Максим Горький - Том 18. Пьесы, сценарии, инсценировки 1921-1935
Глафира. Я не боязлива. Я — мало знаю, оттого и молчу. Ты бы вот с Донатом поговорила.
Таисья. Какой интерес, со стариком-то…
Донат (с топором в руке, с ящиком плотничьих инструментов подмышкой). Ну, починил. А на чердаке — что?
Глафира. Дверь скрипит. Звонцовым спать мешает.
Донат. Фонарь давай. В кухне Пропотей торчит, чего он?
Глафира. Игуменью ждёт.
Донат. Ты бы угостила его чаем, поесть дала бы, голодный, поди-ка…
Глафира. Видеть его дикую рожу не могу.
Донат. Ты не гляди на рожу-то, а поесть — дай. Ты — послушай меня, не зря прошу! Позову его, ладно?
Глафира. Твоё дело.
(Донат ушёл.)
Таисья. Вот, говоришь, Донат — хороший, а он — с обманщиком водится, с жуликом.
Глафира (режет хлеб). Донату от этого плохо не будет.
Тятин (одет солдатом, голова гладко острижена, на плечах старенькая шинель). Шура — дома?
Глафира. У себя. Калмыкова там…
Тятин (берёт кусок хлеба). Картинки смотришь, Тая?
Таисья (смущённо улыбается, но говорит грубо, задорно). Чего только нет в книге этой, а, поди-ка, выдумано всё для забавы?
Тятин. А вот горы, Альпы, тоже, по-твоему, выдуманы?
Таисья. Ну, уж горы-то, сразу видно — придуманы. Вон — снег показан на них, значит — зима, а внизу — деревья в цвету, да и люди по-летнему одеты. Это — дурачок делал.
Тятин. Дурачка этого зовут- природа, а вы, церковники, дали ему имя — бог. (Глафире.) Яков придёт, так ты, тётя Глаша, пошли его ко мне, на чердак.
Таисья (глядя вслед ему, вздохнув). С виду — тихий, а на словах — озорник. Бога дураком назвал — даже страшно слушать!
Глафира. Нравится он тебе?
Таисья. Ничего. Хороший. С волосами-то красивее был. Хороший и без волос. И говорит обо всём очень понятно. (Вздохнула.) Только всё не так говорит.
Глафира. Разговаривай с ним почаще, он тебя добру научит.
Таисья. Ну, я не дура, знаю, чему парни девок учат. У нас, в прошлом году, две послушницы научились — забеременели.
Глафира. И тебе, девушка, этого не миновать. Любовь людям в корень дана.
Таисья. Про любовь-то в песнях вон как горько плачут. Побаловал да убежал, это не любовь, а собачья забава.
Глафира. Характерец у тебя есть, ума бы немножко.
Таисья. Ума с меня хватит.
(Донат и Пропотей — в деревенской сермяге, в лаптях, подстригся, неотличим от простого мужика, угрюмо озирается.)
Донат. Садись.
Таисья. Преобразился как! Фокусник.
Пропотей. При девке этой не стану говорить, она игуменье — наушница.
Таисья (озлилась). Я — не девка, жулик! И — не уйду! Выслушаю всё и скажу игуменье, скажу! Она тебе задаст…
Донат. Ты, девушка, будь умницей, — уйди! И ты, Глаха…
Глафира (строго). Идём, Таисья.
Таисья. А я — не хочу. Мне велено за всеми присматривать, всё слушать. Выгоните меня, — я ей скажу: выгнали, значит — секреты были против неё.
Донат (ласково). Милая! Чихать нам на твою игуменью. Ты — сообрази: люди — царя прогнали, не побоялись, а ты их игуменьей стращаешь, дурочка! Иди-ко…
Глафира. Не дури. Ты — что? Для игуменьи живёшь?
Таисья. А — для кого? Ну, скажи? Вот и сама не знаешь.
(Лаптев в дверях.)
Пропотей. Мала змея, а — ядовита.
Донат. А вот и Яша! Ну — попал в свою минуту! Вот, человек этот…
Лаптев. Как будто я его знаю…
Пропотей. Знать меня — не диво. Я, как пёс бездомный, семнадцать лет у людей под ногами верчусь…
Донат. Это — Пропотей…
Лаптев. Блаженный? Та-ак… Ловко, дядя, ты ерунду сочиняешь!..
Пропотей. Это — не я. Это — один попик из пригорода, пьяница. Осипом звать. Гусевод — знаменитый…
Лаптев. Ну, наверно, и сам сочинял?..
Пропотей. Сначала — сам, да не больно грамотен я. С голоса учился… стихам-то. В ночлежках, в монастырях…
Донат. А чем раньше занимался, до блаженства?
