Валерий Брумель - Не измени себе
У меня заныло сердце. Я почувствовал, что это будет за дискуссия. И не ошибся.
БУСЛАЕВ
Итак, на укорочение ноги я не согласился. Мне начали удалять те костные отломки, которые не прижились и, по мнению консилиума, способствовали развитию остеомиелита. Подобные процедуры назывались "чистками". Таких "чисток" мне сделали около десятка. Всего за год я перенес около двадцати операций. Если бы они проводились под наркозом, сегодня я был бы калекой. Поэтому приходилось орать, стонать и скрипеть зубами.
На операционном столе я понял, что человеческое существо способно выдерживать невероятные физические мучения. Особенно если есть стимул или надежда.
Моя надежда с каждым днем убывала - свищи не закрывались, кость по-прежнему не срасталась. От костылей на ладонях а под мышками образовались мозоли.
Жена опять захандрила. Теперь это стало проявляться в ее уговорах, чтобы я пошел на укорочение. Пытаясь не раздражаться, она время от времени начинала:
- Ну, сколько так можно, Мить? Неужели ты сам... сам не устал от больницы?
Я отмалчивался.
- Ну, будешь прихрамывать, ходить с палочкой... Что из этого?
Я усмехнулся:
- Тем более, только что вышел указ о повышении инвалидных пенсий.
- Не глупи. Начнем просто жить, просто работать, - продолжала Людмила. Как все люди... А?
Я смотрел в окно.
- Сын! - наступала она. - Ты совсем забыл, что он существует. Он уже давно живет не с тобой, а с твоими фотографиями. А ему нужен отец. Как у всех... Ну, что ты молчишь?
- Потому что будешь смеяться.
- Почему?
- Может, это бред, но я еще надеюсь прыгать.
- На чем?! - восклицала жена.
- Не знаю...
Спорт выработал у меня упорство. Чем безнадежнее становилось мое положение, чем больше людей переставали верить в меня, тем сильнее нарастало душевное сопротивление.
Меня грела одна телеграмма. С большим запозданием она пришла от бывшего соперника Ника Джемса.
"Вся Америка пишет, что ты навсегда покинул прыжковый сектор. Я не верю. Ты доказал, что способен выходить из самых тяжких ситуаций. Тебе достаточно вспомнить, сколько раз ты меня обыгрывал! Прости, но я ежедневно молюсь богу, чтобы он помог тебе преодолеть себя. Все мы чего-то стоим до тех пор, пока не перестаем подниматься перед самим собой еще на одну ступеньку. Все. До встречи в секторе. Я буду ждать. Год, два, три, четыре. Я у тебя в долгу. Следующие соревнования хочу выиграть я. Уверен, что так оно и будет. Ник Джемс!"
После нескольких "чисток" меня вдруг опять забыли на целый месяц.
Я вновь стал просить:
- Ну сделайте что-нибудь! Неужели невозможно?
Профессора отвечали:
- От добра добра не ищут! Не дергайтесь понапрасну и ждите.
Я вспомнил об одной знакомой, позвонил ей, вкратце обрисовал свое незавидное положение. Она пообещала помочь.
Через неделю Зайцеву позвонили.
- Что у вас там с Буслаевым? Лежит второй год и никаких результатов.
Поднялся переполох. Опять собрался консилиум, вновь рентгеновские снимки, осмотры. Наконец, в который уже раз, меня повезли в операционную и удалили еще один отломок. Произошла обычная помпа. Сигнал получили - на него немедленно отреагировали.
Через два дня из ноги опять засочился гной.
Наши взаимоотношения с Людмилой неуклонно двигались к разрыву.
Когда жена вошла в палату, я кокетничал с медсестрой, которая делала мне укол.
Людмила взорвалась.
- Вон отсюда сейчас же!
Перепуганная медсестра убежала.
- Негодяй! Мерзавец! - Жена обрушила на меня все, что у нее давно рвалось наружу. - Я кручусь, мотаюсь, а он? Все! Можешь гнить здесь хоть всю жизнь, с меня хватит! Калека! - И выскочила.
Все во мне рухнуло.
На другой день я сбежал из больницы и подал заявление на развод. Узнав об этом, Людмила явилась ко мне.
- Раз так, то теперь тебе будет еще хуже! Я все отсужу и оставлю тебя нищим!
Через месяц я не выдержал. Стоял канун двадцатилетия со Дня Победы, на улицах ощущался праздник. Люди были оживлены, как и сама столица, нарядны. В этот день Москве присвоили звание "Город-герой".
Войдя в квартиру, я окаменел. В двух комнатах супруга врезала новые замки и стащила туда всю мебель. В моей - двенадцатиметровой - стояли лишь тахта, письменный стол и стул, надо всем висела голая лампочка на проводе.
