Максим Горький - Жизнь ненужного человека
И отвечал:
"Выгонит. Обругает и выгонит".
- Вы Зимина - столяра - не знаете? - вдруг спросил он.
- Нет. А что?
Евсей тяжко вздохнул.
- Так. Тоже - хороший человек.
"Если бы она знала столяра, - медленно соображал Климков, - я бы научил её - пусть спросит его обо мне. Тогда бы..."
Ему показалось, что стул опускается под ним и тошнота сейчас хлынет в горло. Он откашлялся, осмотрел комнату, бедную, маленькую. В окно смотрела луна, круглая, точно лицо Якова, огонь лампы казался досадно лишним.
"Погашу свет, встану перед ней на колени, обниму ноги и всё скажу. А она мне даст пинка?.."
Но это его не остановило. Он тяжело поднялся со стула, протянул руку к лампе, рука вяло опустилась, ноги вздрогнули, он покачнулся.
- Что вы? - спросила Ольга.
Желая ответить, Климков тихо завыл, встал на колени и начал хватать её платье дрожащими руками. Она упёрлась в лоб его горячей ладонью, другой рукой взяла за плечо, спрятала ноги под стул и строго заговорила:
- Нет, нет! А-ай, как это нехорошо... Я не могу... Ну, встаньте же!..
Теплота её тела будила в нём чувственное желание, и толчки рук её он воспринимал, как возбуждающие ласки...
"Не святая!" - мелькнуло у него в уме, и он начал обнимать колени девушки сильнее.
- Я говорю вам - встаньте! - крикнула она, уже не убеждая, а приказывая.
Он встал, не успев ничего сказать.
- Поймите, - бормотал он, разводя руками.
- Да, да, я понимаю... Боже мой! Всегда это на дороге! - воскликнула она и, посмотрев в лицо ему, сурово сказала: - Мне надоело это!
Она встала у окна, между нею и Евсеем стоял стол. Холодное недоумение обняло сердце Климкова, обидный стыд тихо жёг его.
- Вы ко мне не ходите... Пожалуйста...
Евсей взял шапку, накинул на плечи пальто и, согнувшись, ушёл.
Через несколько минут он сидел на лавке у ворот какого-то дома и бормотал, искусственно напрягаясь:
- Сволочь...
Припоминая позорные для женщины слова, он покрывал ими стройную высокую фигуру Ольги, желая испачкать грязью всю её, затемнить с ног до головы. Но ругательства не приставали к ней, и хотя Евсей упорно будил в себе злость, но чувствовал только обиду.
Смотрел на круглый одинокий шар луны - она двигалась по небу толчками, точно прыгала, как большой светлый мяч, и он слышал тихий звук её движения, подобный ударам сердца. Не любил он этот бледный, тоскующий шар, всегда в тяжёлые минуты жизни как бы наблюдавший за ним с холодной настойчивостью. Было поздно, но город ещё не спал, отовсюду неслись разные звуки.
"Раньше ночи были спокойнее", - подумал Климков, встал и пошёл, не надевая пальто в рукава, сдвинув шапку на затылок.
"Ну, хорошо, - подожди! - думал он. - Выдам их и попрошу, чтобы меня перевели в другой город..."
В три приёма он передал Макарову несколько пакетов шрифта, узнал о квартире, где будет устроена типография, и удостоился от Саши публичной похвалы:
- Молодчина! Получишь награду...
Евсей отнёсся к его похвале равнодушно, а когда Саша ушёл, ему бросилось в глаза острое, похудевшее лицо Маклакова - шпион, сидя в тёмном углу комнаты на диване, смотрел оттуда в лицо Евсея, покручивая свои усы. Во взгляде его было что-то задевшее Евсея, он отвернулся в сторону.
- Климков, поди сюда! - позвал шпион. Климков подошёл, сел рядом.
- Правда, что ты брата своего выдаёшь? - спросил Маклаков негромко.
- Двоюродного...
- Не жалко?
- Нет...
И вспомнив слова, которые часто говорило начальство, Евсей тихо повторил их:
- У нас - как у солдат - нет ни матери, ни отца, ни братьев, только враги царя и отечества...
- Ну, конечно! - сказал Маклаков и усмехнулся. По голосу и усмешке Климков чувствовал, что шпион издевается над ним. Он обиделся.
- Может быть, мне и жалко, но когда я должен служить честно и верно...
- Я ведь не спорю, чудак!
Потом он закурил папиросу и спросил Евсея:
- Ты что сидишь тут?
- Так, - делать нечего...
Маклаков хлопнул его по колену и сказал:
- Несчастный ты человечек!
Евсей встал.
- Тимофей Васильевич...
- Что?
- Скажите мне...
- Что сказать?
- Я не знаю...
- Ну, и я тоже.
Климков шёпотом пробормотал:
- Мне жалко брата!.. И ещё одна девица там... Они все - лучше нас, ей-богу!
Шпион тоже встал на ноги, потянулся и, шагая к двери, холодно произнёс:
- Пойди ты к чёрту...
