Бессонов - Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков
Любовь?.. И вот тут начинались мои мучения.
Настоящие, действительные и самые ужасные. Вопрос являлся во всей своей силе. И оставался неразрешенным. Расстреляют, значит так хочет Бог. Но если нет.-Так туда, к ней, за границу.
И шли раскаяния, зачем я не бежал без денег, почему я не бросил этого клада, ведь я мог быть счастлив и без денег.
Смогу ли я, хватит ли у меня сил перенести всю мою любовь к женщине на любовь к людям? Могу ли я добровольно отказаться от нее? Нет никогда, только условия жизни могут меня заставить отойти от нее, но страдания от этого разрыва останутся у меня навсегда.
Вся масса, громада моих ошибок по отношению к женщине выплывала наружу. Исковеркан я был... Но ведь я всегда любил хорошо, утешал я себя. Что мне нужно было от женщины? - Безграничной любви и веры в меня. Мне нужно было, чтобы она спокойно легла мне на руки и верила, что я донесу ее хоть на край света. Мне нужно было, чтобы она была вся моя, моим кумиром, моим идолом, на который я могу молиться, который я могу любить больше себя, больше всего, но она должна быть моей вещью. Какими способами я этого добивался? - Насилием и ударами.
Прав ли я? Нет. Тысячу раз нет. Теперь я это понял, И встал вопрос.-Можно ли победить женщину добром, любовью, прощением? Я искренно и от всей души просил Бога {141} ответить мне. В моей исковерканной голове это не укладывалось. Я видел примеры такого отношения, они говорили, что нельзя.
Да. Покорить женщину любовью не только можно, но это единственный способ, дающий удовлетворение обоим. Но для этого нужно быть христианином до конца.
Что это слюнтяйство, слабость? Нет, эта высшая сила, это настоящая сила.
И как мне захотелось исправить свои ошибки, начать новую жизнь, жизнь семьи, полную любви, самопожертвования.
Могу ли я убить любовь? Задавал я себе вопрос. Ведь тогда я сразу получу свободу, ту духовную свободу, которая выше всего, которая даст мне возможность здесь, в камере, жить полной жизнью духа, свободу, при которой не страшны ни расстрел, ни самые тяжелые условия жизни.
Нет, не могу. Любовь к ней живет в душе моей и зовет меня к жизни и только Бог - Судьба может нас разделить.
Месяца через полтора после первого допроса, Ланге вызвал меня снова.
Он знал когда это нужно сделать.-Голод давал себя чувствовать. В эти моменты нужно брать арестанта.
"Здравствуйте, Юрий Дмитриевич", приветствовал он меня, здороваясь за руку. "Так вы не скажете где вы скрывались в Петрограде?
"Я даю вам честное слово", прибавил он тоном идущим прямо из души, "что все это останется между нами".
В эти минуты он был великолепен. Искренность его была неподдельна и наверное многие попадались на такие удочки.
- "Я этого сказать не могу". Скромно, не вызывающе, но твердо ответил я.
"Ну вот прочтите и подпишите". И он подвинул ко мне два бланка.
На одном из них я прочел: "Коллегия Г. П. У., рассмотрев следственный матерьял и допросив называющего себя Бессоновым - признала необходимым содержать его под стражей в Особом ярусе Дома Предварительного Заключения ..под кличкой "Неизвестный № 11"...
{142} И на другом: "... Бессонов обвиняется в том, что будучи сослан в Сибирь, бежал оттуда и по прибытии в Петроград, принял участие в контрреволюционной деятельности, направленной против Советской власти, в направлении помощи международной буржуазии и, будучи вызван на допрос от показаний по существу дела отказался, мотивируя свой отказ нежеланием выдавать связанных с ними лиц".
Клубок запутан. Я занимался контрреволюцией и у меня сообщники!
Мы разошлись также мило, как и встретились.
В третий мой визит к нему картина наших "отношений" резко изменилась.
"Я кончаю ваше дело, выезжаю в Москву для доклада и даю вам честное слово, что если вы не сообщите вашего места жительства, вы будете расстреляны. Если хотите, я вам пришлю в камеру веревку, можете повеситься".
И опять его честное слово и его слова дышали искренностью. И несмотря на то, что я знал, что он лжет, что для того, чтобы меня расстрелять, нужны мои же показания против меня, его слова все таки на меня действовали.
Он злобствовал. Карьера его как следователя, который может создать какое угодно дело путем получения от следственного любых показаний колебалась.
"Из Особого яруса я вас выпущу только на Артиллерийский полигон", прибавил он злобно.
Я знал, что он намекает на расстрел, но я не выдержал и, сыграв в наивного, спросил - что это такое?