Вернувшись в больницу, я лег на койку и долго не двигался. Во мне зарождалось отчаяние. Когда стало совсем невмоготу, я поднял закованную в гипс и железо ногу и изо всей мочи трахнул ею по спинке кровати. От дикой боли меня прошибла холодная испарина. Прибежала сиделка, вскрикнула, исчезла. Я прерывисто дышал и продолжал долбить ненавистную ногу. В палату ворвались четыре санитара, меня схватили, привязали к сетке. Быстро вошел Зайцев. Глянув на треснувший гипс и искореженную конструкцию, он холодно проговорил:
- Завтра вас выписываем.
Да, это была настоящая истерика. Привязанный, я спокойно решил: "Надо выйти отсюда с ногой. Хоть какой, но с ногой. И больше ничего".
Назавтра меня, разумеется, не выписали, оставили до тех пор, пока не подживут вновь образовавшиеся раны.
За это время (два с половиной месяца) я развелся с женой, разделил имущество и разменял квартиру. Притом - не выходя из больницы. Все делал Кислов.
Нога наконец поджила, но остеомиелит остался. Со свищами, в гипсе до колена, меня выписали.
Вечером я отправился в ресторан. Рядом сидела какая-то компания. Один из мужчин приподнялся, помахал мне рукой:
- Привет! Как здоровье?
- Нормально! - откликнулся я. - Спасибо.
Мужчина подошел ко мне, положил на плечо руку.
- Митёк, - сказал он, - я тебя приглашаю за наш столик. На две рюмки, не больше.
Я улыбнулся.
- Спасибо. Но я не пью.
Мужчина укоризненно проговорил:
- У тебя такой вид, будто ты меня совсем не знаешь.
Я вгляделся в него.
- Если честно, то и вправду не знаю.
- А в Киеве? Помнишь?
- Нет.
- Нехорошо так, Митёк. Нехорошо... Может, посидишь с нами все-таки?
- Извините, не могу. А потом - зачем?
Кто-то из компании ухмыльнулся.
- Побеседуем. Может, память о тебе почтим.
- Спасибо, - отозвался я. - Но я еще не покойник.
Он парировал:
- Ошибаешься. Ты - ничто на сегодня!
Вернувшись в пустую квартиру, я долго сидел в передней. От тоски и обиды хотелось выть. Я никому не был нужен. Это оказалось страшнее раны или болезни.
Не удержавшись, я отпустил себя на всю катушку. Каждый день новые компании, вино, рестораны. Этим я старался заполнить пропасть, образовавшуюся в моей душе. Так длилось около полугода. И вдруг я очнулся. "Что я делаю? Зачем?"
В это же утро я получил телеграмму: "Приезжай. Я ослеп. Воробей".
Я тотчас вылетел в Киев.
Полгода назад Воробей покинул большой спорт (ему исполнилось тридцать три года), стал работать преподавателем физкультуры в одном из военных училищ. По слухам, он сразу же начал пить. Почему? Вероятно, по той же причине, что и я. Это была не только наша с ним трагедия. Немало выдающихся спортсменов постигла та же участь. Рано или поздно приходит тяжкая пора уходить, бывший чемпион в один день превращается в рядового, каких миллионы. К этому очень тяжело привыкнуть. Тебе не хочется смиряться, но поделать ничего нельзя. Эту психическую травму одни переживают внутри, другие на виду, но все глубоко и остро. После яркой, наполненной жизни существовать тихо невмоготу. Так думал я в тот момент, этим я оправдывал и поведение Воробья.
Здесь мне хочется остановиться и забежать вперед. Вот глава из книги, которую я написал несколько лет спустя:
"Драма уходящего спортсмена".
"В статье о фильме "Спорт, спорт, спорт" ("Искусство кино") есть такие строчки:
"Мировые чемпионы - представители новой, небывалой породы людей. Они дышат не кислородом, а шумом трибун, рукоплесканиями, тем дурманящим запахом, который источает победа. Когда все это исчезает - нечем дышать. Пережить собственную славу так же трудно, как выкарабкаться из тяжелейшей болезни".
Да, трудно. Я сам пережил и был свидетелем трагедий больших спортсменов. Искусству, журналистике, да и вообще людям, имеющим поверхностное отношение к спорту, всегда почему-то нравится преувеличивать трагизм того или иного человека, уходящего от активных спортивных занятий. Искусству это, вероятно, просто удобно - создается так называемый конфликт, драматургия. Журналистике, видимо, необходимо для того, чтобы эмоционально окрасить статью или сообщение. Почему так крепко бытует "драма уходящего спортсмена" среди неспортивных людей, не знаю. Может, потому, что всегда приятно пожалеть человека, который раньше был у всех на виду? Или от незнания?
Рукоплескания трибун, победа, жажда постоянно ощущать ее - все это правда. Однако мировые чемпионы дышат "кислородом" больше, чем кто-либо другой. Их "кислород" - мужество. Именно оно не позволяет разыгрывать им и в душе, и на виду у всех "трагедию на всю жизнь". Именно оно помогает жить дальше, потому что прожита пока, в худшем случае, половина человеческой жизни... А мужество у спортсмена (настоящего) не испаряется тотчас с уходом его с арены спортивных действий.
