Михаил Волконский - Воля судьбы
— И только? — спросила принцесса.
— О, это очень много! — ответил граф.
Иоганна Елизавета отвернулась и замолчала. Она сама знала все, что говорил Сен-Жермен, и все это было не то, чего она хотела. Она и теперь не верила, что он говорит искренне. Она была убеждена, что у графа есть рецепт эликсира или состава, способного сразу, через несколько приемов, вернуть человеку молодость, но только он не желает сообщить ей об этом.
— Да, — наконец протянула она, качая головою, — но это слишком просто, слишком просто.
— Это просто и вместе с тем верно, — перебил граф, — в мире нет ничего необыкновенного. И зачем искать другого, если не хочется испытать это простое средство?
— И что же, вы и этому старому маркизу Каулучи пропишете то же средство, граф?
— Я ему, вероятно, ничего не пропишу, потому что едва ли мне придется увидеться с ним.
— Вы уезжаете?
— Сегодня в ночь.
— Значит, вы пришли проститься со мною?
— Да, принцесса, и еще для того, повторяю, чтобы показать вам здесь старого маркиза.
— Что же, этот маркиз, может быть, нужен зачем-нибудь мне или Лотти? — доверчиво спросила она, уже окончательно примирившись с мыслью, что граф не хочет сообщить ей свой секрет.
Лотти было имя, которым она привыкла звать дочь, ставшую уже теперь великою княжною Екатериною Алексеевной, но для нее, матери, оставшуюся все-таки прежнею Лотти.
— Нет, — возразил граф, — на этот раз это — услуга или помощь, которую я жду от вас, принцесса. Мне необходимо уехать сегодня. А между тем очевидно, дни этого старика сочтены. Желая продолжить их, он несомненно попадет в руки шарлатанов, и они ускорят его смерть. Он едва ли будет жив, когда мне можно будет вернуться в Париж.
— При чем же тут я и что могу сделать? — не понимая еще ничего, но, видимо, будчи заранее готова исполнить просьбу графа, ответила Иоганна Елизавета.
Она знала, что этот человек не может попросить о чем-нибудь дурном.
Сен-Жермен вынул из бокового кармана своего кафтана сложенную вчетверо бумагу и произнес:
— Больше ничего, принцесса, как только взять эту бумагу и хранить ее у себя пока. Можете прочесть ее, если хотите.
— А потом? — спросила она.
— А потом ждать случая, когда старик Каулучи подпишет ее. Он должен это сделать.
— Ну, а если такого случая не представится?
— Тогда в том не будет вашей вины, принцесса. Но будьте уверены, что такой случай будет, — и граф, встав со своего места, низко и почтительно поклонился принцессе, прощаясь с нею.
Она взяла его бумагу, а затем спросила:
— Куда же вы едете теперь, граф? Или это — тоже тайна?
— Туда, где люди г_и_б_н_у_т, — ответил он, в свою очередь подчеркивая теперь это слово, и, поклонившись еще раз, вышел из ложи принцессы.
VI
В КЕНИГСБЕРГЕ
Наступление русских войск на Берлин было остановлено сражением при Цорндорфе, и Фермор отступил к Кольбергу, под которым, осаждая его, провел около месяца, но безуспешно. Затем приближение графа Доны заставило русских вернуться в Пруссию и Польшу, где ввиду близких уже холодов они расположились на зимние квартиры.
Сосредоточием нашей армии стал, как и в прошлом году, богатый, старинный Кенигсберг, превратившийся в русский военный город. Здесь распоряжались русские генералы, русские часовые несли службу в замке и у городских ворот: на готических домах постройки гайзенских времен появились русские надписи там, где были наши полковые дворы.
В числе их был один и Тарасовского полка. Но сам полк, после Цорндорфа, существовал только по инерции: убитых и раненых было гораздо больше, чем оставшихся в живых. Многих и храбрых, и честных товарищей потеряли тарасовцы, но (и это было самое главное) они потеряли также свое полковое знамя. И остались после отчаянного цорндорфского боя полковой командир, несколько офицеров, не более полусотни солдат, и это был уже не полк, а остатки б_ы_в_ш_е_го Тарасовского полка, потерявшего свое знамя и с честью легшего костьми возле него. Те, которые остались случайно, и никто не сомневался, что и они готовы были бы лучше умереть, чем пережить своих товарищей и стать случайными людьми, которых, по всем вероятиям, расформируют по другим полкам.
Ходили слухи, что нового знамени прислано не будет, что на место тарасовцев из России придет другой полк, а их комплектовать больше не станут. Но пока ничего еще не было известно определенного.