Лаптев. До дурачества?
Пропотей. Коновалом был. И отец у меня — коновал. Его во втором году харьковский губернатор засёк… выпороть велел, у отца на пятый день после того — жила в кишках лопнула, кровью истек. Я-то ещё раньше, года за три, во святые приспособился. Вот что… не знаю, как вас назвать?
Донат. Люди.
Лаптев. Граждане.
Пропотей. Вы — беды мне не сделаете?
Донат. Ты — не сомневайся, рассказывай!
Пропотей. Мне бродяга один, дьякон-расстрига, посоветовал: «Люди, говорит, глупы, к ним на боге подъезжать надобно, да понепонятнее, пострашней, они за это и кормить и поить легко будут». Ну… Оказалось — верно: глупы люди, да так, что иной раз самому за них стыдно бывало. Да и — жалко. Живёшь сыт, пьян, нос в табаке, копеечки в руке, а вокруг — беда! Когда брюхо полно, так всё — всё равно. (Говорит всё более густо и угрюмо.) Однакож всё-таки… совесть-то скорбит. Я всю Россию из края в край прошагал, и везде беда, эх какая! Льётся беда, как Волги вода, на тысячи вёрст по всей земле. Облик человечий с людей смывает. А я, значит, блаженствую, стращаю. Столкнёшься с кем поумнее, говоришь: что ж ты, мать твою… извините!
Лаптев. Ничего! Дуй, словеса знакомые.
Пропотей. Привык с мужиками. Говаривал нередко: долго терпеть будете? Жги, дави всё вокруг! Теперь вот начинается что-то. И надоело мне блаженным быть.
Лаптев. Так.
Донат. Стращал, стращал людей, да и сам испугался.
Пропотей. Вроде этого. Хоша бояться мне как будто нечего, я — битый козырь, на мне уж не сыграешь, они — хотят сыграть. Вот я к тебе… к вам пришёл. (Донату.) Меня сейчас очень привлекаете вы доверчивостью вашей к людям. Я на кирпичном заводе два раза беседу вашу слышал. И вас, товарищ, слышал на мельнице Троерукова, на суконной у Достигаева, в городском аду. Замечательно внятно говорите с народом. Ну, и господ слушал…
Лаптев. А они — как? Нравятся?
Пропотей. Что скажешь? Конечно, может, и господам стыдно стало. Однако они свои сапоги на мои лапти не променяют.
Лаптев. Это — едва ли! Ну, а какое у тебя дело нам?
Донат. Дело у него есть. Ну-ка прочитай…
Пропотей (встал, согнулся, достаёт бумагу из-за онучи, развернул, читает нараспев и не глядя на бумажку).
Люди смятённые,
Дьяволовы пленные,
На вечные муки осуждённые!
Выслушайте слово,
От чистого сердца,
От божьего разума сошедшее к вам…
Это — вроде как запевка будет, а дальше — другой распев. (Откашлялся, понизил голос, гудит.)
На три города господь прогневался:
Он Содом, Гоморру — огнём пожёг,
А на Питер-град он змею послал,
А и та ли змея лютая,
Она хитрая, кровожадная,
Прозывается революция,
Сатане она — родная дочь,
А и жрёт она в сутки по ста голов,
Ох, и по ста голов человеческих,
Всё народа православного…
Лаптев. Ну — будет!
Пропотей. Тут ещё много.
Лаптев. За эту песенку тебе рабочие голову оторвут.
Пропотей. Об этом я и беспокоюсь… Вы-то как? От вас что мне будет?
Лаптев. Посмотрим. Это зависит от тебя.
Пропотей. Да ведь я — что же?
Лаптев. Дай-ка бумажку-то. (Взял. Донату.) Тятин — был?
Донат. Он здесь.
Ксения (идёт). Ба-атюшки! Кто это, ой! Пропотей! Да… как же это ты посмел? Яков, побойся бога! Донат — что же это?
Лаптев. Не кричите, мамаша. В чём дело?
Ксения. Да что вы таскаете в дом разных… эдаких? Каждый день кто-нибудь торчит! И — неизвестно кто, и неведомо — зачем? Как в трактир идут! Ведь он, Пропотей, отца крёстного твоего уморил… забыл ты?
Пропотей (ворчит). Уморил… Я многих купцов стращал — не умирали.
Ксения. И — не ворчи, не смей… Врёшь всё, обманщик, врёшь. (Грозит пальцем.)
Пропотей. А кто врать учил? Сестра твоя учила.
Донат. Чего делать, Яша?
Лаптев. Иди в кухню… нет, лучше ко Глафире! Я сейчас приду с Тятиным.
(Донат и Пропотей ушли.)