Глаза его изменились и стали какими то особенно холодными. С такими глазами он вероятно расстреливал людей.
"Узнаете. В камеру". Отрезал он.
Обещание свое он не сдержал, веревку не прислал и я продолжал сидеть.
Не топили. На дворе было холодно. Голод становился все острее и острее.
Трудно оставаться один на один с этим противником. Нечем, кроме мысли же, отвлечь от него мысль. Даже книги нет. Ходьба по камере, перестукивание и окно - вот развлечения. Последних двух способов я избегал, они меня вовлекали в жизнь, а этого я не хотел.
{143} Но полное и постоянное одиночество начало на меня действовать. Как мне не хотелось уйти от жизни, все таки жажда общения с людьми, жажда поделиться с кем-нибудь своими мыслями, говорить и слышать поднималась во мне все выше и выше. Тяжело полное одиночество.
Силы мои падали. Я с трудом вставал на уборную, чтобы посмотреть в окно.
Духовно же я дошел до того, что почти сплошь у меня было радостное, спокойное состояние. Только часа на два в день, обыкновенно между обедом и ужином я как то входил в жизнь. Поднималась тоска. Вспоминалось прошлое. Хотелось будущего. Я молился и помогало. Бывали дни хуже. Бывали совсем радостные. И очень редко, но бывало почти отчаяние, и оно меня захватило перед событием, когда Бог облегчил мне мое положение.
После того как поживешь так, как я, когда один случай за другим спасает от смерти и мучений, невольно придешь к твердому убеждению в существовании высшей силы, которая ставит тебя в то, или иное положение. Один раз счастливое стечение обстоятельств, другой раз, но ведь нельзя же без конца верить только в "счастливое стечение обстоятельств". И замечательно, что эти избавления, это "стечение обстоятельств", приходят именно тогда, когда ты почти доходишь до отчаяния, то есть тогда, когда их меньше всего можно ожидать.
Когда, передавая какой-нибудь рассказ не старик и не дитя говорит: Меня спас "случай, судьба, обстоятельства" - его слушают серьезно. Но когда он скажет: Меня спас Бог, то часто на лице даже верующего слушателя появляется улыбка.
Я буду говорить просто: Меня спас Бог. Мне было одиноко, холодно, голодно, неизвестность за будущее меня давила, я всеми своими силами старался идти к Нему, но я был человек, я страдал и когда мои страдания были на границе к отчаянию, то я повторяю: - меня спас Бог и облегчил мои страдания. Был вечер. Оставалось недолго до окрика надзирателя - "Спать приготовиться". Время, когда на допрос вызывают
редко..
Вдруг в дверях я услышал звон ключа и ко мне в камеру ввели какого то субъекта, а за ним надзиратель принес нары. Ждать к себе в камеру второго я никак не мог. И {144} до сих пор считаю это ошибкой тюремной администрации. Сидел я под кличкой "Неизвестный", не сознавался и следовательно мне в камеру давать было никого нельзя.
Первая мысль, которая мелькнула у меня в голове, была о провокаторстве. Мне "подсадили". Я выболтаюсь - он донесет. Та же мысль, как потом выяснилось, была вначале у моего будущего сожителя по отношению ко мне.
Правда у меня она быстро исчезла. Мой новый сожитель оказался совсем мальчик. Хорошее, славное лицо, вихры волос во все стороны, поверх них старая, измятая студенческая фуражка, дореволюционного времени.
Мы поздоровались. Я уступил ему табуретку. Он присел, но потом вскочил и прошелся несколько раз по камере. Видно было, что он нервничал.
"Вы в первый раз? " Спросил я его.
- "Да, в первый, какие здесь условия"?
Я рассказал.
"Надо протестовать, надо протестовать". Буркнул он сердитым голосом.
Мы разговорились... Он рассказал мне о новостях за то время, которое я провел здесь, отрезанный от мира, a я ему про тюремные порядки, но никто из нас не говорил про наши "дела". Щупали друг друга.
Скоро раздалось "Спать приготовиться". Мы легли. Он заснул как убитый и только со следующего дня ми познакомились ближе и зажили новой, более легкой жизнью.
Мой сожитель был членом с. - д. партии и следовательно был "политическим". В их организацию входило несколько человек. Как и он сам, все это были люди идеи, молодежь от 19 до 25 лет, студенты одного из В. У. З.-ов Производил он очень приятное впечатление цельной, чистой натуры. Был начитан и не поверхностно образован. На зубок знал Маркса, Плеханова и считал себя ортодоксальным марксистом.
Несмотря на то, что он шел одним из первых, месяца два тому назад, во время "чистки", он был исключен из своего В. У. З. за "неактивность", то есть за нежелание состоять в комсомоле и в партии.