Полковой писарь приладил две комнаты под канцелярию, вывесил надпись, что здесь, мол, полковой тарасовский двор, и готовая уже прекратиться жизнь полка билась еще здесь ослабевающим с каждым днем пульсом. Полковой командир продолжал, правда, писать рапорты по начальству и получать на них ответы, но все чувствовали, что это продолжится недолго и что тарасовцев оставляют пока в покое потому, что есть дела более неотложные — по устройству и размещению войск в городе на зиму.
Наконец, когда войска были расквартированы и устроена походная церковь, в первое же воскресенье было приказано явиться туда всем начальствующим и офицерам.
Пятое сентября, день именин государыни, войска провели в походе и потому должны были теперь служить царский молебен. Полковые писаря знали уже, что из Петербурга накануне были получены предписания с курьером и что, вероятно, после обедни станут известны интересные новости. Большинство, кроме тарасовцев, ждало наград, отличий и повышений.
Старый «дядя», капрал седьмой роты, не пошел в церковь.
— Не могу идти на люди, душа болит, — объяснил он Федору, занявшему после Артемия место сержанта.
— Эка, «дядя», в церковь-то!.. Нешто это на люди? — ответил тот.
— А то как же? Все там будут. Лучше один дома помолюсь, — и недовольный упреком Федора «дядя» покачал головою. — Всем ты хорош, Федор, а все-таки далеко тебе до сударика. Жаль беднягу! Вот будь он, он бы понял, почему даже в церковь тяжело идти нашему брату, а ты сомневаешься.
Федор взглянул на капрала исподлобья и, чтобы доказать, что он тоже понимает, ответил:
— Да что ж, я ведь чувствую… и Артемия Андреевича тоже жалею.
— Тьы не его, а себя с нами жалей. Ему, может, лучше, чем нам с тобою теперь! Так-то! — и капрал, крепко закусив на сторону свою коротенькую трубочку, отвернулся с таким видом, что и с Федором и говорить-то не стоит.
В церковь он не пошел, но в воскресенье утром, до конца обедни, явился на полковой двор, предчувствуя, что сегодня должна решиться судьба полка.
Тарасовцы занимали дом разоренного войною немецкого купца. В самом дому были отведены квартиры для полкового командира, адъютанта, старшего офицера и канцелярии, а для солдат устроили казарму в бывшем при доме товарном складе.
На дворе, у крыльца командира, стоял денежный ящик и возле него мерно прохаживался часовой. Двор был вычищен и усыпан песком. Дежурный вестовой вертелся возле дверей канцелярии; у импровизированных казарм устроили скамеечки; словом, двор имел вполне военный вид, но только на нем не производили учений, и по вечерам у казарм не слышно было песен.
"Дядя"-капрал, выйдя на двор, присел на скамеечку, беспокойно поглядывая на ворота, откуда должно было прийти из церкви начальство. Октябрьский день не казался холоден, несмотря на то, что по ночам бывали уж заморозки, но к полудню не потерявшее еще своей силы солнце нагревало воздух настолько, что можно было надевать верхнее платье нараспашку.
Первыми пришли адъютант и два молодых офицера, при взгляде на которых у капрала невольно мелькнуло воспоминание о ротном командире, приехавшем под Кюстрином из Петербурга и так скоро окончившем свое боевое поприще. Карла Эйзенбаха так же, как Артемия, считали в числе убитых.
Офицеры остановились посреди двора, громко разговаривая. Они были сильно взволнованы.
— Неизвестность хуже всего, — сказал один, сильно размахивая руками. — Я понимаю, уже если думают раскассировать, так пусть и раскассируют.
Видно, ему это слово нравилось, и он повторял его.
— Я положительно теряюсь, — возразил адъютант, — неужели из Петербурга так-таки и нет ничего относительно нас?
— Может быть, генерал не хотел, сразу после наград, сообщать неприятные вещи? заметил другой офицер.
— А ты заметил полкового командира? На нем лица не было все время. Я думал одну минуту, что он свалится.
— Да, он нехорош, и изменился как!
— Но все-таки генерал был с ним любезен.
— Эх!.. Да эта любезность хуже сердца! Словно милостыню подает Христа ради.
К этим первым трем стали подходить остальные, возвращавшиеся из церкви, и тоже высказывали свои впечатления.
Дело было в том, что генерал после молебна поздравлял с монаршею милостью счастливцев, получивших награды, относительно же тарасовцев не обмолвился ни словом, как будто их и не было вовсе. Правда, офицеры видели, как он поздоровался с их полковым командиром, но, по-видимому, и ему не сказал он ничего, так как командир не дал приказания собираться им. Собрались же они на полковой двор сами собою, потому что каждому из них идти одному к себе домой не хотелось. В минуты, переживаемые ими теперь, необходимо было быть вместе, в своей, еще не распавшейся, но готовой уже распасться, полковой семье. И они пришли к себе на двор и, так как идти дальше было некуда, остановились здесь в ожидании полкового командира.