XVII
Подошла ночь, когда решено было арестовать Ольгу, Якова и всех, кто был связан с ними по делу типографии. Евсей знал, что типография помещается в саду во флигеле, - там живёт большой рыжебородый человек Костя с женой, рябоватой и толстой, а за прислугу у них - Ольга. У Кости голова была гладко острижена, а у жены его серое лицо и блуждающие глаза; они оба показались Евсею людьми не в своём уме и как будто долго лежали в больнице.
- Какие страшные! - заметил он, когда Яков указал ему этих людей в квартире Макарова.
Яков, любя похвастаться знакомствами, гордо тряхнул кудрявой головой и важно объяснил:
- От своей трудной жизни! Работают в подвалах, по ночам, сырость, воздуху мало. Отдыхают - в тюрьмах, - от этого всяк наизнанку вывернется.
Климкову захотелось в последний раз взглянуть на Ольгу; он узнал, какими улицами повезут арестованных в тюрьму, и пошёл встречу им, стараясь убедить себя, что его не трогает всё это, и думая о девушке:
"Наверное, испугается. Плакать будет..."
Шёл он, как всегда, держась в тени, пробовал беззаботно свистать, но не мог остановить стройного течения воспоминаний об Ольге, - видел её спокойное лицо, верующие глаза, слышал немного надорванный голос, помнил слова:
"Вы напрасно так нехорошо говорите о людях, Климков. Разве вам не в чем упрекнуть себя?"
Слушая её, он всегда чувствовал, что Ольга говорит верно. И теперь у него тоже не было причин сомневаться этом, но было голое желание видеть её испуганной, жалкой, в слезах.
Вдали затрещали по камням колёса экипажа, застучали подковы. Климков прижался к воротам и ждал. Мимо него проехала карета, он безучастно посмотрел на неё, увидел два хмурых лица, седую бороду кучера, большие усы околодочного рядом с нею.
"Вот и всё! - подумал он. - И не пришлось увидеть её..."
Но в конце улицы снова дребезжал экипаж, он катился торопливо, были слышны удары кнута о тело лошади и её усталое сопение. Ему казалось, что звуки неподвижно повисли в воздухе и будут висеть так всегда.
Кутаясь в платок, в пролётке сидела Ольга рядом с молодым жандармом, на козлах, рядом с извозчиком, торчал городовой. Мелькнуло знакомое лицо, белое и доброе; Евсей скорее понял, чем увидал, что Ольга совершенно спокойна, нимало не испугана. Он почему-то вдруг обрадовался и, как бы возражая неприятному собеседнику, мысленно сказал:
"Она - не заплачет!"
Закрыв глаза, простоял ещё несколько времени, потом услышал шаги, звон шпор, понял, что это ведут арестованных мужчин, сорвался с места и, стараясь не топать ногами, быстро побежал по улице, свернул за угол и, усталый и облитый потом, явился к себе домой.
Вечером на другой день Филипп Филиппович, обливая его синими лучами, говорил торжественно, ещё более тонким голосом, чем всегда:
- Поздравляю тебя, Климков, с добрым успехом и желаю, чтобы этот успех был первым звеном в длинной цепи удач!
Климков переступил с ноги на ногу и тихонько развёл руками, точно желая освободить себя из невидимых пут.
В комнате было несколько шпионов, они молча слушали звук пилы и смотрели на Евсея, он чувствовал их взгляды на своей коже, и это было неловко.
Когда начальник кончил говорить, Евсей тихо попросил его о переводе в другой город.
- Ну, ерунда, брат! - сухо сказал Филипп Филиппович. - Стыдно быть трусом. Что такое? Первое удачное дело - и бежать? Я сам знаю, когда нужно перевести... Ступай!
Награду ему дал Саша.
- Эй, ты, сморчок! - позвал он его. - На вот, получи...
Коснувшись своей влажной, жёлтой рукой руки Евсея, он сунул ему бумажку и ушёл прочь. Подскочил Яков Зарубин.
- Сколько?
- Двадцать пять рублей, - ответил Климков, развёртывая билет непослушными пальцами.
- А сколько людей было?
- Семеро...
Зарубин поднял глаза к потолку и забормотал:
- Трижды семь - двадцать один, четыре на семь - по три с полтиной!
Он тихонько свистнул и, оглянувшись, шёпотом сообщил:
- Саше - полтораста дали, да счёт расходов он представил по этому делу в шестьдесят три рубля. Надувают нас, дураков! Ну, что же, угощай на радостях...
- Идём, - сказал Климков, искоса поглядывая на деньги и не решаясь положить их в карман.
Пошли, и дорогою Зарубин деловито заговорил:
- А всё-таки, видно, твои люди дрянь были...
- Почему это? - обидчиво спросил Климков. - Вовсе не дрянь...
- Мало дали за них, мало! Я ведь знаю порядки, меня не обманешь, нет! Красавин одного революционера поймал, - сто рублей получил здесь, да из Петербурга прислали сто! Соловьеву - за нелегальную барыню - семьдесят пять. Видишь? А Маклаков? Положим, он ловит адвокатов, профессоров, писателей, им цена особая.
