ни на кого ее не переложить, и никогда нельзя посчитать оконченной.
Насаждается культ абсурда, благословляется и насаждается под разными видами свинство и скотство, потому что быть человеком и жить по-человечески, да еще с утра до вечера, да еще и каждый день — работа непосильная.
